Текст книги "Приключения Мишки Босякова, кучера второй пожарной части"

Автор книги: Стефан Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Annotation

Приключения Мишки Босякова, кучера второй пожарной части

I. МИХАИЛ! ПОШЕЛ ПРОЧЬ!

II. ТОЖЕ МНЕ ФЕДЬКА ШАЛЯПИН!

III. ДОМ ГОРИТ, ДА ВСЕ ГОРИТ

IV. Я ДЕЙСТВОВАЛ ПО ЗАКОНУ ПРЕРИЙ

V. ТВОЙ ПРИЯТЕЛЬ ЛЕЙБ-ГВАРДЕЙЦЕМ БУДЕТ

VI. РАЗВЕ ЭТО СМОТР? РАЗВЕ ЭТО УЧЕНИЯ?

VII. ЛЮСЯ ЭТО

VIII. ЭХ, НАСЕЧЕШЬ ТЯПКОЙ, НЕ СОТРЕШЬ ТРЯПКОЙ!

IX. «ДОВЕРЬТЕСЬ ТЕМ, КТО НАЗОВЕТ МОЮ ФАМИЛИЮ»

X. А ЧТО ПОЖАРНЫМ ДЕЛАТЬ НА РАЗЪЕЗДЕ?

XI. ЧЕГО ЖЕ ТУТ ЗАГОРЕЛОСЬ?

XII. ПРИВЕДИ-КА СЮДА НАЙДЕНЫША

XIII. ХВАТИТ, МИШЕЛЬ, БАКЛУШИ БИТЬ

XIV. ТОВАРИЩ КОРЫТКО ОДОБРИТ НАШ СГОВОР

XV. ЭТО Я, МИХАИЛ ЕВЛАМПИЕВИЧ

XVI. СТАРЫЕ ЯВКИ НЕ ДЕЙСТВУЮТ

XVII. В ПОЖАРНЫХ Я САМ СЛУЖИЛ

XVIII. ВЕДЬ, ПОЧИТАЙ, ТЕБЯ ОТПЕВАТЬ СОБИРАЛИСЬ

XIX. НЕПРАВИЛЬНО, ПАРЕНЬ, ПОСТУПАЕШЬ

XX. ОСИРОТИЛ, ВИДИШЬ, МЕНЯ ПЯТЫЙ ГОД

XXI. ИЗВЕСТНА ЛИ ВАМ ЭТА ЖЕНЩИНА?

XXII. КОЛЧАКА ЖДУТ!

XXIII. НЕ СМИРИЛСЯ УРАЛ И СЕЙЧАС

XXIV. ВИТАЛИЙ, ТРУБИ!

XXV. СТАНИСЛАВ ВАЦЛАВОВИЧ

XXVI. НЕ ХОТИМ В СИБИРЬ!

XXVII. НЕЛЬЗЯ НАШЕМУ БРАТУ БЕЗ ЛОШАДЕЙ

XXVIII. НАКАЗ ТОВАРИЩА ЛЕНИНА ВЫПОЛНИМ

Приключения Мишки Босякова, кучера второй пожарной части

I. МИХАИЛ! ПОШЕЛ ПРОЧЬ!

Две недели назад у Мишки умерла мать. А вчера Александр Гаврилович, хозяин извозного дела «Побирский и сын», процедил сквозь зубы:

– Михаил! Пошел прочь! Неприятности из-за твоей дурости я терпеть не желаю... Хватит!

Мишкин отец погиб в германскую войну где-то в Карпатах, а до мобилизации тянул лямку у Александра Гавриловича Побирского. Лихого извозчика Босякова в городе знал каждый, но каждый знал и то, что и рысак, и лакированный на дутых шинах экипаж с зеркальными фонарями у Босякова не собственные, и что почти всю выручку приходится отдавать хозяину.

Мишка чуть ли не с пеленок вертелся в конюшнях, помогал запрягать, распрягать лошадей, чистил их, летом гонял на городской пруд купаться. И, когда на отца пришла «похоронка», Александр Гаврилович, пощипывая седенькую клочковатую бороденку, сказал Мишкиной матери:

– Подрастет Михаил, сделаю его, варнака, извозчиком. Служил мне Евлампий верой и правдой, пусть и сынишко по стопам родителя шагает...

Но вспомнил Александр Гаврилович о своем обещании лишь в конце семнадцатого года, когда новая власть – Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов – обложила его «дело» большим налогом. Старик не ел, не пил, целую ночь не спал, а утром вызвал Мишку и тех, на которых, видимо, надеялся, и, с трудом подбирая фразы, горестно прошамкал:

– С нонешнего дня выручка вся ваша... Мне ничего не надобно. Кони ваши, упряжь ваша, все ваше... Михаила тоже награждаю. Раз посулил извозчиком сделать, то и сделаю. Отнынь Уголек твой. Работай и за меня в церкви молись... и вы все молитесь...

Изумленные извозчики не знали, что ответить хозяину, а Мишка, так тот совсем растерялся.

Только Александр Гаврилович слов на ветер бросать не собирался, и вышел Мишка от него владельцем вороного остроухого жеребца, по кличке Уголек, и новенького санного экипажа с дешевым меховым пологом.

Правда, владельцем-то он, как и все остальные, оказался липовым. На ночь лошадей по-прежнему приводили во двор Александра Гавриловича, ставили в старые конюшни, и хозяин придирчиво осматривал их. Но вырученные деньги не забирал, лишь требовал, чтобы аккуратно платили за овес и за сено, причем сумму называл сам. Поэтому заработок у Мишки после вычета за фураж получался мизерный, концы с концами еле сводил, да и желающих разъезжать на извозчиках с каждой неделей становилось все меньше и меньше.

Однажды в январский день парню повезло: три балтийских матроса из штаба Красной гвардии погрузили в его са-ни пулемет «максим» и погнались за какими-то бандитами. Скрыться бандитам не удалось: балтийцы задержали их на Московском тракте около татарского кладбища. А юному кучеру наказали назавтра явиться в штаб и, когда Мишка пришел, отвалили ему за помощь такую сумму, какой он за всю свою жизнь и в глаза не видывал.

– А ты, Михаил, часом не врешь? – подозрительно спросил Александр Гаврилович, когда услышал историю про матросов и бандитов.

– Чё смеяться-то! – с гонором ответил Мишка,—Вот они, денежки... Глядите!..

– Давай их мне, у меня сохранятся лучше, – тоном, не допускающим возражений, тут же заявил хозяин. – И тебе мой наказ: старайся от всяких там красных держаться в стороне, с ними и до греха недалеко. Понял?

Деньги Мишка хоть и неохотно, но отдал, а наказа Александра Гавриловича не послушал. Больно уж ему матросы понравились: такие веселые, черноусые, в пулеметных лентах. И с того памятного дня Уголька частенько можно было видеть у штаба Красной гвардии.

Матросы скоро привыкли к Мишке и стали именовать его сани с пологом легким крейсером. Матросского начальника Семенова Мишка теперь по разным экстренным делам возил по городу. Расплачивался Семенов не всегда: видать, с монетой у матросов было не каждый раз густо, но начинающий извозчик не огорчался. От Семенова он услышал необычайно много нового про революцию.

Извозчики были людьми темными, сплошь неграмотными, боялись хозяина, как огня, от политики старались держаться подальше, и семнадцатый год не скоро коснулся извозного дела. Конечно, Мишка, как и все мальчишки, бегал и на митинги, и на манифестации, но разобраться в событиях не пытался. Да и мать, не переставая, твердила:

– Александр Гаврилович – наш благодетель. Без Александра Гавриловича мы бы пропали. Почитай, сынок, благодетеля, будь умницей, не связывайся со смутьянами.

И вот после знакомства с матросами парень словно заново родился.

С Мишкиных слов балтийцы знали, что и отец, и дед его ходили в извозчиках и что Уголек достался ему якобы по наследству. О зависимости Мишкиной никто из них и понятия не имел. Сам же он открыть истину никак не решался: всегда почему-то вспоминалась мать с ее слепой верой в «благодетеля». А мать Мишка любил и огорчать не хотел: в последнее время она сильно прихварывала, жаловалась на боль в груди. Видимо, простудилась на городском пруду, у проруби, когда полоскала простыни все того же Александра Гавриловича.

В мае в город пришли тревожные вести о мятеже чехословацкого корпуса, и матросский отряд по приказу Центра спешно выехал на фронт.

– Отчаливай, браток, с нами, – предложил на прощание Мишке Семенов. – Вместе будем крушить пособников Антанты! И Угольку дело найдется.

Хотел Мишка на радостях сказать «да», но вовремя спохватился: как же мать больную бросить?

Так и остался он без друзей. А вскоре после их отъезда среди кителей поползли слухи о том, что под ударами хорошо вооруженных и организованных чешских легионеров части молодой недавно созданной Красной Армии якобы отступают по всему Зауралью.

– Ну, Михаил,—сказал однажды вечером Александр Гаврилович, пряча в карман жилетки полученные за овес кредитки, – говори спасибо, что ты еще молод, а значит, и глуп. То бы я припомнил тебе твоих клешников... Ладно, ладно, не пугайся! Я сёдня добрый.

– Чё смеяться-то! – огрызнулся Мишка. – Матросы хорошие были.

– Были да сплыли! – хихикнул Александр Гаврилович, – Ну ничего, ничего... Все днями образумится...

Как-то ранним утром Мишку разбудила песня. Пели ее с подголосками, с разбойничьим пересвистом. Это ехали по мостовой на мохнатых степных лошадях с длинными пиками в руках чубатые казаки-сибиряки в ухарски сдвинутых набок фуражках. А со стороны вокзала доносились паровозные гудки подходивших чешских эшелонов. Красных частей в городе уже не было. Только на заборах и афишных тумбах желтели листовки – прощальное воззвание Уралсовета:

Быстро натянув штаны и рубаху, Мишка кубарем вылетел за ворота.

Нам, казакам, не годится

Пехотинский русский штык,

На седле у нас девица,

И на пике большевик! —

низким тенором выводил конопатый запевала, гарцевавший почему-то не вместе со всеми посередине улицы, а по каменным плитам тротуара.

А когда остальные казаки подхватили слова песни дальше, запевала, поравнявшись с Мишкой, взмахнул нагайкой и со всей силой полоснул парня по спине.

Так запомнилась Мишке смена власти в родном городе. В тот же день он лишился и Уголька.

Александр Гаврилович, радостно потирая ладони, заявил, что за всех своих верных слуг будет вечно молиться богу: выручили слуги хозяина в трудную минуту. Но «коняшек, пущай, вертают обратно».

И стал Мишка, как в свое время его отец, Евлампий Босяков, без всякой фикции тянуть лямку у Александра Гавриловича: возить офицеров, солидных господ, которых во времена Советов и видно-то не было, расфуфыренных дам, жеманных молодых людей.

Зажил иной жизнью и город.

По площадям маршировали отряды гимназистов с нарукавными повязками «Белая гвардия». Чехи в новенькой форме цвета хаки, чувствуя себя победителями, дружелюбно подмигивали нарядным барышням.

Вылез на свет из темной задней комнаты и сын Александра Гавриловича Прохор. Мишка знавал его еще гимназистом. Прохор учился из рук вон скверно. В некоторых классах просидел по два года. А в пятнадцатом году, когда ему стукнуло девятнадцать, плюнул на последний выпускной класс и, несмотря на охи и вздохи Александра Гавриловича, поступил в школу прапорщиков. Особого образования для этой спешно открытой шестимесячной школы не требовалось. Шла война, и императорская российская армия ежедневно нуждалась и в новых солдатах, и в новых офицерах.

Мишка хорошо помнил, как Прохор в скрипучих ремнях, со звездочкой на каждом погоне, придерживая рукой саблю, важно вышагивал по Главному проспекту. На фронт его почему-то после присвоения офицерского чина не отправили: то ли Александр Гаврилович постарался нужных людей умаслить, то ли сам Прохор сумел отбояриться – Мишка не знал. Но, попав в запасной стрелковый полк, расквартированный в городе, хозяйский сын зажил весело. Отцовские извозчики были в его распоряжении, и он с подвыпившими друзьями командовал ими как хотел, в любые часы суток.

– Жизнь, она, папаша, коротка... Так дайте молодому, красивому воину пожить в полное удовольствие. Не дадите – с первой же маршевой ротой отпрошусь на позиции, – с ухмылкой говорил Прохор в ответ на гневные речи родителя. – Рыдать станете, когда пуля «дум-дум» меня убьет.

После таких объяснений Александр Гаврилович срывал злость на извозчиках, придираясь к каждой мелочи. Но справедливости ради надо заметить, что он неоднократно им наказывал не выполнять «Прошкиных распоряжений». Однако попробуй не выполни!.. Получишь от прапорщика таких оплеух, что век помнить будешь.

В дни Октябрьских событий перепуганный Прохор сбежал из запасного полка и скрывался в отцовском доме. Мишка и еще кое-кто из извозчиков тайно от Александра Гавриловича таскали ему самогон. На деньги прапорщик не скупился.

Но однажды весной Мишка, подойдя к открытому окну, услышал такой разговор между хозяином и его единственным наследником:

– Продали Русь-матушку, – с горечью шептал возбужденный Александр Гаврилович. – Тоже мне офицеры! Мы, извозопромышленники, в пятом году грудью за царя встали. Он, государь-батюшка, собственноручно благодарить нас за такую верность изволил... А вы?! Обормоты, а не офицеры! Отца родного на самогонку променяете.

– Папаша, папаша! – заплетающимся языком отзывался Прохор. – Перестаньте! Вы во многом ошибаетесь, дорогой мой папаша. Учтите, мы еще не сказали последнего слова. Да, дорогой папаша, не сказали...

– Не сказали, не сказали! – с горечью хрипел Александр Гаврилович. – А когда скажете?..

– Успокойтесь, папаша, успокойтесь! – доверительно забасил прапорщик. – Час наш и ваш пробьет. Ведь не зря я в Ирбит ездил масла в огонь подливать.

– Это, Прошенька, хорошо, – елейно зашептал хозяин, – только береги себя... Жду не дождусь, родной, когда тот час великий пробьет и разразится гром божий над окаянным большевистским племенем...

– Ну, хватит, хватит! – цыкнул прапорщик и, не желая, по-видимому, больше слушать причитания отца, запел пьяным голосом:

Ну-ка, Прошка,

Двинь гармошку,

Жарь, жарь, жарь!..

Теперь, как только белые и чехи-мятежники заняли город, протрезвевший Прохор, надев офицерскую форму, отправился в комендатуру. Там его как местного уроженца, хорошо знавшего все улицы и закоулки, сразу закрепили за каким-то особым отделом.

Но служба службой, а кутежи кутежами. И вновь извозчичьи пролетки в любое время дня и ночи возили Прохора и его друзей. Только Александр Гаврилович больше не сердился.

– Шибко шумно господа офицеры себя вести изволят, – пожаловался ему однажды Мишка.

Но хозяин лишь добродушно улыбнулся и ничего не сказал.

– Эх! – вздохнул Мишка и про себя подумал: «Жаль, Семенова в городе нет, он бы показал, он бы проучил всю вашу кумпанию...»

И парень решил сам «учить кумпанию»: то задремавшему в экипаже поручику химическим карандашом на лбу крест намалюет, то кокарду с фуражки сорвет, то какой-нибудь даме дохлую крысу в сумочку сунет.

В один из понедельников, собираясь в комендатуру, Прохор строго произнес:

– Слушай, Мишель, где это ты, дубина, бываешь, когда в твоем ландо безобразия происходят?

– Чё смеяться-то, – обиженно ответил Мишка, – по нужде, это ли, Прохор Александрович, сбегать нельзя?

– Больно часто по нужде, Мишель, бегаем,– нахмурился прапорщик,– у других кучеров тихо, спокойно.

– Другие кучера – мужики взрослые, – развел руками Мишка, – их фулиганы боятся... А меня?

– Если еще хоть раз что-нибудь экстравагантное с клиентами случится, изобью, – предупредил Прохор.

Мишка не очень-то испугался его угроз, но на некоторое время о всяких проделках пришлось забыть: вечером умерла мать. Умерла она за стиркой чужого белья.

Через два дня после похорон Александр Гаврилович переселил осиротевшего Мишку из подвальной каморки на кухню.

– Зачем тебе, Михаил, без матери огромные хоромы занимать?– спросил при этом хозяин и тут же ответил: – Незачем, За печкой лежанка имеется, на ней и спи... Один будешь жить – от рук отобьешься. А тут я за тобой присмотрю и Катерину-кухарку попрошу... Только ты ей, Михаил, пособляй в свободное время: дровишек маленько наколи, помойное ведро вынеси. Катерина – баба сердитая, так ты ублажай Катерину-то.

И Мишка стал одновременно и извозчиком, и кухонным мальчиком на побегушках. На сон почти ничего не оставалось. Порой, восседая на козлах, парень клевал носом. Однажды вечером, когда домой еще возвращаться было рано, он задремал, и хитрый Уголек сначала тихонько, а потом на рысях домчал экипаж до конюшен. Дорогу туда жеребец выучил хорошо.

Александр Гаврилович, увидев такую картину, рассвирепел и, вырвав из рук уснувшего Мишки кнут, с бранью принялся лупить и лошадь, и кучера. Утром Мишка еле поднялся с лежанки – до того все тело болело от вчерашних побоев.

И с этого дня снова начались истории с дружками Прохора. Правда, самого Прохора в то время в городе не было. Начальство откомандировало прапорщика в соседний уезд, где, по слухам, развелось много «кустарных», так местные жители окрестили людей, скрывающихся в лесах (в кустах) от мобилизации в белую армию.

Как-то после пьянки в ночном увеселительном заведении в Мишкин экипаж шлепнулся известный в городе адвокат, несколько лет назад спасший Александра Гавриловича от суда. Мишке об этом деле приходилось слышать краем уха. И сейчас он решил отыграться на адвокате.

Убедившись, что ездок под влиянием винных паров плохо соображает, Мишка спрыгнул с козел и осторожно срезал на модных адвокатовых брюках пуговицы. А через квартал с их экипажем поравнялся другой, в котором находились приятели адвоката.

– Валентин Степанович! – радостно закричал один из них. – Прикажи-ка остановить свой экипаж! Новость имеется: Семен Григорьевич дедушкой стал, сноха Елена внука подарила...

Мишка попридержал Уголька.

– Чего, чего? – протер глаза адвокат.

– Новость, говорю, имеется, – повторил приятель. – Семен Григорьевич дедушкой стал...

– Семен Григорьевич стал дедушкой? – подскочил спросонья адвокат и схватился за брюки, которые начали сползать.

На другой день в городской газете был напечатан фельетон. Приятели адвоката оказались журналистами и, не пожалев своего друга, так расписали историю с брюками, что бедняге Валентину Степановичу хоть иди и в пруд бросайся.

Правда, Александр Гаврилович, прочитав газету и вспомнив услугу, которую ему оказал адвокат в прошлом, отправился выразить пострадавшему сочувствие. А вернувшись, дождался Мишку и без всяких объяснений указал парню на дверь, не забыв отобрать безрукавый кучерский кафтан, лаковую шляпу с павлиньим пером, плисовые шаровары и сапоги в гармошку.

II. ТОЖЕ МНЕ ФЕДЬКА ШАЛЯПИН!

Старший топорник второй пожарной части Геннадий Сидорович Рожин собирался на вечернее дежурство. Сегодня была его очередь идти в общественный Разгуляевский сад и стоять за кулисами деревянного театрика во время представления.

Разгуляевский сад и Разгуляевский дом, некогда принадлежавшие богатому золотопромышленнику, считались в городе местами историческими. Теперь же в белом с колоннадой дворцового типа здании помещался штаб какой-то стрелковой бригады, а в саду устраивались ежедневные гулянья то в пользу казачьих войск, то в пользу офицерских «батальонов смерти», то в пользу местного благотворительного дамского общества.

Геннадий Сидорович любил ходить в Разгуляевку, как запросто называли горожане Разгуляевский сад. Это была одна из немногих возможностей хоть «а некоторое время освободиться от придирок и ругани брандмейстера Стяжкина.

Стяжкин в городе появился недавно, прибыл из Сибири вместе с белыми. До него должность брандмейстера второй части занимал уже более десяти лет Африкан Алексеевич Мартынов. Но Мартынов отказался выводить пожарный обоз на торжественный парад в честь освободителей и был арестован.

Назначенный брандмейстером Стяжкин завел, с благословения военной комендатуры, среди подчиненных такие порядки, каких они, пожалуй, и прежде не знали. Никто теперь не имел права покидать часть без его личного разрешения. Даже в воскресенье Стяжкин выдавал увольнительные всего лишь двум-трем, да и то, если был в хорошем настроении. Ну, а коли вставал не с той ноги, – берегись: не то что в отпуск, даже к воротам подойти не разрешит.

На пожар Стяжкин, как и положено брандмейстеру, мчался впереди обоза в небольшой пролетке. Но на месте ему не сиделось, в блестящей посеребренной каске с огромным гребнем он всегда красовался в полный рост, держась правой рукой за плечо кучера.

Нынче брандмейстер ходил злой-презлой и в ближайшее воскресенье никого в город не отпустил. Поэтому все пожарные второй части завидовали Геннадию Сидоровичу: любой из них много бы дал, чтобы пойти сегодня на дежурство.

После представления Геннадий Сидорович, убедившись, что в театре ничего не горит и не тлеет, попрощался со сторожем и направился в часть.

...По центральным аллеям Разгуляевки, освещенным цветными электрическими гирляндами, прогуливались офицеры с дамами. Изредка мелькали пиджаки и сюртуки штатских. Пары двигались бесконечными лентами, смеялись, перебрасывались фразами, слышалась ломаная русская речь.

Недалеко от лестницы, ведущей на открытую веранду ресторана, под фонарем маячила фигура невзрачного парнишки. Протягивая руку, он выводил какой-то жалобный мотив.

–  Пошел вон, попрошай! – заорал, размахивая салфеткой, рыжий официант, появившийся на лестнице. – Гляди, дождешься: ошпарю кипятком... Тоже мне Федька Шаляпин!.. Ну, считаю до трех... Раз!..

Парнишка, крикнув в ответ что-то злое, быстро побежал в темную боковую аллею, куда направлялся и Геннадий Сидорович.

– Вот так история! – шепнул про себя старший топорник.– Неужто это сын Евлахи Босякова?

С Евлампием Босяковым Геннадий Сидорович в молодые годы частенько сиживал в базарном трактире «Черногория». Поэтому, прибавив сейчас шаг, пожарный нагнал неудачливого певца и, положив руку на его плечо, нарочно строгим голосом произнес:

– Не обознался, Босяков-меньшой?

От неожиданности Мишка вздрогнул и хотел юркнуть в кусты, «о Геннадий Сидорович уже без прежней строгости ласково шепнул:

– Не пужайся, чудак человек! Я же тебя помню, знаешь, с каких пор?

– Не знаю, – испуганно прошептал Мишка, продолжая отступать к кустам.

– Без порток ты по улицам разгуливал...

– Чё смеяться-то, – обиженно шмыгнул носом Мишка, подозрительно всматриваясь в старшего топорника, – не разгуливал я без порток.

– Разгуливал, – добродушно усмехнулся в усы Геннадий Сидорович,– да еще как... Да ты не горячись: ребенки, они все без порток щеголяют... Ну, а про батю твоего я знаю: на войне погиб. А война ведь, известно, дура, не разбирает, кто немец, кто русский, кто извозчик, кто барин.

Голос пожарного успокаивающе действовал на Мишку, поэтому, осмелев, он с любопытством спросил:

– Вы, дяденька, откуда про нас слыхали?

– Земля слухами полна, – отшутился Геннадий Сидорович и, не отпуская Мишкиного плеча, предложил: – Там в ближней боковинке скамья, пройдем сядем.

– А зачем? – опять насторожился Мишка.

– Любопытство, оно, конечно, не порок. Однако... – засмеялся старший топорник и подтолкнул парня. – Ну, живо-живо, не лениво!

Скамейка, о которой упомянул Геннадий Сидорович, была рядом с вывороченным деревом и разломанной беседкой. В это неуютное место, очевидно, мало кто заглядывал, и пожарный мог здесь спокойно без свидетелей поговорить.

Сначала Мишка на все вопросы отвечал только двумя словами: «да» или «нет». Но Геннадий Сидорович всякими шутками и прибаутками так сумел растормошить его душу, что в конце концов Мишка поведал и о смерти матери, и о своем недавнем житье-бытье у Александра Гавриловича.

Про Александра Гавриловича старший топорник наслышался много еще в старые времена, и для него не было удивительным, что хозяин извозного дела взял да и выгнал Мишку со двора.

– Дело твое, Босяков-меньшой, – табак! – нахмурился Геннадий Сидорович, как. только Мишка закончил свое повествова– нпе, и совсем уже осуждающе добавил: – Подаянием, выходит, живешь.

– Подаянием, – печально кивнул парень. – Пою, а мне подают.

Ночевал Мишка на садовых скамейках, в пустых подвалах, " завтрашнем дне думать боялся. Несколько раз ходил наниматься кучером в богатые дома, но всегда получал отказ. Очевидно, не хватало кучерской солидности, во всяком случае, так он думал сам...

– А ну-ка, Босяков-меньшой, айда в пожарную часть... Живо-живо, не лениво! – сказал неожиданно Геннадий Сидорович и встал со скамьи.

– Чё смеяться-то! – непонимающе пробормотал Мишка.– Никуда я не пойду.

– Пойдешь, Босяков-меньшой, – настойчиво произнес старший топорник. – Геннадий Рожин сына Евлахи в беде не оставит... Сегодня дядя Коля на часах стоит, он тебя пропустит.

– А чё я у вас делать буду? – спросил Мишка, поднимаясь.

– Делать что будешь? А что пожарные делают? Торты едят, кофий пьют, вальсы танцуют...

– Скажете тоже! – усмехнулся Мишка, направляясь за Геннадием Сидоровичем.

– Коль знаешь, зачем спрашиваешь, – ответил старший топорник.

Раньше Мишка, как и все мальчишки его возраста, частенько бегал на пожары. Хотя надо сказать, что бегали туда не только мальчишки. Недалеко от извозного дела «Побирский и сын» находилась известная всем в городе парикмахерская Стефановича. Самого Стефановича лет сорок назад за какие-то дела выслали из Варшавы на Урал, но за какие именно, теперь уже мало кто помнил. У него не было ни жены, ни детей. Дружбы особой он ни с кем не водил, с клиентами в разговоры не вступал, костел посещал редко, лишь по большим праздникам. Но когда на каланче раздавался тревожный набат, старый парикмахер мгновенно преображался. Схватив блестящую медную каску и брезентовый пояс, которые висели в салоне на самом почетном месте, он с криком мчался за пожарным обозом. И не было у топорников на пожарах лучшего помощника, чем Стефанович. Правда, какой-нибудь недобритый или недостриженный человек порой жалобно кричал из распахнутых дверей парикмахерской:

– Станислав Вацлавович! Вернитесь! А как же я?

Но этот жалобный голос ни разу не был услышан.

Мишка в прошлые годы с восторгом смотрел издали на пожарных коней. В первой части они все были вороные, во второй– белые, в заводском поселке, находившемся за городским прудом, – гнедые. А в дрожащих отсветах пламени все эти, один к одному, красавцы с лебяжьими изгибами шеи казались огненными. Гривы им приходил подстригать Стефанович, но за работу не брал ни гроша...

И вот теперь, когда Геннадий Сидорович пригласил Мишку в пожарную часть, Мишка сразу вспомнил и лошадей, и своего Уголька. Без Уголька парень скучал здорово. Несколько раз ночью забирался он тайно в конюшню, и каждый раз жеребец встречал бывшего хозяина жалобным ржанием. Но на днях Александр Гаврилович пожертвовал Уголька кавалерийскому полку. Полк этот, сформированный из офицеров, хоть и носил громкое название «гусаров смерти», был разбит недавно где-то под Кушвой, и остатки его спешно прибыли в город для переформирования.

«Что будет, то будет, – твердил про себя Мишка, шагая рядом с Геннадием Сидоровичем по темным улицам, – в часть так в часть. Где наша не пропадала!».

Один раз их остановил патруль, но, увидев форму пожарного, начальник патруля, молодой прапорщик, не стал задавать вопросов и разрешил следовать дальше.

III. ДОМ ГОРИТ, ДА ВСЕ ГОРИТ

Сквозь сон Мишка услышал произнесенные полушепотом свое имя и фамилию. Говорили прямо под ним, на нижних нарах. Голос Геннадия Сидоровича он узнал сразу. Второй был немного знаком, а вот третий, глуховатый, припомнить никак не мог. Очевидно с обладателем этого голоса Мишка прежде не встречался.

– Мудрить нечего, – согласился незнакомец с Геннадием Сидоровичем, – помочь сироте надо. Только наш-то брандмейстер хуже тигры. Загубит мальца.

– Почему загубит? – возразил Геннадий Сидорович. – Малец от брандмейстера далече будет. Соображай, Киприян!

– Да я сооображаю, – обиженно ответил Киприян. – Чего уж тут! Ну, станет он, скорее всего, кучером на одноконном бочечном ходе... Кучера на том ходе теперь ведь нетути, брандмейстер Кузьмича к себе перевел. Однако все мы под брандмейстером, как под богом, ходим. Чего зря заблуждаться, дескать, малец далече будет.

– А ты, дядя Коля, как подскажешь? – обратился Геннадий Сидорович еще к одному собеседнику. И Мишка сразу вспомнил солидного плечистого пожарного с грубоватым лицом, который ночью дежурил около главного входа в деревянной полосатой будке.

– Как подскажу? – деловито кашлянул дядя Коля. – Очень просто подскажу. Разве пожарные людей в беде оставляют? Где про то слыхивали? Нигде... Если у Михаила Босякова ни кола ни двора – милости прошу к нашему шалашу. А окромя всего прочего, кучер на одноконный бочечный ход, слышь, действительно нужен.

– Молодой он шибко! – протянул Киприян. – Заест брандмейстер-то!

– Мы его обиду не дадим, – пообещал Геннадий Сидорович. – Да парнюга и сам зубастый, палец в рот ему не клади.

На спине Мишке лежать надоело, и он, по-прежнему не открывая глаз, попытался осторожно перевернуться на правый бок, но говорившие, заметив его движение, смолкли.

– Очухался, Босяков-меньшой? – доброжелательно спросил Геннадий Сидорович.

– Ага! зевая, отозвался Мишка и вежливо добавил – Мир в беседе!

Было уже совсем светло. Очевидно, он давно не высыпался по-настоящему и, угодив теперь в пожарную казарму, позабыл и про ночь, и про день. То, что здесь стоял спертый воздух и пахло гнилью, и матрац из мешковины, набитый соломой, был совсем не мягким, он не заметил. Но Киприян решил, что гость не особенно доволен ночлегом, и сердито сказал:

– Чего хмуришься-то? Не в барские хоромы попал...

– Я, дяденька, не хмурюсь, – виноватым голосом пояснил Мишка Киприяну, – мне у вас, наоборот, нравится.

– Молодец! – радостно воскликнул Геннадий Сидорович. – Значит, Босяков-меньшой, затвердили: остаешься.

– Не торопись, Сидорович, – задумчиво покачал головой Киприян. – Если брандмейстер скажет... Слышишь, он командует?

– Одно заладил: брандмейстер, брандмейстер, – ворчливо произнес дядя Коля. – Ну и пусть командует! Волков бояться – в лес не ходить. Айда! Ты еще и брандмейстершу помяни...

В то утро Стяжкин проводил строевые занятия. Геннадий Сидорович, дядя Коля и Киприян, как потом узнал Мишка, были от них сегодня освобождены: первый, потому что дежурил допоздна в Разгуляевке, второй – стоял ночью на часах у входа, а третий – лишь минут тридцать назад сменился с каланчи. Зато все остальные пожарные в брезентовых куртках и в касках маршировали взад и вперед от учебной башни до конюшен под отрывистые выкрики Стяжкина. Сам он сидел в кресле на высоком крыльце брандмейстерской квартиры, откуда хорошо просматривался весь двор.

– Напра-во! – доносился его зычный голос. – Равнения не вижу... Ать, два! Ать, два!.. Учить и учить вас, лодырей, надо..– Ать, два! Левой! Ать, два! Левой!.. А ну-ка, запевай!..

Правофланговый красавец трубач Виталий Ермолович звонким баритоном начал:

Дом горит, да все горит,

А народ-то все стоит.

И я тоже тут стою,

И как миленький гляжу.

И весь строй дружно с присвистом грянул:

Посмотрел вокруг себя:

Все в дыму, и нет огня.

Что же это за пожар,—

Только зря сюда бежал.

А Ермолович заливается, не жалея глотки:

Папироску закурил,

Но сосед остановил:

«Папироску потуши,

Дым-то вон, валяй, дыши».

И слаженный хор опять подхватил вслед за запевалой:

Тут пожарный на стене

Топором махает мне:

«Эй, чего ты, друг, стоишь?

Оглянись, ведь ты горишь».

Сделав небольшую паузу, Ермолович продолжал с лукавой усмешкой:

Я к пожарному скорей:

«Из кишки меня полей».

А пожарный мне в ответ:

«Только дым, огня-то...»

В этот момент Стяжкин увидел вышедших из казармы Геннадия Сидоровича, Киприяна, дядю Колю и Мишку. Хоть Мишка и старался укрыться за широкую спину Геннадия Сидоровича, однако брандмейстер сразу приметил незнакомую фигуру и тут же прекратил маршировку. Ермолович замер на полуслове.

– Почему беспорядок? – вскакивая с кресла, гаркнул Стяжкин и топнул ногой. – Что за посторонняя персона? Кто ее допустил без моего личного дозволения?.. Где Фалеев?

– Они-с в конюшнях с кузнецом, – несмело ответил из строя Ермолович.

– Фалеев!.. Сергеич! – нетерпеливо закричал Стяжкин и снова топнул.

Помощник брандмейстера Фалеев, узкоплечий горбоносый старик, прихрамывая, уже бежал по двору.

– Чего изволите приказать? – тяжело дыша, спросил он, остановившись около крыльца и вытянув руки по швам.

– «Чего изволите?» – передразнил помощника Стяжкин. – А вон чего! – и указал на Мишку.

Грозный бас брандмейстера, доносившийся до самой каланчи, его осанистая фигура, рыжие фельдфебельские усы и то, что все кругом боялись шелохнуться (Киприян даже заикал), по-настоящему напугало парня.

– Осмелюсь, доложить, – с дрожью пояснил Фалеев, повернувшись в сторону казармы и всматриваясь в Мишку, – я этого отрока не знаю.