Текст книги "Быть может"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Станислав Родионов

БЫТЬ МОЖЕТ

Он хотел вызвать лифт, но вспомнил о почтовом ящике – Вера в него заглядывала редко. Две газеты да тонкий журнал. Струйка воды скатилась со шляпы, и он поспешно свернул почту в трубочку и сунул в карман плаща.

В передней пахло кофе и ещё чем-то, тоже вкусным, только более сытным. На кухне жужжала электрическая мясорубка. Или миксер. И доносился торопливый топоток.

Глеб медленно расстегнул плащ, вдруг почувствовал лёгкое раздражение к дурацкой мясорубке, из-за которой Вера не слышала его прихода. Он громко захлопнул дверь. Мясорубка сразу умолкла, и топоток из кухни ринулся в переднюю.

– Устал? – удивлённо пропела Вера, вцепляясь в борта пиджака.

– Разумеется, – вздохнул он и мягко снял её руки, пахнувшие кофе.

– Замёрз? – опять удивилась она.

После пяти лёг жизни Глеба перестала занимать её манера спрашивать так, словно она всему изумлялась.

– Чуть-чуть.

Он отдал ей портфель, разделся, вымыл руки и прошёл на кухню. Хотелось есть, потому что столовские обеды Глеб не любил и на работе пил только кофе. Стол был накрыт, как говорят в ресторанах, на одну персону.

– А ты? – спросил он.

– Не хочется. Вот кофейку выпью.

– Смотри, совсем отощаешь.

Вера улыбнулась и теперь схватила его за плечи, встала на цыпочки и потянулась вверх, к подбородку, к лицу:

– А ты худых не любишь?

– Люблю-люблю, – ответил он, косясь на стол.

Вера перехватила его взгляд и сразу же очутилась у плиты; не прошла, а очутилась, потому что маленькие расстояния она как-то пролетала, чуть касаясь пола носками тапочек.

Глеб тяжело сел и только сейчас увидел, что посредине стола в белой вазочке стоят бледно-розовые астры – длинные и голоногие, как девчонки-подростки. Где-то он видел такие же, скорее всего, на лотках у метро.

– Как цветики? – Она опять перехватила его взгляд.

– Десять копеек штучка?

– Глебушка, да это же я вырастила.

Вот где он их видел – на балконе. Там они голоного качались в ящике, бескровные, как незрелая мякоть арбуза.

Весёлый пар вырвался из поставленной тарелки. Глеб вдохнул его и нетерпеливо положил горчицы. Пельмени были крупными, скользкими, сочными, как помидоры. Он ел их, хмурясь от бьющего в нос колкого духа – переложил горчицы.

Вера сидела перед ним, пила маленькими глотками кофе и задумчиво смотрела на астры, иногда неопределённо и чуть заметно улыбаясь – видно, кофе был горячий, и она растягивала губы, задерживая его во рту. Когда только успела налепить пельменей, ведь не магазинные же…

– Сама намолола? – Глеб кивнул на тарелку и уточнил: – Сама фарш намолотила?

Теперь Вера улыбнулась ясно.

– Я спрашиваю, сама их нашпиговала?

– Начальник сектора, без пяти минут кандидат наук, а не можешь грамотно спросить, сама ли я готовила пельмени. Тебя бы, Глебушка, к моим ученикам.

– Угу, к третьеклашкам, – добродушно согласился он, наколол пельменину и добавил: – Язык со временем отомрёт.

– Как же будем говорить? Или не будем?

– Формулами, Веруша, формулами.

Она помолчала, улыбнулась цветам и негромко спросила:

– Любовь тоже будет в формулах?

– А почему бы и нет? Всё подчинено математике. – Он решил, что она обиделась – недвижно смотрела на астры. Хотя причины вроде бы нет. Не из-за математики же. – Это, Веруша, наука.

– А по-моему, это серость.

– Что – серость? – не понял он.

– Сводить всё к математике.

– Почему же?

– Человек-то сложней. Чтобы понять, ум нужен. А у кого ума нет, тот всё хочет осилить при помощи математики. Легче и проще.

Ничего смешного Вера не сказала, но он рассмеялся, стуча вилкой по краю фаянсовой тарелки. Смешной была ситуация – она вроде бы его учила.

– Эх, училка ты моя поучилка…

Глеб протянул руку и широкой ладонью потрепал её по короткому пучку волос, наспех сколотому на затылке. Она поймала руку, прижалась к ней щекой и закрыла глаза. Он ждал, медленно дожёвывая. В тарелке осталась ещё одна пельменина – самая крупная, прибережённая напоследок. Второй, свободной рукой Глеб поддел её вилкой и осторожно положил в рот. Вера сразу открыла глаза, словно он задел её этой пельмениной. Глеб убрал руку и весело сообщил:

– Теперь можно и кофейку.

Теперь пар был другим, пряным, экзотичным. Он сделал глоток, ему вдруг стало чего-то не хватать. Сахару вроде бы достаточно. Температура нормальная, обжигающая. С печеньем он не любил. И всё-таки чего-то к кофе не хватало. Ну конечно.

Глеб встал и быстро сходил в переднюю за корреспонденцией – Вера даже ничего не успела спросить. Он раскатал бумажную трубку. Пролежав весь день в ящике, газета уже не пахла типографской краской.

– Что-то упало, – заметила Вера.

Глеб нагнулся и поднял конверт. «Вере Михайловне Кутовой».

– Тебе, – он протянул письмо.

– Господи, от кого это?…

Глеб отпил кофе, забегав глазами по журнальным столбцам. Пить кофе – это просто пить кофе. Читать журнал – это просто читать журнал. Но кофе вместе с журналом доставляли особое удовольствие. Кажется, подобное явление в химии называется синергизмом, когда два сами по себе ничего не значащие компонента давали вдруг сильный эффект.

Чашка опустела. Он звонко поставил её на блюдце и, не бросая взглядом строчек, попросил:

– Ещё одну.

Вера не ответила. И не шевелилась, словно её и не было рядом. Глеб оторвался от журнала и глянул на жену…

Она растерянно смотрела в листок. Разорванный конверт лежал рядом, краснея аляповатой розой.

– Что? – спросил Глеб.

Вера опять не ответила.

– Что случилось? – настойчиво повторил он.

– Ничего не пойму…

Глеб протянул руку и торопливо взял листок. Крупный, чёткий почерк, синие чернила авторучки, мелованная финская бумага… Он стал читать.

«Прекрасная моя незнакомка!

Впрочем, почему незнакомка? Я проследил, где вы живёте и где работаете. Знаю Ваше имя – Вера. Мне достаточно. Я каждый день вижу Вас на улице, иногда иду за Вами, иногда описываю круг, чтобы встретить Вас ещё раз.

Я понимаю – это старомодно. Теперь знакомятся на танцах, на работе, ну, в крайнем случае, в общественном транспорте. Я же хочу познакомиться заочно, точнее, начать с заочного знакомства. Имею на это право, потому что уже два месяца смотрю на Ваши лёгкие ножки и вижу Ваш озабоченный носик. Как сказали бы раньше – обожествляю.

Пока не знаю, есть ли у Вас семья, замужем ли Вы… Да это и не важно. Мне не хочется употреблять затёртое слово «любовь», да ещё «с первого взгляда но то чувство, которое есть во мне, настолько серьёзно и сильно, что я смело говорю – ничто меня не остановит. Ни Ваше замужество, ни Ваша пугливость.

О себе. Я – средний человек. Всё среднее: рост, зарплата, квартира, возраст. Только одно у меня не укладывается в средние рамки – чувство к Вам. Когда вижу Вашу вспархивающую походку или слышу смех, то едва сдерживаюсь, чтобы не подойти. Но когда-нибудь подойду».

Глеб рассмеялся и бросил листок на конверт.

– Кто-то надумал подшутить.

Он глянул на Веру. Та сидела с красными ушами, рассматривая крупные буквы.

– И кому это нужно? – негромко удивилась она.

– Скорее всего, из твоей школы.

– Мужчин у нас нет, а женщины все пожилые, серьёзные.

– Слова-то какие-то дурацкие… «Обожествляет». Как освежает или овеществляет. Писал бы – обожает.

– Смысл разный. Обожать и обожествлять.

– Типичный розыгрыш, – небрежно бросил он и уткнулся в статью о космосе, пытаясь вникнуть в цифры с многочисленными нулями, пока не понял, что перебирает в уме приятелей, способных на подобные шутки. Таких вроде бы не нашлось. Да ведь в чужую душу не влезешь.

Он опустил журнал и опять взял письмо – этот почерк видел впервые. Ну, конечно, обратного адреса на конверте нет.

– А, выбросить. – Она скомкала листок вместе с конвертом.

Глеб успел перехватить её руку. Он разгладил письмо, вложил в конверт и спрятал в кармане пиджака.

– Зачем? – удивилась она.

– На память. Вдруг где увижу этот почерк. – Глеб помолчал и добавил: – Кстати, он тебя хорошо разглядел. Вспархивающая походка, лёгкие ножки, озабоченный носик…

Вера пожала плечами, рассматривая стол. Он хотел о чём-то спросить, но забыл, удивлённый этим сосредоточенным рассматриванием синих полосок на скатерти. Неужели переживает этот пустяк?

– Как понять – лёгкие ножки? Он что, взвешивал их? – хихикнул Глеб.

Она вскинула голову, прищурившись, словно он засветился ярким неоном. Или сморщилась так от его слов…

– Ну-ну, пошутил.

Глеб встал и подошёл к окну.

Дождь всё лил. Пожалуй, не лил, а теперь просто оседал водой на стёкла и дома, потому что капли стали мелкими и почти невидимыми. Ветер крутил эту морось по двору, как в громадной мокрой яме.

– Ты просил кофе? – вспомнила Вера.

– Спасибо, уже не хочу.

Он потрогал конверт, словно проверяя, в кармане ли тот.

«Каждое своё письмо мне хочется начать словами: «Прекрасная моя»… Пусть это выспренно, пусть это похоже на банальное «жду ответа, как соловей лета», но Вы действительно прекрасная, и действительно моя.

У Вас очень строгое имя. Оно похоже на пароль. К Вам никак не идут всякие там Веруши и Верунчики.

Вчера видел, как Вы шли и ели мороженое. Эскимо на палочке. Значит, любите его, коли едите в такую, промозглую погоду. Лично я мороженое не люблю, но тут случилась такая невероятная штука: Вы уже скрылись, а мне вдруг захотелось мороженого, да так захотелось, что хоть беги к лотошнице. И не просто мороженого, а такого же эскимо, как было у Вас. Впрочем, вся невероятность даже не в этом… Просыпаюсь сегодня, и чего бы Вы думали я хочу? Мороженого. Уверен, что полюбил его на всю жизнь. И уверен, что наступит такое время, когда мы с Вами пойдём в мороженицу и закажем по двести граммов орехового с сиропом. Почему это по двести граммов – килограммовый торт закажем!

Вот так теперь и живу. Днями думаю о Вас, и поэтому радость у меня – целыми днями. А уж если Вас увижу, то слово «радость» и не подходит. Тут на меня такое накатывает, что того гляди окончательно одурею. Квартала два иду сзади, как шпик. Вдруг, думаю, обернётся. Ведь покраснею так, что от жара растопится подо мной асфальт и я провалюсь под землю, или что там под городским асфальтом, – коммуникации? Написал так, а зря: теперь будете идти и оглядываться. Не дай бог узнаете, вернее, опознаете, если только возможно опознать человека по стилю его письма. Впрочем, почему это «не дай бог»? Наоборот, дай бог, чтобы опознали! А там – будь что будет. Заметить-то меня легко: когда иду за Вами, то похож на мелкого жулика, стянувшего бутылку пива.

Не стой на дворе двадцатый век да будь асфальт почище, я бы написал: «Целую землю, по которой ты ступаешь».

Рябинину попалась одна из тех старушек, которые искренне хотят помочь следствию, и чем сильнее это желание, тем больше они путают. Она смотрела на него всепонимающим взглядом, как смотрит безъязычный иностранец, и терпеливо отвечала вроде бы на его вопросы, но больше отвечая на свои мысли и свои бог весть какие ассоциации.

В дверь заглянула – уже второй раз – помощник прокурора по общему надзору Базалова. Видимо, ей что-то было нужно, но прервать допрос не решалась.

– Где он находился?

– Находился, там и находился.

– Где «там»?

– На дорози.

– А вы где были?

– А я пошла в чащобу за лесной лыкой.

Рябинин согласно кивнул, хотя смутно представлял, что это за «лесная лыка», – пока логика в показаниях была.

Базалова опять приоткрыла дверь, секунду постояла и ушла.

– Дальше что? – устало спросил он, видимо, уже в пятый раз.

– Глядь, столб на меня идёт…

– Какой столб?

– Да этот Петька-то. Ну прямо столб.

– Вы десять минут назад сказали, что его не знаете и никогда не видели. А теперь называете Петькой.

– Петьку-то не знаю? – удивилась она. – Да он из простых лягушек…

– Каких лягушек?

– Да из наших, из деревенских.

– Значит, односельчанин? – обрадовался он наконец-то появившейся ясности.

– Из нашей, а то из какой же, – подтвердила старушка, заглянула в свой паспорт, разглядывая себя молодую, пятидесятилетнюю, и тихо добавила: – А может, столб-то был и не Петька…

Рябинин сдался: если он даже просидит с ней ещё два часа и получит какие-то связные показания, то в суде они рассыплются, потому что ни у каких судей не хватит терпения на вторичное получение этой информации. Старушка ушла. И тут же появилась Базалова, словно ждала её ухода за дверью.

– Что случилось? – спросил Рябинин. – Пятёрку или десятку?

У Базаловой было трое детей, поэтому она частенько занимала деньги на какие-нибудь колготки или пинетки, обнаруженные в окрестных магазинах.

– Да нет.

Она улыбнулась полными губами. От хорошего здоровья, а может, от тех же самых магазинов, по которым приходилось бегать каждую свободную минутку, плотный румянец лежал на щеках и не уступал цвету подкрашенных губ. На этот румянец он не обратил бы и внимания, но утром во время бритья вдруг как-то отчётливо увидел свою бледную вялую кожу, не тронутую ни румянцем, ни загаром. Ещё не был в отпуске, а уже осень, последний её моросящий кусок. Интересно, что вреднее для здоровья: иметь троих детей или заниматься следствием?

– Интересно, что вреднее для здоровья: иметь троих детей или заниматься следствием?

– Моему здоровью от детей одна польза, – не задумываясь, ответила Базалова. – Только хлопот много…

– На следствии хлопот тоже много, а пользы здоровью нет.

– Серёжа, я к тебе за советом…

– Что-нибудь по выпуску недоброкачественной продукции?

– Нет, ко мне соседи обратились…

Соседи обращались и к Рябинину. Чаще всего по жилищным делам, иногда по семейным и реже по уголовным. В последнее время раза три приходили с одним раздражающим вопросом – на каком основании в городе много собак. Вечерами лают.

– На моей лестнице живёт симпатичная пара. Он вроде бы учёный, а она преподаватель в младших классах. Детей нет. Молодые ещё люди. И вот в последнее время стали ей приходить анонимные письма. Не знают, что и делать…

– Письма о чём?

– О любви.

– И прекрасно. Лишь бы не о ненависти.

– Мужу-то каково? Неизвестный тип шлёт фривольные послания и чего-то домогается…

Базалова полезла в свою объёмистую пузатую сумку, похожую на поросёнка, и достала пачку писем:

– Вот, уже шесть прислал.

Рябинин смотрел на длинненькие расцвеченные конверты и аккуратные буквы – всё правильно, любовные письма и должны быть красивыми.

– Муж ко мне приходил. Говорит, такое ощущение, будто в квартиру забрался вор.

– Сочувствую, – заметил Рябинин, посматривая на календарь: через пятнадцать минут должен прийти очередной свидетель.

– Что же им делать?

– Пусть заявят в милицию.

Письма лежали на столе, и она их не брала – сосредоточенно смотрела на яркие конверты.

– Они боятся огласки. Милиция начнёт проверять знакомых, на работе…

– Как же иначе?

– Серёжа, – неуверенно начала Базалова, – а ведь я обещала.

– Чего обещала?

– Что ты поможешь.

– В каком смысле? – удивился Рябинин.

– Разберёшься, ну и найдёшь этого писаку.

– Возбудить уголовное дело?

– Да нет, в частном порядке, что ли…

– Не могу, – отрезал Рябинин, цепляясь взглядом за календарь. – Во-первых, нет времени. Во-вторых, тут нужна оперативная работа. Да я и не Шерлок Холмс.

Полные губы Базаловой тревожно округлились. Румянец вдруг стал утекать со щёк, оставив на них светлые пятна.

– Не могу, – повторил Рябинин мягче.

– Не хочешь, – теперь отрезала Базалова, но тут же вздохнула: – А ведь я им обещала. Семья может развалиться.

– Ну как ты эту помощь представляешь?

– Серёжа, не мне тебя учить. Поговори с ними, письма посмотри, кое-что разузнай…

Разузнать кое-что было не в его характере – он мог либо делать, либо не делать.

Письма сиротливо лежали на краю стола. Они уже не принадлежали тому, кто их написал. Они не принадлежали и тому, кто их получил, – получатель эти конверты не принял. Письма были ничьи. Теперь Базалова искала человека, который бы ими заинтересовался.

– Серёжа, людям помочь хочется…

И кажется, нашла.

– Ладно, – буркнул он. – Посмотрю.

– Спасибо, – сразу успокоилась Базалова, застёгивая сумку и уплотняя её на коленях: дело сделала, и теперь её мысль, видимо, уже ринулась по своему обычному, хозяйственному руслу.

– Но ничего не обещаю, – предупредил он, зло хватая письма.

Видимо, злился на них, потому что злиться на Базалову не мог – она лишь просила. И не мог злиться на себя, чтобы окончательно не осознать ненужность этих конвертов, когда все дни и часы забиты до минут.

– Им приходить? – спросила Базалова, поднимаясь.

– Нет, я понюхаю письма, встану на четвереньки и побегу по следу.

«Чёрный день, сегодня для меня чёрный день… Я узнал (неважно, как), что Вы замужем. Значит, тот высокий парень, с которым Вы однажды шли, – Ваш муж. Мне бы догадаться об этом раньше… Да уж слишком он был рассеян и вроде бы шёл сам по себе. Какая в жизни нелепость, даже глупость какая-то: он идёт с Вами, а рассеян. Я поедаю Вас глазами и вздрагиваю от движения Вашего взгляда, а не могу идти рядом…

Нет, мне нужно остановиться, потому что ругать мужа – не лучший способ понравиться женщине. Я не буду его чернить и хвалить не буду. Он для меня не существует. Нет его для меня. И не верю, что Вы любите этого солидного парня, который так спокойно вышагивал рядом. Вы не можете любить никого. Так и хочется сказать: никого, кроме меня. Простите за это самодовольство, но всё меряю собой – я-то не могу любить другую.

Вот, значит, как… У Вас есть муж. А Вы так похожи на восемнадцатилетнюю, ждущую своего принца. Что ж: принц есть. Но Вы не дождались. А тот человек, который живёт у Вас в квартире, не принц. Он – муж».

Глеб начал делать зарядку. Обычно на неё уходило минут десять, но сегодня была суббота. Он лениво выжимал гантели, тянул резиновый пояс и шумно дышал, пытаясь набирать воздух в три приёма, как учат йоги.

– Можно завтракать, – сообщила Вера.

Но он ещё выполнил три упражнения, сидя на полу. В ванной тоже не торопился – душ бежал долго, окропляя тело мелкими струйками. Потом брился. И на одевание ушло время – не на брюки и рубашку, а смотрел в зеркало на своё розовое блестящее лицо.

– Ну и копуша, – заметила Вера, всё это время мелькая где-то за его спиной.

– Я готов, – невнятно произнёс он, отходя от зеркала.

Он был готов. В квартире пахло кофе и его любимым салатом из свежих огурцов. Механическим шагом, каким обычно хаживал по выходным дням, Глеб вышел из ванной; так же автоматически взял ключи и уже дотронулся до дверной ручки… И понял, чем у него тайно испорчено это субботнее утро и почему он тянул с зарядкой и умыванием. Почтовый ящик. Нужно было идти к почтовому ящику за газетой, без которой завтрак не в завтрак. Но лучше завтракать без газеты, чем…

Глеб положил ключи и пошёл на кухню.

– А за газетой? – спросила она.

Он надеялся, что Вера промолчит. Уж ей бы стоило промолчать – в конце концов письма строчили ей, чёрт возьми, а не ему. Но она не промолчала. Тогда помолчит он.

– А за газетой? – повторила Вера певуче, особенно в конце это «то-ой»: когда её не понимали, она тянула буквы ещё удивленнее.

– Подождёт.

Они начали есть. За столом его раздражение прошло. Кофе окончательно вернул его к норме, и она это сразу заметила, прервав молчание:

– Сегодня уходишь?

Имелся в виду Ращупкин, сослуживец, к которому Глеб ходил по субботам играть в шахматы, говорить о политике и выпить бутылку-другую пива. Когда-то к нему ходила и она, устраивалась в уголочке и тихонько полистывала журналы – Ращупкин был холостяком. Однажды Вера не пошла, да так больше и не ходила.

– Нет.

– А почему? – удивилась она.

– Надоело, – ответил он вроде бы чётко, но вторая половина слова пропала, утонув в поднесённом ко рту кофе.

– А что будешь делать?

– Давай что-нибудь придумаем…

– Давай, – окончательно удивилась жена.

Глеб поставил чашку, сделав вид, что придумывает. Она ждала: уж как-то повелось у них с первого дня, что всё придумывает и обдумывает он. Но ждала Вера активно, шевеля под столом ногами, поправляя волосы и не спуская с него глаз. А он не спускал глаз с пустой, ещё тёплой чашки, на которую упало горизонтальное осеннее солнце» – чашка молочно засветилась, попрозрачнела, удивив его тонкостью и крепостью фарфора, который поддавался лучам и не поддавался кипящему кофе.

– Между прочим, через неделю годовщина, – сказал Глеб, стараясь и сообщить это между прочим.

– Какая? – попыталась удивиться Вера.

Интересно: когда она не хотела удивляться – тогда удивлялась, а вот нарочно захотела – и не вышло.

– Пятилетие брака.

– Hy-y-у, – опять неудачно удивилась она. – Только не брака, а нашей общей жизни.

– Мы же в этот день расписались…

– Не люблю слово «брак». Какое-то грубое. Я вообще не люблю коротких слов. Они колкие, резкие, зычные. Крик, бой, кол, страх… Сравни: любовь, цветы, нежность…

– Но есть и хлеб, сон, дочь…

– И что ты предлагаешь? – оборвала она разговор о словах.

– Предлагаю торжественно отметить.

– Как? – Её чёрные глаза блеснули; видно, солнце их задело, как и фарфоровую чашку.

– Надо подумать, – сказал он и тут же вроде бы начал думать о том, что уже давно придумал.

– Давай… – начала было она.

– Нет, – перебил Глеб. – Мы проведём этот день так, как провели его пять лет назад.

– Да ведь я же и хотела это предложить, – пропела она фразу, как одно слово.

– Ну? – усомнился Глеб такой синхронности.

– Как хорошо, – помолчав, тихо сказала Вера. – Мы ведь ни разу не отмечали этот день…

Глеб поднялся: разговор сворачивал на сентиментальный путь, которого он почему-то боялся, не зная, что в таких случаях мужчина должен делать и говорить.

– Пойду за газетой.

– Давай я схожу, – предложила она.

Глеб усмехнулся, оценив её порыв: беспокоилась за его настроение и хотела принять удар на себя – вытащить это дурацкое письмо, если оно в ящике. Или порвать в клочья, хотя он запретил это делать, проверяя почту три раза на день.

Пока муж спускался за газетой, Вера стояла посреди кухни. Нужно было собрать грязную посуду и вымыть; посуды-то всего ничего. Но она ждала его возвращения, словно имелась какая-то связь между этими чашками и тем настроением, с которым вернётся Глеб.

Дверь тихо хлопнула. Вера шмыгнула в переднюю и спросила чуть не шёпотом, как спрашивают врача о состоянии лежащего в соседней комнате больного:

– Есть?

– Есть! – громко бросил он это короткое слово и понял окончательно, что не видать ему покоя ни в выходные, ни в будни, пока узкий цветастый конверт будет появляться в почтовом ящике.

«Я похолодел от догадки, что мои письма могут попадать в руки мужа и не попадать в Ваши. Да вряд ли – Вы раньше приходите из школы. Допускаю мысль, что Вы их показываете мужу. Меня это не трогает, лишь бы Вы их получали и прочитывали, а там хоть кому показывайте.

Вчера видел Вас в скверике. (Случайно, ну конечно же, случайно.) Я сидел на скамейке, нога на ногу, и Вы прошли в полуметре от моих ботинок. Пожалуй, впервые были так близко. Даже уловил духи, теперь знаю их – «Быть может». И ещё раз восхитился Вашим вкусом, безупречным, как и Ваши духи. Я успел рассмотреть сумочку – видел такие на выставке: парижская сумочка ручной работы из кожи ящерицы. Такие же туфли, в тон, графитного цвета, из той же кожи.

Дурак я высшей марки – ведь эту сумочку и туфли Вам мог подарить только муж. Знакомые таких подарков не дарят. Истинный я дурак: радуюсь Вашему вкусу, когда он, возможно, и не Ваш, а мужнин.

Дальше не могу писать. Как вспомню о нём, об этом человеке, который бог весть по какому праву находится рядом с Вами…»

Рябинин остановился у парикмахерской, размышляя об относительности всего сущего. Даже земной вес – уж, кажется, что постояннее земного шарика, – оказывается, непостоянен. Вот следственный портфель, который сейчас оттягивает руку. А вчера, когда Рябинин шёл на дежурство, не оттягивал. За ночь портфель потяжелел, хотя в нём не прибавилось ни одной бумажки. Даже убавилось. Правда, за эту ночь Рябинин трижды выезжал на место происшествия и спал часа два, если только можно назвать сном предутреннюю дрёму на потёртом колком диване. Вот портфель и потяжелел. Даже войти в парикмахерскую не было сил.

А ведь он любил это время, эти полтора-два часа после сдачи дежурства, когда можно расслабиться и ехать домой, по-стариковски, бессильно усевшись в автобусе; потом принять душ на вялое, вроде бы безмускульное тело; поесть, но не обед, а так, что попадётся; лечь с газетой на диван и, пробежав глазами заголовки, провалиться в спокойный домашний сон. Он испытывал удовольствие от этого измученного состояния – заслужил его нелёгким трудом, и кончился он, слава богу, этот труд: впереди целый день отдыха…

Но впереди не было дня отдыха по его собственной глупости – вызвал женщину, не заглянув в календарь, где на сегодняшнем числе стоял жирный карандашный крест. Поэтому нужно бриться и плестись в прокуратуру. Он вошёл в парикмахерскую.

Потом дремал, залепленный пеной. Потом тащился в прокуратуру, цепляясь портфелем за прохожих. Потом сидел за своим столом и бессмысленно тёр ладонями выбритые щёки…

Сон прошёл мгновенно, стоило приоткрыться двери. Рябинин удивился – ведь не допрос, а так, разговор.

Худенькая молодая женщина села перед ним и вроде бы пропала между столом и стулом, как провалилась в щель. Таких до пенсии зовут «девушками». Не лицо, а личико. Тёмные волосы собраны в неказистый пучок. Узкие, чуть подкрашенные губы. И ресницы подчернены. Но косметика ей не шла, как-то существуя краской сама по себе.

Женщина имела мужа. Теперь появился вздыхатель. Рябинин смотрел на неё и думал, чем же она их взяла, этих двух мужчин, – не чёрными ли огромными глазами, для которых это лицо казалось маловатым. Хотя влюбляются в красивых, а любят обыкновенных.

– Всё пишет? – зачем-то спросил Рябинин, хотя только вчера Базалова принесла ещё четыре письма. Видимо, ему не хватало её голоса, без которого не складывался образ.

– Пишет, – пропела она – не пропела, но так протянула слово, что ему захотелось опять услышать её голос.

– Всё про любовь?

– Про неё, – певуче удивилась она.

– Ну и хорошо, – брякнул Рябинин.

– Конечно, хорошо, – неожиданно согласилась женщина.

– Как это «хорошо»? – теперь удивился он, себе же противореча.

– Анонимки ведь бывают грязные, пошлые. А мои всё-таки о любви, о чувствах.

– Они вам нравятся?

– Сентиментальщина. – Она даже расширила глаза, подтверждая, какая это жуткая сентиментальщина.

– А почему?

– Что «почему»?

– Почему сентиментальщина-то?

– Такой уж у него стиль…

– Я хотел спросить, почему сентиментальщина – плохо.

Сколько ей? Лет двадцать семь – двадцать восемь. Учительница младших классов. Но как она жёстко произнесла это длинное мягкое слово. Заклеймила того рыцаря.

– Сентиментальность всегда фальшива.

– Ну-у, – не поверил Рябинин. – Разве нет сентиментальности искренней?

Она подумала, рассматривая его, следователя, который почему-то спрашивал не о том, о чём должен бы спрашивать.

– Вернее, сентиментальность – это когда утрачена мера.

– Мера чего?

– Чувств.

– А сколько их надо?

Она засмеялась, вцепившись пальцами в пучок на затылке, – иначе бы рассыпался.

– Да я сама сентиментальная. Могу и заплакать.

Её глаза блеснули, мгновенно покрывшись микронной плёнкой влаги, подтверждая последние слова. Рябинин внимательно смотрел, не понимая внезапного перехода от смеха к слезам. Впрочем, не было никакого перехода: был смех, потом был стекольный блеск глаз.

– Можете заплакать… от чего?

– У человека всегда есть в запасе то, от чего можно поплакать.

– О! – вздохнул Рябинин.

Слишком умно для её возраста. Да и не только умно – такая мысль могла прийти лишь в страдающую душу. А страдают ли в двадцать восемь-то?… Не просто ли печалятся?

– От чего же страдаете вы?

– Да хотя бы от этих писем, – опять запела она, уже смеясь. – Вернее, страдаю оттого, что страдает Глеб.

– А почему он страдает?

– Неужели не понимаете?

Рябинин понимал. Да Рябинин бы не уснул, получай его жена любовные письма. Он не понимал другого – почему бы не уснул, получай она эти письма: ведь ничего бы не случилось оттого, что в почтовый ящик опускались бы конверты с излияниями незнакомого человека.

– Кого-нибудь подозреваете?

– Не-е-ет, – очень уж длинно пропела она, и Рябинин понял, за что могли её любить мужчины – за голос, в котором слились, как речки в реку, материнский жар, томная женственность и девичья прелесть. Лично он, Рябинин, если бы в неё влюбился, то полюбил бы только за этот неразъёмный голос.

– Стиль писем ничего вам не говорит?

– А что он должен говорить?

– Всё говорит обо всём, – неопределённо заметил Рябинин, чтобы не вдаваться в подробности. – Есть у вас знакомые мужчины по школе, институту, работе… и просто так?

– Разумеется.

– Сколько их примерно? Считая и тех, с кем давно раззнакомились.

– Ну, человек пятнадцать…

– Почерк никому из них не принадлежит?

– Нет, – решительно ответила она, коротко обрубив слово, да и слово-то само по себе короткое, если его не тянуть.

Рябинину показалось, что это слово его загипнотизировало, отключив от допроса, от этой женщины, от своего кабинета…

Мозг засыпал – Рябинин чувствовал, что засыпает. Что-то даже мелькнуло в этом цепенеющем мозгу… Уж не сновидение ли? Или прошлое пригрезилось?

Степь и дороги. Их экспедиционный грузовик, пыльный, как слон. И шофёр Максимыч, отменный водитель и горький пьяница, которого некем было заменить. Он вёл машину, ничего не соображая и держась за руль, чтобы не упасть на педали, и хорошо вёл, аккуратно притормаживая на колдобинах. Но стоило ему выйти из кабины, как Максимыч оседал на землю и моментально начинал храпеть.

Никакой сон не мог сморить Рябинина во время допроса. Почему же сейчас он отключился и осел на стуле, как Максимыч на земле? Разве допрос кончился? Или мелькнула догадка? Но одной догадки мало. Хотя бы из вежливости нужно ещё поговорить…

– Спасибо. – Рябинин зевнул. – Я его поймаю.

«У человека есть одна изумительная способность, которая делает его всесильным, – способность мечтать. Я могу оказаться в Сахаре, в Антарктиде, на Марсе… Но я там не оказываюсь. Я вообще не перемещаюсь по планете и космосу, потому что делаю другое – я перемещаю Вас. К себе в квартиру. И вот когда Вы оказываетесь здесь, рядом, у меня начинается фантастический пир, а скорее, пир фантазии.

Вот мы с Вами сидим на диване, под жарким торшером, и вдвоём читаем одну книгу. Я читаю, а Вы слушаете. Нет, Вы читаете, а я слушаю Ваш голос. И стихи слушаю, мы читаем стихи. Блока или детские. Я люблю детские стихи, про Муху-цокотуху или про какого-нибудь Бармалея.

А вот мы с Вами сидим на балконе. Точнее, Вы сидите в зарослях цветов, которых на двух квадратных метрах я вырастил видимо-невидимо. Я не знаю, какие цветы Вы любите. Уверен, что любите все, всякие, даже самые чахлые и сморщенные, вроде чертополоха или мать-и-мачехи. А когда придёт зима и мой балкон занесёт сугробом (на нём помещается ровно один сугроб), то я буду ежедневно приносить Вам букет живых цветов. Найду. Найду! Буду приходить с улицы, с мороза, и Вы будете осторожно, даже робко, брать цветы в свои маленькие тёплые руки и отогревать их своим дыханием.