355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Стефан Хермлин » Я знал, что каждый звук мой — звук любви… » Текст книги (страница 1)
Я знал, что каждый звук мой — звук любви…
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 02:50

Текст книги "Я знал, что каждый звук мой — звук любви…"


Автор книги: Стефан Хермлин


Жанр:

   

Поэзия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

«Я знал, что каждый звук мой – звук любви…»: К восьмидесятилетию поэта

Г.Ратгауз. Вступление

Поэт XX века – по точной формуле Павла Антокольского – «ровесник страшного столетья». Ему не суждена, как Гёте, мирная трудолюбивая старость, окруженная почетом, когда можно в тихой комнате, в зеленом Веймаре диктовать усердному писцу свои воспоминания и без суеты и спешки, с мудрой сосредоточенностью создавать вторую часть «Фауста». Жизнь Стефана Хермлина, как и многих современных поэтов, отмечена печатью трагедии.

Он родился в апреле 1915 года в Хемнице (вскоре семья переехала в Берлин) в обеспеченной семье, где любили и ценили искусство, где в семейной коллекции хранились в оригиналах рисунки Каспара Давида Фридриха, Филиппа Рунге и других великих художников Германии эпохи романтизма. Материальную обеспеченность своих детских и отроческих лет Хермлин ощущал как явную несправедливость по отношению к обездоленным и обделенным судьбой. В шестнадцать лет он (вначале не порывая с семьей) вступает в германский комсомол; после захвата власти Гитлером уходит в подполье и в типографии, где он работает, тайно печатает написанные им антифашистские листовки. В 1936 году он эмигрирует; судьба изгнанников (по крылатому выражению Брехта, «менявших страны чаще, чем башмаки») бросает его «из края в край» (Тютчев), по разным странам Европы и Азии. Отец поэта погиб в концлагере Заксенхаузен, а его брат Альфред, ставший летчиком Британских ВВС, – в воздушных боях в годы войны. Хермлин воюет в Испании на стороне республиканцев, сражается в отрядах французских партизан; попадает в руки властей Виши, которые заключают его сначала в один, потом в другой концлагерь (близ Агда и близ Гере). Однако ему – с помощью французских патриотов – удается бежать в Швейцарию, где и были напечатаны его первые стихи; сразу после краха «тысячелетнего рейха» он возвращается на родину.

Как и многие антифашисты своего поколения, Хермлин горячо уверовал в революцию как символ свободы, в путеводную звезду нового Вифлеема, за которой, подобно волхвам, должен идти и он сам, и все народы. С этим связана отличительная черта иных его стихов о революции: страстный порыв к воле у него (как и в «Двенадцати» Блока или у А. Белого, С. Есенина, в «Песнеслове» Н. Клюева) выражен образным языком ранних евангелистов. Такой «пережиток» ставил в тупик первых русских переводчиков, и эти стихи позже пришлось переводить уже заново. Оставшись верным выбору, сделанному в юности, он (и, как мы знаем, не он один!) связал свою судьбу с ГДР и долго не хотел верить тому, что было слишком очевидно. Плодом этих иллюзий явилось малоорганичное вторжение публицистики в некоторые (но далеко не во все!) его стихи первых послевоенных лет. Однако, оценивая этот выбор, нельзя забывать и о том, что немногим позже, по словам знаменитого философа Карла Ясперса, в ФРГ пришли к руководству некоторые «политики, несшие ответственность за приход к власти в 1933 году Гитлера и национал-социалистов»,[1]1
  Карл Ясперс. Куда движется ФРГ? М., 1969, с. 154.


[Закрыть]
явно возникли «тенденции к дискредитации свободного духа», множились солдатские союзы, прославлявшие «подвиги» войск СС, нагло и безнаказанно осквернялись еврейские кладбища… Так продолжалось до начала семидесятых годов (о чем можно прочесть в романах Бёлля и Андерша), не случайно именно в эти годы тот же Ясперс и Альфред Дёблин добровольно покинули ФРГ… С середины пятидесятых годов Хермлин прозревает и начинает упорную и энергичную борьбу против бюрократических извращений, против того, чтобы, как он писал, Бодлера именовали декадентом, а жалких эпигонов – классиками реализма.

Эта борьба позднее обрела новое измерение: когда Вольф Бирман был лишен гражданства ГДР, именно Хермлин стал инициатором мощной акции протеста, в которой участвовали многие выдающиеся деятели культуры. К сожалению, нигде в исследованиях наших германистов (в том числе и в порученной мне главе о Хермлине в академической «Истории литературы ГДР», 1982 г.) не было ни малейшей возможности сказать о том, каким нападкам не раз подвергался Хермлин в выступлениях партийных деятелей и в печати ГДР, подчас принимавших характер дружной и ожесточенной травли. Вместе с тем поэт считал своим долгом (подобно Андрею Платонову или Осипу Мандельштаму, творчество которых он знал и высоко ценил) оставаться там, где оставались миллионы его соотечественников, хотя его книги в это время уже постоянно издавались и в Восточной, и в Западной Германии. Подобную же позицию занял тогда и Иоганнес Бобровский.

Как поэт Хермлин дебютировал тоненьким сборником стихов, изданным еще в Швейцарии («Мы не молчим», 1945). Зенит его поэтической славы совпадает с первым послевоенным десятилетием; впоследствии новые стихи появляются скупо. Важнейшие поэтические книги Хермлина: «22 баллады» (1947), «Стихотворения» (Восточный Берлин, 1956), «Стихотворения» (Мюнхен, 1976) и другие имели значительный литературный резонанс во всей германоязычной аудитории; его поэзия прозвучала на многих языках Европы и Азии.

Отличительная черта его поэзии – парадоксальное сочетание традиции и дерзкого эксперимента (в этом он напоминает русскому читателю Цветаеву или Заболоцкого). Как отметил Илья Эренбург в сжатом предисловии к первому из весьма немногочисленных русских изданий стихов Хермлина («Полет голубя», 1963), этот поэт бросает сознательный вызов жестокому хаосу своего времени, обращаясь к твердым каноническим стихотворным формам. «Ему казалось, что в эпоху наводнения слезами и кровью… нужны набережные из гранита». «Он писал баллады с посылками, как Вийон, терцины, как Данте, сонеты, как Шекспир».[2]2
  Илья Эренбург. Предисловие. – В кн.: Стефан Хермлин. «Полет голубя». М., 1963, с. 6.


[Закрыть]

Поэзия Хермлина впитала многое из сложной образности Грифиуса и немецкого барокко, из лирики немецкого романтизма, и прежде всего из величавых од не признанного и оклеветанного современниками Фридриха Гёльдерлина (1770–1843), которому Хермлин впоследствии посвятил свою замечательную документальную драму «Скарданелли» (1970), известную и в русском переводе.

В поэзии Хермлина контрастно сочетаются два совершенно разных начала. Его знаменитые баллады, запечатлевшие мрачное время войны и фашистского господства, написаны как бы от лица многих; это – трагическая исповедь поколения. Хермлин дает глобальную картину Европы, потрясенной катаклизмами (его образцы здесь: «Пьяный корабль» Рембо и юношеские поэмы любимого им Маяковского). Эта часть его поэзии значительно лучше известна у нас, чем другой цикл стихов, в котором доминируют глубоко личные темы душевных терзаний, безысходной печали и сумрачного одиночества поэта:

 
Лети, улетай далече,
Скорбный вечерний лик.
Твой спутник в молчаньи поник
На месте сумрачной встречи.
 

Проза Хермлина, еще более, чем его стихи, известная во многих странах Европы, сохраняет нерасторжимую связь с его поэзией. Главные темы поэзии Хермлина – грозные испытания военных лет, преодоление страха и душевных колебаний, рождение твердой решимости – органически переходят и в его прозу. Один из первых и лучших рассказов, «Лейтенант Йорк фон Вартенбург», был напечатан еще в 1946 году; но лишь с шестидесятых годов проза начинает главенствовать в его работе. В ранней прозе тема самоотверженного, но явно обреченного противоборства с фашистской тиранией еще предстает в преломлении фантастических снов и видений. Очевидно родство этой прозы с миром тогда еще мало известного Франца Кафки, которому Хермлин в это время посвятил свой критический этюд («Франц Кафка», 1947). Уже не оставляя этой темы, Хермлин впоследствии тяготеет к строгому реализму, как в трагической повести о восстании в Варшавском гетто («Время общности», 1950), путь которой к русскому читателю оказался особенно мучительным и растянулся на многие десятилетия. Наконец в лирической автобиографии Хермлина «Вечерний свет» (1979), его главном прозаическом произведении, мы находим дерзкое, зачастую экспериментальное смешение реальности и фантастических видений. Эта повесть, впервые у нас напечатанная в «Иностранной литературе» (1982, № 11) и затем не раз переиздававшаяся, была переведена на многие европейские языки и вызвала множество критических отзывов во всей Германии. Здесь отчетливо выделяются два пласта. Один пласт – реальные события немецкой истории: злодейское убийство Вальтера Ратенау (1922), министра иностранных дел Веймарской республики, затем картины факельных шествий «в морозной тьме», марша штурмовых батальонов СС в центре Берлина, торжествующих только что добытую победу; жестоких боев в горах Испании… Они описаны с необыкновенной четкостью и почти античной простотой, напоминающей историков древности. Второй пласт – сны и видения поэта, своего рода отрывочный внутренний монолог; отдельные образы прожитой жизни, подчас образуя цветную мозаику, сменяются моментальными снимками душевных состояний поэта, тревогами совести, прихотливо чередуются с воображаемыми беседами с живыми или ушедшими спутниками. Всю жизнь Хермлин любил и неустанно изучал музыку (а в молодости и сам играл на скрипке), но ни в одной из его книг музыка – от кантат Баха до немецких романтиков, от Моцарта до Чайковского и новых композиторов – не играет такой исключительно важной роли, как в «Вечернем свете». Она постоянно вплетается отдельными мотивами и цитатами в художественную ткань повести. Более того, сама повесть строится по законам музыкальной композиции.

Начиная с первых своих опытов, Хермлин ощущал глубочайшую связь с наследием опальных в годы фашистской диктатуры новаторских художественных течений первой четверти XX века (и прежде всего экспрессионизма). С большой любовью он пишет о таких великих лириках начала века, как Георг Гейм, Георг Тракль, Эльза Ласкер-Шюлер. Он привлекает внимание к недооцененным или забытым явлениям немецкой классической литературы (барокко, некоторые мыслители и поэты Просвещения и «Бури и натиска», Гёльдерлин, Брентано и немецкие романтики). Составленная им «Германская хрестоматия» (1976) является плодом этих занятий. Особая и важная заслуга Хермлина – его вклад в восстановление и упрочение духовных связей Германии с другими странами Европы после 1945 года (эти связи были насильственно оборваны третьей империей). Неизменной притягательной силой обладает для Хермлина Франция, с которой связаны многие годы его молодости. Франко-германские литературные связи имеют яркую и не лишенную драматизма историю, в которую вписаны имена Лессинга и Гёте (как переводчиков Дидро), Гейне и многих других. В нашем веке творчество Генриха Манна или австрийца Рильке невозможно себе представить вне сферы воздействия французской культуры. После войны Хермлин и Кролов (осведомленности которых во французской словесности может позавидовать не один исследователь) особенно много сделали для того, чтобы немецкий читатель вновь приобщился к богатому и многоцветному культурному наследию Франции. Хермлину принадлежат превосходно написанные эссе о Франсуа Вийоне, Шатобриане, Поле Верлене. Его переводы из Поля Элюара по праву считаются классическими (их ценил Илья Эренбург, столь же хорошо знавший и самого Элюара, и его поэзию). Вклад Хермлина в приобщение немецких читателей к мировой литературе очень велик. Он перевел сонеты Шекспира и Китса, лирику великого венгерского мятежника Аттилы Йожефа (и других видных поэтов Венгрии, мало известных остальной Европе), поэмы Неруды и «блюзы» американских поэтов-негров. В немалой мере благодаря ему в Германии оценили творчество Джона Стейнбека, Мигеля Эрнандеса, Маяковского, Андрея Платонова (некоторые из этих эссе Хермлина печатались и в русском переводе).

В Германии в XX столетии по многим причинам редко устанавливался тот глубоко заинтересованный, душевный контакт между поэтом и читателем, к которому мы так привыкли в России. Один выдающийся немецкий прозаик XX века недаром сказал, что в Германии поэзия ходит в тяжелых сапогах. Даже прижизненная известность великого австро-германского поэта Рильке несоизмерима с его посмертной славой (Музиль с горечью писал еще в 1927 году, что смерть Рильке имела меньший отклик, чем премьера нового фильма). Высокое признание творчества Хермлина чаще всего ограничивалось сравнительно узким кругом тех, кому поэзия необходима как воздух. Поэзия Хермлина – трудная по форме, насыщенная сложными метафорами и ассоциациями – явно не искала легкого успеха. Хермлину никогда не приходило в голову подлаживаться к читателю, искать его расположения. Он ясно видел, что на этом пути творчество неизбежно выхолащивается, и в подобных случаях предпочитал (подобно нашему Баратынскому, утверждавшему, что будет писать и на необитаемом острове!) надолго оставаться в одиночестве.

 
Если никто не услышит? Даже грядущее племя,
То, для которого ты шествуешь грозной тропой,
Сердцем не дрогнув, воспой и тогда беспощадное время.
Невыразимое – вырази, тяжкую ношу – воспой
И неподвластен сомненью твой твердый ответ изначальный,
Пусть даже ныне твой голос поглотит небытие.
Ты и на это готов. Ты знаешь: когда-нибудь дальний
Явится правнук, который полюбит и слово твое.
Каждому дан свой голос. Твой – на исходе былого
В черной ночи пророчит зарю грядущих годов.
Твердо избрал ты свой путь. Но кто услыхал твое слово?
Будет ли дом для него? Нет, он еще не готов.
(Перевод Г. Ратгауза)
 

Твердо и неуклонно Стефан Хермлин шел своим путем, никогда и ни при каких невзгодах с него не сворачивая. Любимые Хермлином французские поэты, и прежде всего Бодлер, с ранней молодости учили его безжалостному отбору каждого слова, непогрешимости каждого выражения. О «суровых боях» за слово Хермлин говорит с впечатляющей силой и в своих стихах, которые сегодня прочтет наш читатель («Сонет», 1956). Немецкая речь в стихах Хермлина стала необычно чеканной и строгой. Сегодня, приветствуя поэта и оглядываясь на его подвижнический труд многих десятилетий, мы, его друзья, давние и новые почитатели, воздаем ему заслуженную дань уважения.

Несколько слов об отборе наших текстов. Две трети гражданских стихов Хермлина (а их у него – большинство) уже переведены, и некоторые – хотя и немногие из них – переведены с подлинным вдохновением («Париж» – Д. Самойловым, «Пепел Биркенау» – Л. Гинзбургом). Поэтому гражданскую лирику Хермлина, во многом определившую его облик, его глубоко трагический цикл «О больших городах», мы представляем лишь двумя стихотворениями. И прежде всего это знаменитая «Боль городов», которую поэт печатал в начале почти всех своих сборников, написанная строгими и грозными терцинами, – суровое напоминание о 1942 годе, когда почти вся Европа была оккупирована Гитлером. Поэт очень сдержан в своих эмоциях: скорбь о родном и опозоренном Берлине среди песчаных пустырей и сосен соседствует здесь с образами истерзанных или непокоренных столиц: Мадрида, Парижа, Варшавы, Лондона. Поэт целомудренно не называет по имени Москву (усиливая этим поэтическое воздействие), но в посвященных ей строфах передает все напряжение борьбы:

 
Да славится твоя борьба! Я возглашаю,
Что мощь твоя изменит мир. Я это знаю.
И посягнувших на тебя я проклинаю.
 

Сходным пафосом дышат и написанные в том же 1942 году строки Ахматовой: «Час мужества пробил на наших часах».

Мы верим, что грозную поэтическую силу этих строк уловят даже те читатели, которые не разделяют безусловной убежденности поэта в правоте революционного дела (высказанной в столь драматический момент войны…).

Остальные стихотворения либо вводят нас в сложный, подчас герметичный мир юношеских исканий поэта, где античный миф предстает в сюрреалистическом обличье (что существенно для истоков поэтики Хермлина), либо раскрывают картину мучительного душевного разлада и колебаний (знакомую и читателям прозы Хермлина), тех сомнений, которые всегда предшествуют у этого поэта твердой решимости до конца бороться за победу добра. Лишь очистившись в горниле этих сомнений, поэт обретает силу, чтобы ясно и твердо сказать о своем назначении: «Я знал, что каждый звук мой – звук любви».

Баллада о Королеве Большой Беде
 
Голоса, говорите! Я помню вас,
Голос пчел из германских долин,
Голос пустоши в звонкий июльский зной
И суровой державы равнин.
Золотые и красные города,
Я запомню ваш древний звон:
На крыле одиночества в поздний час
Ко мне доносился он.
 
 
Вы мне говорили про демонский лик
Облаков над озерной водой.
Вы вели меня в призрачный парк городской,
Залитый белой луной.
О тоске беззащитных мостов на ветру
Я узнал впервые от вас,
О безмерно далеких, дивных морях.
Почему вы молчите сейчас?
 
 
И ласточкин щебет, и сладостный страх,
И террасы дерзостный взлет —
Я тысячи этих видений знал,
Их помнил наперечет.
Речь усопших поэтов во мне жива,
Как прежде, я к ней приник.
Я тонул в этом море Большой Беды,
Но усопший не слышал мой крик.
 
 
И сегодня сияет солнечный взор
Над заливами, в небе, везде.
 
 
Вы так искушали меня, голоса,
И бросили в лютой беде.
И я чувствую, ветер стал мне чужим
И равнина пуста, холодна.
Не достигла величия юность моя
И до срока в душе седина.
 
 
Не боятся дети бессильной руки,
Не страшится ласточка зим.
В ниневийской земле, в вавилонской земле[3]3
  Ниневия (столица Ассирии) и Вавилон – столицы могучих деспотических держав древности, порабощавших многие народы, – здесь воплощают насилие и тиранию (с явным намеком на родину поэта). (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть]

Стих был казним и гоним.
Кто не жаждет жара нетленной любви,
Никогда не сгоравшей дотла?
Но тебе по летней тропе не пройти,
Твой удел – не пожар, а зола.
 
 
Ты не один; погляди кругом:
Поэты повергнуты ниц,
В вонючей канаве их братство лежит
Под надзором мертвых глазниц.
Где та улыбка в тени листвы,
Что бессмертной казалась нам вдруг?
Размалеваны эти губы теперь,
Истерзаны множеством мук.
 
 
Своим дыханием прерывистым славь
Королеву Большую Беду,
Владычит она над страною скорбей
С кровавого трона в саду.
Ничего не осталось, кроме Беды.
Это значит: в кулак сожмем
Усталую руку. Остывший взор
Ярость зажгла огнем.
 
 
И сонаты, и мертвых поэтов слова
Сурово отринул ты,
Из прибоя памяти выходя,
Из моря ночной темноты.
Ты бесслезный, беспамятный держишь путь
Сквозь железное время – туда,
Где владычит одна над страною скорбей
Королева Большая Беда.
 

1942 г.

Боль городов
 
Боль грозных городов! Я грозно возглашаю:
Она изменит мир. Я это твердо знаю.
На голову убийц я кару призываю.
 
 
Они давно сорвали жадными руками
Листву дерев, надежный, верный кров над нами,
И наши души изнуряет злое пламя.
Дымятся кровью наши чистые фонтаны,
 
 
Дымятся кровью наши чистые фонтаны,
Поруган юный лес, осквернены поляны,
И не найти нигде веселой свиты Пана.
 
 
Теперь разбойниками стали наши дети,
Хохочут дерзко или гибнут на рассвете
В чужом краю. И челн стальной я вижу в Лете.
 
 
Теперь родили наши жены исполина,
Безглазую Войну, любя ее, как сына.
Колосья выжжены, опалена равнина.
 
 
Они и нам стократной гибелью грозили,
В темницах те, кто дерзко дал отпор их силе,
За то, что мы чело к свободе обратили.
 
 
И кости наших сыновей перемолола
Машина хищных войн. Хмельны от произвола,
Владыки пьют вино из черепов тяжелых.
 
 
За вековой стеной, в необоримом зное
Простерся древний город в мертвенном покое.
О город трупов, где поникло все живое…
 
 
О город солнечный на Тибре, о, докуда
Ты будешь ждать трубы архангельской, как чуда?
Твой мнимый Цезарь предал правду, как Иуда.
 
 
Мадрид, надежда бедняков и князь восстанья!
Отныне в рабстве ты, но не слышны рыданья.
В руинах ты, но враг страшится воздаянья.
 
 
Ночь баррикад неукротимых, ты жива
И, затаившись, смотришь гневным взором льва,
Как в час грозы, когда творил Делакруа.
 
 
Там, где всегда звучал победный клич литавр,
На Темзе слышен плач. Одеты жены в траур.
Слышны разрывы бомб. Вот-вот – и рухнет Тауэр.
 
 
Тебе и в тяжком сне все снятся месть и слава,
И звезды, как клинки, сияют величаво.
Враг, победив тебя, уже дрожит, Варшава.
 
 
Среда озер и пустырей – суровый бор.
Мой бедный город, ты поймешь ли свой позор?
В ручьях струится кровь, и видно дно озер.
 
 
Тебя я назову последней – и любимой,
Но не по имени: ты для меня незримой
Осталась и ночной мечтой неповторимой.[4]4
  Впервые поэт увидел Москву только в 1948 году.


[Закрыть]

 
 
В полночных грезах я стоял у мавзолея.
Гром площадь оглашал. Под древним оком Змея
Ты и не дрогнула, в бореньях не слабея.
 
 
Ты возникаешь, как гроза на горизонте.
Священен жребий твой для всех. Его не троньте!
Ты наступаешь вновь на необъятном фронте!
 
 
Да славится твоя борьба! Я возглашаю,
Что мощь твоя изменит мир. Я это знаю.
И посягнувших на тебя я проклинаю.
 
 
И сам я не страшусь смертельного удара.
Что значу я для вас – средь крови, среди жара?
Что значу я для вас? Я – крик, и я – фанфара!
 

1942 г.

Баллада о Госпоже Надежде
 
Суровая подруга эшафота,
Царица снов, святая нищета,
Последний вопль восставшего народа,
Последний гвоздь кровавого креста,
К тебе взывают мертвые уста.
Окутав небо предрассветным дымом,
Стучишься ты к сердцам неисцелимым,
Сестра истерзанных, предсмертный свет,
Кудель, перстом развитая незримым,
Надежда, утешенье наших бед.
 
 
Прекрасный облик в роще черных змей,
Слепая в гулких уличных набатах,
Под пыткой – стойкость, немота страстей,
Плат, остудивший смертный жар распятых,
Дозор в краю скорбей моих проклятых,
В моих знобящих снах и наяву
Я, зачумленный, я тебя зову,
Стальной фантом, рубиновый скелет,
Последний стебель в обожженном рву,
Надежда, утешенье наших бед.
 
 
Вода пустынь, хлеб горьких одиночеств,
Ключ, отворивший новые края,
Заветный сплав познаний и пророчеств,
В дыму, в петле, на острие копья
Жива любовь и ненависть моя,
Мой щит, мой герб, о странница слепая.
 
 
Приходишь ты, как весть предзаревая,
Из той страны, где был рожден рассвет,
Всегда распятая, всегда живая,
Надежда, утешенье наших бед.
 
Посылка
 
О госпожа! В пустынях изнывая,
В зеленых льдах, где плачет стужа злая,
Укрытая за толщей дней и лет,
Прими обет служения, благая
Надежда, утешенье наших бед.
 

1947 г.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю