Текст книги "Тотальность иллюзии (СИ)"

Автор книги: Станислав Борзых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Именно здесь в дело и вклинивается внутренняя логика. Действия, доведённые до автоматизма под грузом обстоятельств, теперь работают в другой среде, и не обязательно столь эффективны, насколько должны быть. Можно задаться вопросом о том, почему в языках присутствуют не все доступные человеку звуки и прочие единицы, а лишь некоторые из них. Вполне вероятно, что отбраковка осуществлялась в силу специфических причин, что и породило ограниченный диапазон, и сегодня мы все сталкиваемся с тем, что выражаемся так, как принято, но не так, как было бы более адекватно и оптимально в смысле максимизации пользы.

Во-вторых, нарочитое внимание к тому, как мы обращаемся со шнурками, требует серьёзных усилий и временных затрат. Если вы, умея это делать, попытаетесь осуществить данный ряд операций специально, у вас почти наверняка возникнут трудности. В силу своей природы человек не способен удерживать в сознании сразу много процессов, что требует передачу значительного их числа на попечение автоматического поведения, которое закрепляет опыт без его постоянной проверки на эффективность и оптимальность. Подобные манипуляции в результате упрощаются или, наоборот, обрастают рядом ненужных, но уже усвоенных движений.

Разговаривая друг с другом, мы все вынуждены иметь дело с очень сложной структурой, понимание которой во всякий момент коммуникации, попросту бы похоронило последнюю. В общем и целом, люди беседуют автоматически. В этой связи крайне занимателен вопрос о наличии исключений, несостыковок и прочих, как кажется, «несуразностей» в языке. Они возникают как ответ на некоторые вызовы, а затем продолжают существовать не в силу их необходимости, но потому, что они уже есть и связаны многочисленными нитями с другими единицами и смыслами. Показателен в этом отношении пример с эсперанто – вроде бы он лучше, но люди предпочитают родное и близкое.

В-третьих, умение завязывать шнурки не отделено от всех прочих наших способностей. Если мы намеренно попытаемся изменить существующий способ, мы столкнёмся с тем, что и другие наши навыки потребуют к себе дополнительного внимания, что опять же вызовет слишком большие затраты. Нарочитое соблюдение правил и норм апеллирует, по крайней мере, к их знанию и владению ими, но хуже то, что сознательное манипулирование языком дестабилизирует рядоположенные умения.

Человек устроен так, что отдельные структуры мозга не изолированы друг от друга, но выполняют зачастую одни и те же задачи, разумеется, с разным вкладом в их успешное или не очень осуществление. Поэтому у нас отсутствует так называемый орган языка, но существуют множественные отделы и зоны, которые помогают нам вести складную и членораздельную речь. Но эти же участки работают и на других фронтах, поэтому сознательное вмешательство в данный процесс вполне возможно будет иметь весьма губительные последствия для прочих навыков, которые, в таком случае, также потребуют активного вовлечения.

В-четвёртых. В действительности внутренняя логика направлена не на то, чтобы мы более эффективно справлялись с поставленными перед нами задачами, но на то, чтобы сохранить то поле, в рамках которого она и работает. По сути, она служит выживанию самого языка в том виде, в котором она впервые и появляется. В ситуации со шнурками – это обучение. Детские пальцы не настолько развиты, как взрослые, поэтому необходимы излишние усилия и демонстративно яркие действия, которые в последующем могут превратиться в церемониал, несмотря даже на то и вопреки тому, что удобнее и более оптимально было бы поступать иначе.

Сохранение некой структуры – это всегда крайне затратный процесс. Если подобные вложения будут учитываться в полной мере, но, вполне вероятно, возникнет противостоянии им и желание направить ресурсы в иное русло. В конце концов, можно носить обувь и на липучках или вообще без каких-либо способов крепления. Но в силу того, что осуществление подобного сценария по цепочке затронет и все остальные части системы, возникает сопротивление её самой, что усложнит задачу по трансформации даже отдельного её сегмента.

Вообще говоря, мы всегда платим за то общее, что поддерживает своё функционирование за наш счёт. И для того, чтобы затраты не стали явными, необходимо сделать их неочевидными. И даже если появится какое-нибудь смутное и так называемое «само собой разумеющееся» объяснение, то в действительности оно никак не оправдает сложившегося положения вещей. В случае с языком – это наличие огромного аппарата сложности и комплексности, который потребляет массу ресурсов, но необходим для того, чтобы вся эта коммуникационная система существовала как таковая. Скажем, в русском языке – это присутствие падежей, без которых, например, английский язык легко справляется. Однако если мы всё-таки желаем сохранить русский, то просто вынуждены отдавать часть своего времени на усвоение соответствующих норм.

И, наконец, последнее, но не по значимости. Завязывание шнурков – это, как я уже указал, процесс обучения. Мы усваиваем то, что уже существует, а не придумываем данный навык наново просто потому, что сталкиваемся с ним впервые. Материальный и культурный миры, в которые мы входим при своём рождении, не особо заинтересованы в каждом конкретном человеке, но лишь в том, чтобы их члены воспроизводили систему. Несмотря на кажущуюся принудительность подобного состояния, иной порядок, в сущности, невозможен.

Если всякое новое поколение будет придумывать свой язык, то скоро окажется нереальным общение между вновь пришедшими и уже давно здесь присутствующими. Внутренняя логика блокирует подобное развитие событий. Усвоившие данную коммуникационную систему раньше воспроизводят все её черты, обучая тех, кто только начинает своё с ней знакомство, тем самым препятствуя разноголосице. Мир и порядок, таким образом, имеют тенденцию к ригидности или закоснению.

Суммируя всё вышесказанное, необходимо отметить следующее. Наш язык – на самом деле любой – имеет свойство ограничивать нас во многих отношениях, и тому есть веские причины. Я не пытаюсь здесь ставить это ему в укор, то только указываю на факты. Используя ту или иную коммуникационную систему, мы неизбежно попадаем в узкий коридор возможностей, а это, в свою очередь, понижает ценность нашего описания действительности. Но даже больше чем, собственно естественные рамки, описанные в предыдущем тексте, на нас действуют произвольные, не нами установленные правила и нормы. Именно ими я и займусь в следующем разделе.

Естественные пределы языка

Существует серьёзный вопрос, связанный с понятием достаточности. Он не ограничивается исключительно рамками языка, но проникает в любые сферы человеческой жизни. Его можно сформулировать и значительно проще – что значит хватит?

Мы употребляем данное слово довольно часто. Оно не обязательно носит именно устный характер, но всё же мы всегда регистрируем то своё состояние, при котором дополнительные порции или количества уже не удовлетворят нас так, как предыдущие. И если, скажем, с едой проблем в объяснении почти нет, то с языком ситуация совершенно иная.

Если мы говорим о коммуникационной системе, то вопрос о достаточности должен будет носить следующий вид. Во-первых, какое количество языковых единиц должно быть в распоряжении её носителей. И, во-вторых, сколько из потенциально доступных элементов артикуляции будет задействовано в речи. Я начну со второго потому, что понимание данной стороны проблемы поможет лучше объяснить первое.

Однако прежде чем начать рассмотрение этих вопросов, дайте мне пояснить, что я имею в виду под языковыми единицами. Это не всегда слова. Кроме них в состав коммуникационной системы входят неделимые далее символы и знаки, а сами слова должны восприниматься в их чистом виде, т.е. без применения к ним наличных инструментов преобразования, например, приставок и окончаний.

Когда мы только появляемся на свет, мы обладаем огромным и потенциальным арсеналом средств выражения и, соответственно, восприятия. Однако в течение социализации дети, как правило, теряют соответствующие инструменты познания вследствие того, что окружающая их среда требует от них лишь ограниченного набора орудий. Почему общество так легко расстаётся со столь ценным материалом? И почему задействует то, что в итоге оказывается в сухом остатке.

Выше я уже высказывал предположение о том, что использование всего набора инструментов невероятно усложнило бы систему, а равно и структуру языка. Но оно, естественно, нуждается в подтверждении, поэтому прежде чем приступить к обоснованию моей позиции, позвольте мне вначале описать нашу коммуникацию с позиции её технического устройства.

Язык – это система, имеющая некоторую структуру. Последняя обслуживает первую, и, вместе с тем, вырастает из неё. Поясню это на примере. Скажем, служба в армии регулируется уставом. Каким бы сложным образованием ни была та или иная военная единица, она легко укладывается в данное прокрустово ложе. И одновременно с этим сами инструкции и предписания вытекают из жизни тех людей, которые несут службу. На определённом этапе развития устав закрепляется и почти перестаёт меняться, хотя сама армия может претерпевать многочисленные трансформации, которые лишь незначительно повлияют на основополагающие принципы её структуры.

Вообще же некоторая целостность сохраняется только потому, что остаются неизменными принципы её функционирования, либо же они имеют тенденцию быть ригидными. Эти принципы объединяются в структуру, которая располагает их в определённую конструкцию, начинающую, после своего создания, вмешиваться в процесс жизни системы.

В языке всё обстоит ровно так же. Есть слова и прочие единицы, которые в своём существовании опираются на имеющееся сооружение. В итоге мы получаем порядок и можем усваивать данную коммуникационную систему более эффективно по сравнению с той ситуацией, где структуры нет. Вопрос, следовательно, заключается в том, когда возникает конструкция, и почему вообще это происходит?

Животные также имеют свой язык, но он на порядки проще человеческих. Есть ли там структура? Конечно, нет. Мы можем наблюдать лишь ограниченное количество знаков, которые никак не взаимодействуют друг с другом, т.е. не создают ни принципов, ни более сложных образований, или же вписаны в более обширные программы поведения. Соответственно, люди придумывают больше слов, и на определённом этапе возникает необходимость их как-то систематизировать, в противном же случае они просто создадут хаос. Выходом из этого затруднения вначале становятся именно принципы, и, если коммуникация продолжит усложняться, то и их структура.

Как я говорил, сегодня трудно реконструировать то развитие событий, которое привело нас в современную ситуацию. Сейчас мы имеем возможность лицезреть конечный результат, но не сам процесс. Тем не менее, вряд ли дело обстояло как-то иначе. Приведу иллюстрацию. Если вы собираете марки, то вы можете их просто складывать в конверт, не заботясь о том, что они перемешаются до состояния неразберихи. Однако на некотором этапе – тут всё зависит от каждой конкретной личности – вам потребуется принцип, по которому вы организуете их. Если вы этого не сделаете, то получите беспорядок. В случае с продолжением коллекционирования, принципы перестанут работать по отдельности и вызовут потребность в их структурировании, вследствие чего возникнет некоторая система. В последующем вам уже не придётся ничего придумывать потому, что всё и так будет работать.

Разумеется, можно задаться двумя естественными вопросами. Первый – не продолжит ли усложняться структура, т.е. не появится ли мега-, гипер– или суперсистема? И второй – нельзя ли остановиться на принципах и не утруждать себя возведением сложной конструкции?

Оба ответа отрицательны. Бесконечное усложнение системы на самом деле вряд ли возможно хотя бы потому, что для этого необходимы ресурсы, которые при другом раскладе могли бы быть отданы для создания новых понятий в самом языке, а это вызывает очевидный конфликт интересов, не обязательно имеющий своим итогом победу рассматриваемой стороны. Кроме того любая структура, пусть даже и представляющая собой обобщение конструкции ниже рангом, всё равно, является упрощением. Наши интеллектуальные способности не настолько велики, чтобы всякий раз придумывать что-нибудь свежее. К тому же содержать столь громоздкий аппарат попросту невыгодно, а тогда в дело включаются соображения правильного использования доступных материалов.

Принципы же сами по себе не работоспособны на определённом уровне сложности системы. Безусловно, они выполняют свои функциональные обязанности тогда, когда число регулируемых ими единиц не достигло некоей критической отметки. Если принять во внимание тот факт, что в современных сложных языках насчитываются сотни тысяч слов, то становится понятно, что одними принципами отделаться уже невозможно. Но где лежит этот предел?

Это опять возвращает нас к центральной теме данного раздела. Сколько принципов хватит, а сколько – уже сверх меры? На самом деле точно указать этот пресловутый предел попросту невозможно. Но ясно одно – существует число, вокруг которого колеблется необходимость структуры. Если система ещё не слишком сложна, то последняя не появляется. При достижении же критического количества, оно превращается в качество и порождает именно конструкцию.

В действительности сложно представить себе такой язык, где бы принципы, по которым он функционирует, не были бы упорядочены некоторым образом. По-видимости, в ту пору, когда коммуникационные системы только создавались, они были составными частями более обширным образований, но при дальнейшем развитии и совершенствовании, они отделились, благодаря чему получили структуру.

Имея всё вышесказанное в виду, я теперь могу вернуться к своему предположению. Использование всего арсенала наследственных средств превысило бы способности каждого усваивать отдельные языковые единицы и заставило бы нас сосредоточиться исключительно на системе, которая сама по себе бессмысленна вне того поля, которое она обслуживает. Проще говоря, человек бы не выдержал сложности. Именно поэтому мы применяем не все инструменты, а лишь некоторые. Остаётся, правда, вопрос о том, по каким критериям осуществляется отбор, но я приберегу его для особого обсуждения, пока же я только зафиксирую факт.

Впрочем, структуры второго порядка, разумеется, существуют. Ими занимаются профессиональные лингвисты и филологи, но они изучают язык не так, как его используют обычные люди. Однако такое положение вещей не эксклюзивно, потому что и прочие науки поступают точно таким же образом. Собственно, в этом и состоит их подход к изучению мира. Как бы то ни было, но данные структуры любого заданного уровня сложности, тем не менее, подчиняются правилу простоты, согласно которому отдельно взятая система, пусть и описывающая другие системы, не превышает способности человека её усвоить, а, следовательно, имеет ограниченные размеры и комплексность.

Однако можно ли всё свести к нашим ограниченным способностям? В конце концов, люди учат иностранные языки, в которых присутствуют иные звуки, правила и нормы, а потому и структура. На наше счастье мы живём в мире, где дети могут иметь родителей, не схожих друг с другом именно по данному критерию, а потому способны усваивать не одну, а, по крайней мере, две коммуникационные системы.

Сложно сказать, насколько равноправны языки в таком случае. Может статься, что один преобладает над другим, а, может, они занимают приблизительно одинаковые позиции. Но это, по сути, и неважно. Дело состоит в том, что человек не способен усвоить сразу много коммуникационных систем, скажем, пять, двадцать, сто. В данных примерах один, два или столь же малое число партнёров будут доминировать. Это подтверждает и тот факт, что в мире не так много полиглотов. Если бы подобное умение было и вправду широко распространено в человеческой популяции, то их было бы куда как больше, чем наблюдается в реальности. Кстати, это бы также означало, что сами структуры были бы сложнее, и мы бы снова вернулись к тому, с чего начали.

Кроме того, нужно указать на следующее соображение. Как я вскользь заметил выше, любое наше действие требует ресурсов. Во всякий момент мы обладаем ограниченным их набором, и даже больше – на протяжении времени. Отсюда вытекает наше постоянное желание взвесить все альтернативы. Вообще само наличие такого слова говорить в пользу того, что мы пребываем в состоянии извечного выбора. В этом смысле всегда существует желание получить больше, при этом потратив меньше. Например, я хочу мороженого и пирожного, а на всё денег у меня не хватает. Это порождает сравнение предложенных вариантов и предпочтение одного из них в силу каких бы то ни было причин.

Разоряться исключительно на языковые игры человек может позволить себе тогда, когда они, во-первых, приносят какую-то пользу, а, значит, потенциально предпочтительнее, чем что-либо иное. И, во-вторых. Он не занят теми видами деятельности, которые сопряжены с тем, чтобы удовлетворять свои более непосредственные потребности, такие, как еда, сон и т.п.

Коммуникация, по крайней мере, в том виде, в каком мы её имеем, безусловно, обладает рядом достоинств, которые, в свою очередь, дают нам некоторые преимущества в процессе выживания. Сегодня об этом забывают, но мы все используем языки, сформированные не в сложноорганизованном обществе, а в его предшественниках. Это означает, что, по сути, мы говорим, применяя старые методы.

Проблема для тех, кто только подступал к созданию новой коммуникационной системы, коей и является язык, была в том, чтобы не потратиться больше или столько же того, во что встали бы прибыли. Сам по себе акт речи требует усилий, и они не могут быть отданы на что-либо другое потому, что расходуются на неё. Кроме того, мы не способны вернуться в прошлое и попробовать сделать что-нибудь иное. Это ведёт к тому, что достаточный уровень сложности структуры будет колебаться в каких-то пределах, и не станет выходить за них.

И ещё одно. Язык – это достижение понимания в заданном коллективе. В нём всегда и всюду присутствуют и те, кто способен на большее, и те, кто не в силах усвоить даже простейшее. Поэтому любая коммуникационная система будет ориентироваться на самый низкий уровень, но не подтягивать отстающих или попросту ленивых к более сложным высотам. В противном случае образуются две структуры вместо одной, и опять внутри каждой из них отметка входа окажется у дна возможностей.

Мы редко воспринимаем свой язык как входной билет, разве что в случае необходимости общаться с иностранцами, и, тем не менее, именно в этой роли он и выступает. Места в зале разные, зачастую с неодинаковыми ценами, но большинство окажется приблизительно схожими, а представление, показываемое на сцене, все увидят одно и то же. Разница, безусловно, всплывёт, но она окажется не столь значительной, чтобы заявлять, будто бы все наблюдали что-то совершенно уникальное и неповторимое. Нарратив, по крайней мере, в своём сюжете, да и по основным линиям, ходам и больше – в том, как он рассказан – будет идентичным для всех посетителей.

Мы разговариваем друг с другом, воспринимая это как данность. Диапазоны, в рамках которых мы сообщаем какую-то информацию, велики, но всё же не настолько, чтобы мы не понимали того, что нам пытаются передать. Именно за это и отвечает структура языка, организующая его поле. Однако помимо неё существует сама система, включающая в себя всё многообразие единиц и составляющих нашей коммуникации. И это подводит меня к первому вопросу о достаточности.

Мало кто задаётся задачей объяснения того, почему в языке имеется ровно столько слов и других элементов, сколько он содержит. В самом деле, отчего наши коммуникационные системы обладают именно таким арсеналом, но не каким-либо иным? Данная проблема, соответственно, распадается на две части. Первая заключается в том, чтобы понять, какие объекты и явления получат своё обозначение, а какие – нет, и вторая в том, чтобы выяснить, когда язык останавливается в своём изобретательском порыве и прекращает, либо серьёзно уменьшает свою созидательную деятельность. Начну по порядку.

Что вообще именуется? Существуют многочисленные предметы, названия которых мы не знаем. Так, скажем, у шпингалета есть ручка, которую почти все её использующие никак не обозначают. Разумеется, его изготовители, вполне вероятно, имеют в своём распоряжении соответствующий ярлык, но также очевидно, что мы взаимодействуем с огромным количеством того, что не удостаивается имени.

Такое положение вещей должно быть с чем-то связано. И я полагаю, что тому есть несколько фундаментальных объяснений. Первое. Нет смысла придумывать название тому, что крайне редко попадает в наше поле зрения. Каждый отдельный человек способен усвоить только часть языка, а именно ту, в которой окажется достаточное количество собеседников, чтобы вообще утруждать себя заучиванием. Здесь мы снова возвращаемся к вопросу затрат и прибылей. Если, например, я начну зубрить те слова, которые окажутся непонятны окружающим, то я столкнусь с непониманием, что автоматически лишит мою коммуникацию её основной функции. Немалая часть нашего лексикона просто обязана быть одной и той же хотя бы потому, что мы общаемся не только с теми, с кем можем установить особые и доверительные отношения, а, следовательно, и условные сигналы, но и с теми, кто совершенно незнаком нам, а потому не разделяет какого-либо тайного знания.

Даже если мы перенесём данные рассуждения в прошлое, то, всё равно, они окажутся верными. Первые популяции людей, очевидно, были не очень велики. Это связано со многими обстоятельствами, но важно другое. Их словарный запас был общим, потому что общей была среда обитания, а, значит, и то, что требовало наименования. Увеличиваясь, группа делилась, но при этом неизбежно сохраняла, по крайней мере, какое-то время совместные знания.

Разумеется, сегодня реальность такова, что она с необходимостью заставляет всякого из нас взаимодействовать по преимуществу с чужаками. Данная ситуация порождает потребность в понимании, вне зависимости от того, что мы предпочитаем лично, но согласуясь с тем, что может понадобиться для общения с посторонними. Это и подводит нас к тому, чтобы учить общепринятое, а не то, в чём мы на индивидуальном уровне заинтересованы.

Из этого неизбежно следует то, что вообще-то весьма внушительная часть нашего лексикона идентична тому, что имеется у соседа. На остальное приходится не так много времени и места. Кроме того, обладая определённой структурой языка, мы способны понимать других в силу их использования её. Так, скажем, различные вспомогательные средства для образования новых слов из старых позволяют нам всем более или менее сносно схватывать то, что имел в виду наш собеседник, пусть мы и не учили конкретно то, что он произносит. Порою даже удивляешься тому, как, скажем, очередная книга находит дорогу в мою голову, ведь я вижу её впервые.

Второе. Нет смысла обозначать то, что неважно. Мы можем встречать вещи или явления часто, но при этом они, вообще говоря, не обязательно существенны. Например, оттенки цветов, хотя и имеют наименования, тем не менее, укладываются в небольшое количество терминов. Конечно, мне возразят, что это обыденная речь столь ущербна, по крайней мере, в данном отношении. Но, во-первых, она неполна в принципе, а, во-вторых, её хватает даже в урезанном виде. Кроме того, мы различаем гораздо больше, чем в итоге придумываем ярлыков. Как это объяснить?

Прежде всего, язык всегда стремится к обобщениям. Мы называем все столы «столами» потому, что считаем, что они похожи, а также потому, что дробить данную категорию предметов неразумно. Незначительные или понимаемые таковыми различия стираются, что, в конечном итоге, позволяет сократить число заучиваемых имён до приемлемого уровня.

Нельзя также забывать о том, что люди устроены определённым образом. Мы не слышим ультразвука, и оттого нам нет нужды обозначать его как-то по-особенному. Поэтому мы используем приставку, игнорируя, вполне возможно, важные отличия. И даже если не принимать в расчёт данный аргумент, всё равно, наши мыслительные способности ограничены, а это, в свою очередь, понуждает нас сокращать число заучиваемых единиц. Но помимо этого действуют и рамки, уже обрисованные мной в первом разделе.

Конечно, важность или её противоположность – понятия условные. Но даже эскимосы не стали выдумывать много слов для обозначения снега, который, по понятным причинам, критичен в деле их выживания, но согласились на небольшое число имён. Хотим мы того или нет, но наш мозг функционально стеснён, и мы по необходимости вынуждены с этим считаться. Однако каковы бы ни были пределы, коммуникация, осуществляемая нами, на самом деле успешна, по крайней мере, в той степени, до которой мы понимаем друг друга.

Третье. Нет смысла придумывать ярлыки тому, с чем мы не встречались. Отчасти это повторяет первое объяснение, но всё же к нему не сводится. Так, обозначения животных, которых мы не видели, соответственно, отсутствуют в нашем языке. На сегодняшний день открыты не все виды, потому у нас нет для них имён. С другой стороны, мы помним и храним в своей памяти много слов, которые отсылают к опыту, не имеющемуся в нашем распоряжении. Ребёнок знает, кто такой жираф, но при этом мог и не сталкиваться с ним в реальности.

Однако подобные слова всё же обозначают то, с чем мы имели дело. Жираф изображён на картинке, а потому нуждается в имени. Кроме того, всё же имеются шансы на то, что мы встретим данное животное, например в зоопарке, тогда как неизвестные нам виды, очевидно, слишком редки или обитают в недоступных для нас местах, и нет резона в том, чтобы создавать новый для них ярлык. Это, во-первых.

Во-вторых, сегодня люди взаимодействуют друг с другом на более широкой основе, чем это было прежде. В нашем распоряжении есть средства телекоммуникации, незнакомые нашим предкам, и они услужливо предоставляют нам образы, а также описание того, что в нашей действительности лишено представительства. Это побуждает увеличивать лексикон, хотя и, возможно, с ущербом для других сфер нашей жизни.

И, в-третьих. Несмотря на разный опыт, мы должны понимать то, что чувствуют и мыслят окружающие нас люди. Пусть кто-то и не испытывал любви и никогда не ощутит её присутствие, но, тем не менее, он обязан знать слово, которые другие, более осведомлённые в этом вопросе, будут использовать для обозначения своих переживаний. На самом деле мы храним (или пытаемся) не только свои личные, но, скорее, обобщённые представления о мире. В противном же случае коммуникация просто была бы обречена на провал.

Кстати, нередко последнее и происходит. Не зная того или иного слова, мы не способны, с одной стороны, выразить то, что хотим, а, с другой стороны, не понимаем своих собеседников. Хотя система отлажена и функционирует относительно исправно, всё же неизбежны поломки и задержки, а также иные многочисленные сбои, что лишний раз подтверждает сложность согласования такого огромного количества опытов разных людей.

Четвёртое объяснение. Крайне интересным вопросом является существование синонимов, а также повторов от одной к другой коммуникационной системе. Проще говоря, мы можем выразить одно и то же различными средствами. Почему вообще происходит подобное дублирование?

Прежде всего, необходимо указать на не сводящиеся друг к другу оттенки тех или иных выражений. Да, синонимы существуют, но их коннотации отличны. Использование конкретной языковой единицы всегда отсылает нас к сопряжённым с нею, что автоматически ведёт к задействованию более широкого пласта системы, либо не соприкасающегося с иными слоями, либо совпадающего с ними только отчасти. Пусть слова и обозначают не единичные явления и вещи, но их совокупности, тем не менее, эти суммы не сходятся по параметру своего состава.

Немаловажно и то, что синонимы нередко выступают в роли уточнений, в тех случаях, когда первичная коммуникация по каким-то причинам оказывается не эффективной. Специальный жаргон или банально невнятная речь требуют разъяснений с привлечением схожих, но не совпадающих имён. Вообще говоря, мы должны понимать друг друга не дословно, но в рамках некоторого диапазона, что вполне достаточно. При нормальном ходе дел именно подобное и демонстрируется. И только явный провал обращает к себе внимание, и, соответственно, дополнительные усилия, которые высвечивают стремление языка к обобщениям.

Далее. Синонимы, по видимости, появляются не сразу, а, значит, свидетельствуют о более глубинных основах. Первоначально было бы глупо придумывать вещам и процессам разные имена просто потому, что людям хотелось обозначить незначительные различия между ними. Скорее всего, по мере становления языка, а также комплексности жизни, они показывали необходимость уточнений и введения ради этой цели новых единиц, которые бы могли развести, пусть схожие, но всё же не идентичные явления.

Само наличие синонимов указывает на то, что мы ценим что-то больше. Или находим в чём-то большее разнообразие, требующее дополнительных слов и понятий. Разумеется, подобное положение вещей вычёркивает из нашего лексикона другие, возможно не менее значимые явления, но, в таком случае, язык готов идти на жертвы ради более прибыльных инвестиций, коими и выступают те или иные стороны нашей жизни. Таким образом, есть смысл вносить корректирующие поправки туда, где это востребовано, и исключать их из тех областей, где они излишни.

Сводя воедино данные объяснения, мы видим довольно ясную картину. Именуется то, что, собственно, и заслуживает этого, а всё прочее отбрасывается как слишком тягостное бремя, особенно в свете прилагаемых усилий для обозначения. В сухом остатке же мы имеем достаточное количество, а также качество ярлыков, которыми и пользуемся в своей речи.

Но у нас есть ещё один вопрос. Почему язык останавливается там, где мы наблюдаем его границы. Говоря коротко, отчего в нём столько слов? И самое главное, хватает ли нам их для того, чтобы успешно коммуницировать?

Вторая сторона медали легко объяснима. В конце концов, мы сообщаем и воспринимаем именно ту информацию, которую либо передаём, либо получаем. Если мы желаем сказать что-либо другому, то мы редко, хотя и не настолько, насколько хотелось бы, терпим поражение. Люди разговаривают постоянно, и, помимо прочего, достигают на данном поприще немалых успехов, несмотря на то, что порой испытывают некоторые сложности.