Текст книги "Рождённый проворным"

Автор книги: Степан Гаврилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Степан Гаврилов
Рождённый проворным

© С. Гаврилов, 2021

© ИД «Городец», 2021

© П. Лосев, оформление, 2021

* * *

Посвящаю Михею

Обычно я ей говорил: после того, как ты повесишь трубку, поставь песню Born Slippy лондонских электронщиков Underworld, слушай внимательно. На седьмой минуте, после слов про грязного обдолбанного мальчика-ангела и после фразы «сидя на корточках и писая в отверстие трубы на станции Тоттенхем Корт Роуд», там, где вокал Карла Хайда утихнет и начнётся самое дикое техно на свете, я позвоню в твою дверь. Я говорил так и прятал мобилу в карман.

Потом закуривал и садился на велик, педали крутил почти не торопясь, приостанавливался ровно на середине пути, чтобы закурить вторую. И ровно в тот момент, когда в её колонках звучало в последний раз: «She smiled at you o-o-o-y», я звонил в домофон. Пока играл длинный проигрыш, почти полностью состоявший из электронной секвенции, я поднимал велосипед на площадку между первым и вторым этажом, оставлял его под почтовыми ящиками и мигом преодолевал ещё несколько ступенек вверх. Она прыгала на меня, едва я успевал расшнуровывать кеды. Снять их она мне не давала, никак не разжимала свои бледные гладкие сильные ноги, обхватывавшие меня почти смертельно чуть выше ремня.

Когда мне всё-таки удавалось снять кеды – сначала левый об правый, потом правый об разутую левую ногу, песня Born Slippy – «Рождённый проворным» – уже утихала. Трахаться под саундтрек из фильма Trainspotting нам казалось неимоверной пошлостью: до сих пор уверен, что так оно и есть. Ещё минут через десять в ней будто бы что-то взрывалось, будто бы все её органы на долю секунды останавливались, а потом лопались от внутреннего напряжения, как в тех эффектных слоу-моушн-съёмках. Она задерживала этот всплеск невероятной силы в себе: мужественно, не издавая ни звука, будто бы терпя невыносимую боль, которую нельзя разделить ни с кем. Чёрные кудри её вздрагивали и падали на глаза. Лицо моментально покрывалось неровными красными пятнами. Пятна ложились на шею и грудь вплоть до сосков, будто бы её кожа была бледным, полупрозрачным оргстеклом, на которое изнутри попадали сгустки крови от разорвавшихся в мгновение органов.

Потом она открывала глаза и роняла голову мне на грудь. Рождённая проворной, она спускалась ниже, чтобы потом оставить на моём животе длинный и влажный след.

Когда она шла в душ, я принимался рассматривать газетные и журнальные вырезки, накиданные на полу всегда как попало.

Так обычно всё и было. Спроси меня – ответил бы, что прошло не меньше года, хотя знакомы мы были всего пару месяцев: начиная с горячего мая. Всё было отрепетировано до мельчайших деталей: всегда я звонил ровно в тот момент, когда в колонках звучало «She smiled at you o-o-o-y» в последний раз, всегда след на моём животе оставался примерно одной консистенции и формы, никуда не девался беспорядок на полу – это её брат-аутист, которого никто из нашей компании никогда не видел, каждый вечер делал новые вырезки и коллажи.

Так всегда всё повторялось до мелочей, по кругу. Но только не сегодня. Сегодня песня доиграет до конца, но меня ещё не будет.

На этом берегу

21 июня

07:19

Бетонные стены завода по ту сторону леса совсем побелели, и мелкая паутина сырых трещин на них в этом свежем свете исчезла. Всё казалось немного расфокусированным, как бы скользящим мимо своей плоти и тяжести. Повсюду завибрировало – кузнечики и, может быть, цикады. Ещё не стояли в воздухе дымка и густота, которые лягут плотным грузом до середины следующей ночи совсем скоро, поэтому дышалось хорошо, легко. И курилось тоже здорово. Табак в папиросе казался Гере Хартбрейкеру, красавцу и здоровяку, особенно душистым.

Он остановил свой ржаво-баклажановый автомобиль марки «жигули двадцать один ноль пять» возле голой опушки с этой стороны леса, неподалёку от завода. Опушка полулежала на склоне холма. Гера, выйдя из тачки, тут же пошёл осматривать решётку двигателя. Расчищая пальцами налипший к решётке горячий пластилин, состоящий из пыльцы трав, грязи, всякой другой био– и не очень био-массы серо-коричневого цвета, он искал кое-что другое. Он искал один цвет – васильковый.

Это всё потому, что васильковые бабочки, в великом множестве вившиеся возле тонкого ручья, который Гера недавно пересекал вброд, заворожённые собственным блаженством, никак не хотели понять, что на свете существуют ещё и такие вещи, как, например, старые ржаво-баклажановые жигули, что эти жигули, чтоб их, могут протаранить тебя, когда ты пребываешь на пике блаженства в своём пасторальном экстазе. И теперь Гера вычищал решётку двигателя, размазывая пахнущую мазутом, глиной и теплом субстанцию. Но ни одного василькового крылышка не оказалось.

– Вух! – прогудел Гера, выплюнул хабарик и весело принялся распутывать тугие жгуты, придерживающие здоровый, восьмидесяти-, кажется, килограммовый бензиновый генератор, бережно погружённый в нутро багажника.

Багажник машины от размеров этой штуковины не закрывался и затруднял обзор назад, но Геру это не смущало – в дороге он отлично ориентировался по боковым зеркалам, если они были на месте. Да и зачем вообще смотреть назад?

Тут Гера немного замер, припоминая, что при переезде через ручей он, пытаясь объехать порхающих бабочек, резко повернул руль, и машину неслабо бахнуло днищем об валун. Но вспомнив, что ни одно животное не пострадало, снова принялся за генератор.

Гере удалось поднять штуковину со второго раза. Мышцы его при этом напряглись до предела, жилы вытянулись так, что чуть не прорезали кожу. Жигули, освободившись от груза, хрустнули разогнувшимися рессорами, будто артрозными коленями, и словно бы выдохнули. Без особого героизма пронеся генератор несколько шагов, Гера поставил его в центр поляны и смахнул ладонью слабую росу со старого глянца бензобака. Тут на зелёном корпусе генератора, там, где бак прячется за костями каркаса, он увидел нечто васильковое, совсем-совсем матовое.

– Хм… – простонал Гера задумчиво.

Он аккуратно протянул здоровенную ладонь и заботливо снял с зелёного глянца одно-единственное васильковое крылышко: со слабой, белого цвета зигзагообразной обводкой почти по самому краю.

Лицо Геры исказилось. Другой рукой он нащупал в кармане пачку «Беломора» и, чуть прижав картон, так, чтобы пачка смялась и приоткрылась, бросил крылышко в пахнущую влажным табаком темноту.

Гера ещё раз обследовал машину – теперь уже не только решётку. На фарах и дверях подтёки от разбившегося на холодные жемчужные брызги ручейка уже высыхали. Но крылышек не было. Порядок. И, тяжело выдохнув, Гера угрюмо принялся выгружать оставшийся багаж, заполнявший весь салон жигулей двадцать один ноль пять. Там были:

две колонки по сто ватт, они будут отвечать сегодня за середину; масса проводов (Герин любимый – грязно-янтарный, с тонкими серебристыми прожилками внутри); микшерный пульт на 16 каналов (первый не работает, его залили ликёром «Бейлиз»); лимитер аналоговый; пластиковые стаканчики на 0,25 мл – 17 штук; катушечный удлинитель питания на 220 вольт; небольшой, грубо сколоченный деревянный ящик от противогазов, в котором, закутанный в тряпьё, лежал винил (перечислять наименования нет времени, сказать можно лишь то, что пластинок было не меньше трёх десятков, плюс ещё штук десять миньонов); далее шла пятилитрушка с казахстанским коньяком, великолепным в своей мерзости пойлом, которое называли не иначе как «стиратель» за его свойство напрочь вычищать содержимое кратковременной памяти; потом – барабан бонго (один поменьше – мачо – мужской, другой побольше – эмбра – женский).

Кстати, о женщинах – под резиновым ковриком завалялся мятый женский чулок.

Гера улыбнулся, вспоминая, как чулок попал к нему в автомобиль, даже будто разволновался и вытащил пачку папирос. Но вместо беломорины на ладонь ему упало васильковое крылышко. Гера, тут же погрустнев, отправил крыло обратно во мрак пачки.

Вскоре к жужжанию многочисленных насекомых, совсем разошедшихся к тому моменту, прибавился шум – тарахтели движки легковушек. Сначала слабо, то пропадая, то появляясь за холмами, потом ближе и ближе.

Из подъехавших авто повыскакивала мятая от такого раннего подъёма бригада: Сеня Сантьяго – маленький, смуглый, кучерявый, главный организатор всего грядущего замеса; Антоша Солнце – хайратый диск-жокей и барыга хорошими вещами; Дэн – сын майора ФСКН, маленький, похожий на Элайджу Вуда барабанщик; Малыш – бугай, проигрывающий в размерах только Хартбрейкеру; Дятел – наш личный панк; а также прочая братва, среди которой можно выделить разве что художника по имени Разведчик, который всегда круто танцевал, зажигая народ, да ещё щуплого прыщавого упыря по имени Сгуха – его брали на тусычи только потому, что он барыжил вещами плохими, но, как думалось в то время, необходимыми для того, чтобы вечеринка прошла успешно.

У всех на лицах поигрывало не то детское, не то азартное что-то. И по этому играющему чему-то читалась всеобщая готовность встретить сегодня Солнцестояние должным образом, то есть на ура.

Распив бутылку паленого вискаря, который притащил Малыш, и тут же схлопотав не столько свежее опьянение, сколько мгновенное похмелье, банда довытаскивала из машин прочий аппарат и акустику, а затем дружно принялась коммутировать и заводить всю эту машинерию. Каждая вещь была на своём месте.

Вроде бы.

10:06

Я увидел его сутулую фигуру ещё издалека. Если бы движение в нашем городе было организовано по-другому, если бы было больше пространства для манёвра, ну и если я бы был более артистичным человеком, если бы мог искусно и без стеснения изображать сложный комплекс чувств и эмоций, например: «Ух ты, да я ж забыл выключить плойку!», то я бы смог резко развернуться и уехать.

Но тогда не было бы этой всей истории. А она должна была случиться.

08:50

– Не верьте тому, кто говорит, что всё во спасение! Это провокация и фуфло! – срываясь на хриплый фальцет, тараторил Сантьяго, опустившись на колени перед генератором.

Народ виновато рассматривал траву, будто то, что было им нужно, потерялось именно там.

– Где оно, я спрашиваю? – кричал Сеня Сантьяго. – Суета суёт, я больше не могу!

– Су-ет, – тихо поправил его Солнце.

– Что?

– «Суета сует», по идее. Это из Екклесиаста, если я правильно тебя понял.

– Антошенька, поверь, в данный момент она действительно су-ёт.

Остальная братва тихо курила. Закурить потянулся вместе со всеми и Гера. Привычно вытряхнув папиросу на ладонь, он отвлёкся от созерцания небесного эфира и посмотрел туда, где папироса задела пальцы, а рядом с ней ещё что-то коснулось ладони.

– Г! – гыкнул он.

Народ посмотрел на Хартбрейкера. Тот сжимал пальцами какой-то лоскуток и старательно показывал его друзьям.

– Г! – повторил Гера и махнул ладонью куда-то вдаль.

Сантьяго ненадолго замер, присматриваясь, а потом в отчаянии мотнул кудрями.

– Гера, дорогой! – крикнул он. – Ещё ты тут.

Сантьяго бросил окурок и в два шага преодолел поляну.

– Бабочка что ли? – щурясь, простонал Сеня.

Народ стал подходить к Гере, разглядывая матовое васильковое крылышко с тонким зигзагообразным кантиком почти по самому краю.

– Крыло, походу, – предположил кто-то.

Гера нахмурился, а потом громко прогудел, показывая на машину:

– Жах!

Сантьяго понимающе кивнул:

– Да уж, точнее и не скажешь, и даже Писание цитировать не надо.

Он развернулся к народу и чуть ли не воздел руки к небу:

– Так, братва, положение наше таково, что сейчас мы хором должны включить голову и вспомнить: у кого есть в гараже какие-нибудь детали, какие-нибудь старые запчасти и прочие артефакты славных эпох.

Народ задумчиво зачесал подбородки.

– Жа-ах! – ещё громче крикнул Гера.

– Гера, я люблю тебя, люблю гетеросексуально, как брат любит брата, как друг – друга, как солдат – солдата, как спартанец – спартанца… Хотя нет, это плохая аналогия. Короче, люблю я тебя и как могу понимаю, но тебе надо поработать над своим словарным запасом. Согласен, весь этот фарш трудно выразить словами: волнения в братской славянской республике; грядущий конец света, согласно календарю майя; анархистов вон без суда и следствия сажают; жизнь не сахар, мир сходит с ума, и мы не отстаём, но это, – Сантьяго ударил по генератору, тот отозвался мелодическим утробным «бам», – просто волшебная подлянка. Однако пополняй вокабулярий, я тебя прошу. Хотя бы потому что после смерти придётся за свои грехи отвечать, а тут уж междометиями не обойдёшься. Я вот сегодня выучил слово «бензонасос». На всю жизнь его запомню, а после смерти попаду в рай и у меня будет собственная бензо-насосная фабрика, ибо Господь наш милостив!

Речь возымела эффект. Народ с серьёзными, ответственными лицами слушал Сантьяго. А тот присел на корточки, нахмурился и опять принялся разглядывать генератор. За массивным баком, примерно там, где Гера недавно нашёл крылышко, торчали две промасленные трубки. Увидев их, Сантьяго досадливо причмокнул губами и горемычно покачал головой. Некогда эти трубки соединял маленький мускулистый механизм – бензонасос. Всего несколько минут братва пыталась запустить динамо. Но безуспешно. Хотя на прошлой неделе бензонасос проверяли и всё работало изумительно.

Сантьяго погладил бак генератора, на котором под государственным знаком качества «Сделано в СССР» красовалась надпись «ЗУ-2», и почти шёпотом проговорил:

– Нет какого-то сраного маленького бензонасоса. И сразу туева гора геморроя. Столько стараний, столько трудов – и всё псу под хер.

– Да ладно, это почти ничего не значит. В масштабах Вселенной, – улыбнулся Антоша Солнце.

– Ну здравствуйте! Разумничались, бля: Екклесиаст, Вселенная. Во-первых, начнём с того, что в масштабах твоей сраной Вселенной праздник Солнцестояния кое-что да значит. Мы тут на Земле просто обязаны врубить сегодня священное техно во имя матушки-земли, пока она нас не стряхнула с себя, как клопов.

Сантьяго дирижировал себе рукой, кудри его тряслись, как пружины.

– А во-вторых? – не переставая улыбаться, спросил Солнце.

– Да что «во-вторых»? Фиг бы с ним, с вашим техно вообще! Но если праздника не будет, тогда…

Однако он не успел договорить. Кусты на краю поляны раздвинулись, и к бригаде шагнул высокий, худой, как узбекский дутар, человек. В руках он держал огромную связку кислицы, пучок поменьше выглядывал из кармана его жилетки, а один стебелёк торчал в его белых, больших и ровных, как клавиши пианино, зубах. И улыбался этот человек так, будто бы иного выражения лица не предусмотрено строением его необыкновенного черепа.

Сантьяго как мог задумался и посмотрел на человека с интересом – будто впервые его видел.

10:07

И вот прошло чуть больше часа, и этот человек уже стоял передо мной посреди городского проспекта, пожёвывая свою кислицу и, как всегда, улыбаясь. Зовут его Нат. Месяц назад возле дверей клуба мы вот так же стояли друг напротив друга. Такси ждало меня, оно светило фарами, и я отлично помню, что Нат вот точно так же улыбался. Потому что Нат никогда не умел делать по-другому. Даже несмотря на то, что иногда причин улыбаться не было совсем.

Я спросил у него: «Как дела?» и закурил. Мы не виделись с того самого вечера. Мне бы побыстрее узнать, как у него там эти дела, и двигать туда, где меня уже шесть минут как ждут.

– Будешь кислицу? – спросил он в ответ и протянул мне несколько влажных стебельков.

09:45

– У него не получится. Он же святой, – отпив из канистры стирателя, прокряхтел Сантьяго.

Он заметался по поляне, кого-то выискивая, и, всё-таки отыскав могучую фигуру за сосной неподалёку, проорал:

– По коням!

Гера послушно вылез из-за сосны, на ходу застёгивая ширинку.

Антоша Солнце тем временем раскладывал свой винил по боксам, устанавливал на небольшой столик вертаки и, тихо улыбаясь, поглядывал на тонкий плед, расстеленный на траве. На пледе неизвестный художник изобразил каноничный, народно любимый сюжет – искушение Будды. Тихо медитирующий Гаутама был в миге от просветления и потому не открывал глаза и не смотрел на всё то, что творилось вокруг. Не смотрел он даже на соблазнительных дев, дочерей кровожадного демона Мара.

Гера, тоже поглядев на эту картину, подумал о чём-то своём и завел мотор. Сантьяго тут же плюхнулся на пассажирское, но, что-то вспомнив, выбежал на поляну, захватил канистру со стирателем и, вернувшись в машину, махнул рулевому.

10:11

Представьте себе около сотни людей всех возрастов, занятий и полов, собравшихся ночью в лесу. Представьте много неона и светодиодов. И молодое мясо, источающее терпкий мускус, исчезает и появляется во вспышках стробоскопов. Музыка – преимущественно техно, в перерывах – классика психоделики шестидесятых проходит сквозь тела, разбивается о сосны в лесу, тонет в ночи. Всё-всё это, слившееся в единый организм, или, лучше сказать, в машину, гремит, играет, бормочет, потеет, вдыхает и выдыхает дым, потом искрит или, напротив, ловит бэд, а после, на рассвете, срывается в панельные дома, где до полудня эякулирует, пока наконец не валится от усталости и похмелья в объятия друг друга. Мускус не чувствуется в еловом лесу, наполненном другими запахами – запахами природной плаценты, запахами протоплазмы, терпким или сладким дымом.

Всё это превращается в единую машину ночи, но только при одном условии: если работает её сердце – мощный армейский генератор «ЗУ-2». Если нет – то ничего и нет. Что же может жить без сердца?

– Вот, – подытожил Нат.

– У них же на протяжении трёх лет этот генератор исправно робил, что ж такое? – я курил уже третью, не в силах остановиться.

Нат улыбнулся ещё шире, тихо помолчал и ответил:

– Сущая мелочь. Её нужно отыскать. Вот.

Он всегда произносил это «вот» с длинной «у» посередине. Получалось забавно, потому что было больше похоже на вопрос, заданный на британском английском с каким-нибудь там манчестерским выговором: «во-у-у-т».

– Ну ладно, – ответил я, докуривая, – удачи в поисках.

А сам нажал на педаль велика и медленно покатился. Там, в квартире на Олимпийской, уже доиграл до конца великий трек Born Slippy, о чём вы?

– Вообще-то… – услышал я сквозь шелест колёс, – я за тобой. Нам без тебя не справиться.

Это ещё почему? Все в городе знают, что другого настолько рукожопого человека, как я, не найти. И такого же равнодушного к технике во всём её многообразном виде. Из всего, что имеет греческий корень «техно», я люблю, собственно говоря, только само техно. А в последнее время так только тот момент, когда оно, это техно, затихает.

– Дядюшка Коршун, – сказал Нат, чуть покашляв. Но я ещё раз нажал на педаль. Конец связи! Ещё чего придумали.

Впереди – долгий летний день, пропахший потом и другими жидкостями. Грязный обдолбанный мальчик-ангел, дёти дамб энжел бой.

10:15

Давно замечено, что в самом начале лета трагедии куда больше, чем, например, во время золотой осени, когда деревья грустно скидывают свою листву и всё такое прочее. Там не то чтобы тоска увядания, там ты уже смирился с неизбежностью и просто спокойно себе катишься в зиму. А вот в начале лета листва и тепло насильственно заставляют недоумевать и чувствовать себя неловко, будто бы ты этого не заслужил. Ты ещё совсем не освоился и ходишь в лете как по чужой незнакомой квартире, в которой проснулся одним утром с похмелья. А лето ведь не квартира, оно не ждёт – и катится, и уходит с каждой минутой.

Вот так я и использую свои летние дни – не действую. Я трачу время на любовь и ожидание любви. На персональные техно-хиты и короткие поездки на велике, на сумерки, на разную другую ерунду. Но даже этим мне не дают заняться, как будто это роскошь несусветная, доставшаяся мне несправедливо и не по праву. Мой единственный выход – безропотно просрать это лето, как и почти с десяток других за спиной и бог весть сколько впереди.

Короче, дальше всё было довольно предсказуемо в общей логике событий, но весьма неожиданно для меня в тот момент. Только я прощаюсь с Натом, нажимаю на педаль и весело качусь по разбитому асфальту с влажными тёмными прожилками трещин, короче, еду туда, где меня ждёт маленькая женщина с чёрными кудрями и сильными бледными ногами, только я успеваю выдохнуть и расслабиться, как путь мне преграждает ржаво-баклажановый автомобиль марки «жигули двадцать один ноль пять». За рулём, пыхая папиросой «беломор», улыбается красавец и здоровяк Хартбрейкер Гера.

Чёрной молнией устремляется ко мне с пассажирского Сеня Сантьяго. Пока он произносит всё ниженаписанное, я с велосипедом ещё не успеваю потерять равновесие и завалиться направо или налево. Итак, Сантьяго тараторит:

– Стопэ! Слезаем. Бросай это. Далее по планам – пересадка на транспорт посерьёзнее. Ты нам нужен. Нужен всему человечеству! Как в том фильме!

– В каком «том фильме»?

– Да хоть бы и про терминатора.

Гера в этот момент нажимает пару раз на гашетку. Машинка, стоя на месте, довольно урчит.

Наконец я потерял равновесие и коснулся правой ногой асфальта. Что-то подсказало мне: «Это проигрыш».

– Самый длинный день в году и самая короткая ночь – от этого никуда не деться, амиго. Есть законы, которые невозможно обойти.

Сантьяго вальяжно махнул кистью, и мой велосипед плавно взмыл в воздух. Он проплыл сквозь древний дым папиросы и отправился в багажник жигуля. Из сизовато-жёлтого облака улыбнулся Гера.

– Я знал, что он, – Сантьяго замахал в сторону Ната, – не справится, поэтому пришёл на подмогу. Ты нужен нам как никто. Без тебя не будет летнего Солнцестояния, ты ведь этого не допустишь?

– Сантьяго, дорогой, – умоляюще проскулил я, доставая велик из нутра багажника. – Я бы рад помочь…

– Да мы сами себе не можем помочь, ты о чём? Нам уже никто не поможет.

– Вот тем более. Где вы его посеяли, этот бензонасос? – спросил я в достойном отчаянии.

– Гера?

– Ф, – махнул Гера куда-то в сторону гор.

– Вон там и ищите.

Гера одной рукой, легко и непринуждённо, но безумно крепко сжал мой велик ровно посередине руля. Бросив попытки освободить своего коня, я кинулся к багажнику и начал там рыться:

– В багажнике! Бензонасос улетел в багажник, надо поискать.

Но внутри я обнаружил только чулок, канистру масла, водный бульбулятор, весь в зеленеющей саже, рассыпанные зубочистки, наклейки с Power Rangers. Неуловимый запах бензина свидетельствовал о недавнем наличии внутри багажника бензогенератора.

Достойное отчаяние закончилось. Я посмотрел на Сантьяго. Он плотоядно и дружелюбно улыбнулся:

– Мы же только туда и обратно. Вот прям как хоббиты. Едем до Печек, потом забросим тебя прям сюда же. Слово мужика.

Я промолчал.

– Окей, так и быть, клянусь своей честью! – Сантьяго поднял руки к небу.

– Да было бы чем клясться, – ответил я и кинулся к велосипеду, – но сегодня у меня дела.

– Не думай о дне сегодняшнем, день сегодняшний сам о себе уже позаботился, – кивнул Сантьяго Хартбрейкеру.

Гера схватил руль.

– Можно я своим ходом? – спросил я на всякий случай.

– Извольте всё же? – с неподдельной вежливостью спросил Сантьяго и тряхнул кудрями в сторону машины.

Он распахнул ржаво-баклажановую дверь с грязными подтёками внизу. Я уже хотел сделать шаг к машине, но тут за моей спиной дверьми клацнул рыже-зелёный троллейбус. Улыбнувшись своим мыслям, я сделал маленький шажок назад, затем два шага побольше, потом развернулся, прыгнул и оказался в пузе троллейбуса. Тот, лениво толкаясь, снова клацнул дверьми. Теперь уже прямо перед носом Геры и Сантьяго. Съели?

Выдыхая, я отдал за проезд ханурой кондукторше. Тут с яростной вибрацией что-то впилось мне в ляжку. Спокойно, всего лишь телефон. Она. Трек Born Slippy доиграл до конца. Впервые.

– Задержался… – начал было я.

– Мне только что звонил Сеня Сантьяго. Он тусовку устраивает сегодня. Ты что-нибудь о ней знал?

– Так, что-то слышал.

– Последнее платье ты мне порвал. Поэтому я в магазин.

– В магазин?

– Ну да, или ты прикажешь мне пойти в лес в том самом наряде, в котором я тебя встречаю?

Я только пожал плечами и глянул за окно. На соседней полосе показались жигули двадцать один ноль пять. Переднее пассажирское стекло было опущено. Саня Сантьяго улыбался мне. В вытянутой руке он держал телефон-раскладушку. Махнув в воздухе мобилой, он сложил её пополам. И хотя за стеклом троллейбуса слышно не было, я знал – закрываясь, раскладушка лязгнула, словно небольшая гильотина.

– После магазина заодно и брата пораньше заберу, мне его к тёте ещё вести. Да и вообще, Солнцестояние – классный повод повидать всех наших. Перед отъездом. Увидимся вечером.

Сначала тишина повисла в трубке, потом – в троллейбусе. Пузатый встал на остановке и лениво раскрыл гармошки дверей.

На остановке Сантьяго, опершись на кузов жигулей, с папиросой во рту, в своих чёрных кудрях смотрелся латиносом-гэнгстой, который прекратил убивать, потому что ударился в религию и в этой своей религиозности стал не менее яростным. Сложа руки на груди, он поглядывал, как я с позором вытекаю из троллейбуса.

– Куда она собралась? Какой отъезд? – спросил я, глядя рассеянно на парней.

Сеня только выдохнул дым ноздрями.

– Любой, кто помогает семье, делает это по своей воле. С чистым сердцем. Это золотое правило. Именно поэтому семья никогда не забывает своего благодетеля.

Я немного очухался и выкинул кулак, чтобы ударить Сантьяго в худосочный живот, но затормозил ровно за сантиметр от его живота. Согнувшись в рефлексе, он уронил папиросу на асфальт.

– Уходить пока не время, – пожёвывая оставшийся стебелёк кислицы, мягко сказал мне Нат, когда я недовольно уселся на заднее сиденье.

– Как понимать не время? – отпив стирателя, повернулся к нему с переднего пассажирского Сантьяго.

– Вот прям чую, что ничем хорошим это не закончится, – как можно более сердито ответил я и почти даже хлопнул ржаво-баклажановой дверью.

10:45

Всю дорогу Сантьяго хлестал из пятилитровой пластиковой бутылки стиратель. Заедал он его сначала кислицей, а когда она кончилась – огромным лимоном, который хранился в пыльном бардачке жигулей. От жизни такой и я пару раз приложился к пятилитрушке.

Мы проехали весь город и покатились по ровной лесной дороге. Сразу за лесом лежала деревня Печки, а чуть дальше текла река Ильменка, за которой и жил мой дядюшка, прозванный пацанами дядюшкой Коршуном. Именно так его за глаза и называли – дядюшка Коршун.

Добраться до домика дядюшки – дело нетрудное. Встал на навесной хлипкий мостик, три минуты страха, и ты на месте. Вот только мост по весне то и дело смывало. Был и другой вариант: дать доброго крюка и, переехав Ильменку по дамбе в десятке километров от Печек, прошагать ещё дюжину вёрст по лесу. Так уж вышло, что я не любитель путешествий и приключений, потому с дядюшкой виделись мы нечасто.

Самого же его трудности – такие, как, например, отсутствие моста – не страшили ничуть. Ходили слухи, что дамам дядюшки ну очень нравилась вся эта романтика, и дамы ходили – или, может, плавали брассом? – к дядюшке в великом множестве. Он всегда был охоч до женщин, и с самого детства я пускал слюни на его спутниц, с которыми он изредка заходил к нам в гости.

В целом дядюшка был хорошим, толковым мужиком, но с таким сложным и тяжёлым характером, будто бы его, этот характер, отмачивали в солярке. Прошлым летом мы тоже ездили к нему, отвозили на починку диффузоры от колонок. Я согласился этим утыркам помочь, и дядя всё сделал как надо, даже денег с парней не взял. Могло бы закончиться это дело хорошо, я тогда уже стоял на пороге, мечтая о том, как сейчас пойду и потусуюсь с братвой, но дядя оставил меня и заставил наводить в гараже порядок. Видать, я быстро управился, потому что дядюшка устроил мне марш-бросок до южной части города, а потом заставил отжиматься и подтягиваться на скорость. И это в то время, пока эти уроды спокойно себе отплясывали под гоа-транс в еловом лесу, попивая стиратель и покуривая марихуану. Вот поэтому ехать я и не хотел, ведь спорт, как, впрочем, и уборку в гараже, я с тех пор не полюбил, да и планы у меня сегодня были совершенно другие.

Я, конечно, любил своего дядюшку, любил с детства, но никогда – по принуждению.

Вообще, он принадлежал к особой породе людей, которые прошли через все мыслимые и немыслимые домны ада, но вернулись почти полностью живыми и, во всяком случае внешне, – невредимыми. Всё у них было на местах, согласно номенклатуре, сообразно анатомическому атласу, но вот нервы, нервы порой сдавали. Выражал дядюшка своё негодование исключительно на вербальном уровне. Это был тот мастер боевых искусств, который никогда не применяет свои смертоносные навыки. Подозреваю, что подобная сверхспособность была дана ему как награда за все мучения. За его спиной была десятилетняя служба на подлодке, какие-то контрактные военные дела в Алжире и, конечно же, Первая чеченская. После всего этого дядюшка не потух, блеск его светло-голубых – нет, лазоревых! – глаз стал ещё ярче, чем в молодости.

С подросткового возраста и до прошлого года я работал у него на заводе. Он там трудился бригадиром. Завод занимался переработкой вторичного металла. Красивый и даже немного поэтичный термин «вторичный металл» подразумевал, что разного рода фонящие гамма-лучами гнилые железяки привозили сюда со всей бывшей империи, а мы с бригадой в этом говне радостно копались за 30 рублей в час. Вагоны грязных микросхем, фуры внутренностей межконтинентальных ракет, подводные лодки, списанные допотопные компьютеры, ржавая оргтехника и даже киноплёнка – всё это разбиралось, раскурочивалось, пускалось в громадные жернова и перемалывалось в разномастную крупу, которую потом увозили на переработку. Одно время даже Сантьяго с Герой там трудились, правда, без особого энтузиазма и спеси, на полкарасика. Славное время было, правда, потом кто-то спёр с завода какой-то аппарат, не то компрессор, не то трансформатор какой – всё свалили на дядюшку, и он со скандалом уволился.

Однако же не унывал. Дядюшка что-то вечно мастерил в своём гараже, где было столько разного барахла, что один музей в Италии даже хотел купить какие-то фрагменты механизмов для своей экспозиции.

Высушенный, как свежий суджук, одна сплошная жила – подвижный, с чуть жадным взглядом своих лазоревых глаз, расположенных по разные стороны длинного крючковатого носа, он действительно напоминал какую-то хищную птицу. Почему-то мы решили, что коршуна. Ясно было одно: коршун этот не из тех, что гордо реет над долиной, поджидая какого-нибудь жалкого суслика, а – понюхавший пороху, но не потерявший своего истинного достоинства старый коршун, который, только дождавшись отдыха буйвола, неспешно спускается ему на лоб и метким движением клюва выбивает животному горячий, сладкий глаз.

Так что – да, я люблю своего дядюшку, однако вся эта затея казалась мне чрезвычайно несвоевременной и тупой. Утром я ехал туда, где лилось молоко и мёд, а теперь меня ждёт пыль гаража и запах мазута вперемешку с запахом собственного пота.