Текст книги "Смерть во фронтовом Киеве"

Автор книги: Станислав Росовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Вы меня совсем не слушаете!

– Простите?

– Вы отключились!

– Весь день перед дисплеем, так любой отключится. Да и вредно, знаете…

– В сравнении с Чернобылем – и говорить не о чём.

– А вы что же – были тут в 1986?

Только поднял глаза на Сураева. Помолчал. И вроде продиктовал:

– Вы пройдете сейчас со мной в номер Флоридиса. Отсюда недалеко, в «Ярославну». Номер опечатан, потому что его вещи там.

– А я зачем нужен?

– У Флоридиса не найдено никаких собственно деловых записей, даже в блокноте. Мы пришли к выводу, что он записывал всё на портативный компьютер, такой плоский чемоданчик – знаете?

– Угу, ноутбук.

– Вроде того. Дискету, понятно, первым делом изъяли, однако вход в файл защищен. А вы знали убитого, его вкусы, привычки. Мы перероем вместе весь номер, и вы, быть может, увидите там нечто для Флоридиса необычное, такое, чего я не смог бы обнаружить.

– Боюсь, напрасно вы надеетесь, что мне удастся вам помочь, – осторожно произнес Сураев. – Мы не встречались с Ген… с Флоридисом пятнадцать лет.

– А я не очень-то и рассчитываю. Просто не хочу упустить этот шанс.

– А дискета с собой?

– Со мной перезапись. А зачем вам? Там же компьютер, и файл в его памяти…

– Вы что ж, надеетесь угадать пароль?

– Напрасная болтовня. Идём.

– Я только в туалет. С вашего позволения.

– Валяйте.

– Может быть, сперва вы?

– Нет, благодарю. Вот кофе бы чашечку…

– У меня самодельный, из желудей. Вскипятить?

– Какой? Нет, благодарю покорно.

– А я привык уже. Да и не такой опасный, как настоящий: давление не повышает. Я быстро.

Ещё через несколько минут Сураев под бодрый рокот воды, наполняющей старомодный, на высокой трубе, бачок, снова прошествовал коридором и, за угол сворачивая, притормозил: а вдруг его гость сам собою уже исчез, испарился. Нет, не исчез!

Скромненько так прислонился к сураевской двери. И во владения как будто не влазил. Задумался, мыслитель хренов, о своём. Кашлянув (вот, мол, и я), Сураев щелкнул средним из двух выключателей у душа. Совершая внутри бывшей кладовки нехитрый свой туалет, с тоской поглядывал на заветное местечко синтетических, в жлобский цветочек обоев: за ним притаился его «Макаров». Забрать-то не долго. Вот только стоит ли?

Если насел на него и вправду следователь городской прокуратуры, так он сам по себе защита получше «Макарова». А если нет? Против разведчика-профессионала и пистолет не поможет…

– А я успею возвратиться до комендантского часа?

– Это уж мои заботы, Шамаш Саргонович.

Боже ты мой, пресветлый пастырь Думузи! Прошел первый сигнал! Так называемый следователь не хочет ломать голову, что делать с Сураевым после обыска в номере – не потому ли, что запланировал его убрать, как только перестанет в нём нуждаться? На мгновение возникло неодолимое желание схватиться за живот и снова укрыться в туалете, но только на мгновение. Спокойствие, вот что теперь может его спасти.

Они спускались милой, разностильно и разноэтажно застроенной Малой Владимирской, а когда миновали дом, за которым в старину начиналась уже Сенная, припомнилось Сураеву, что позавчера ночью должен был проходить здесь, провожая Генку до гостиницы, и решил, что тому и через двадцать с лишним лет приятно было бы вновь оказаться на извивах этой улицы, их пути развлечений, Via facunda, как говаривал Генка, когда вечерком, в ореолах пушистых свежевымытых волос, втиснутые в джинсы с модными заплатами, сходили они к Евбазу, чтобы засесть в ресторане той самой «Ярославны», где у Генки даже при тогдашнем безденежье завелись среди обслуги и девочек добрые знакомые. А на лекции и в библиотеку была у них проложена другая дорога, Via dolorosa: по Большой Подвальной, мимо Оперного, а там рукой подать. Что значит молодость! Теперь путем печали он назвал бы скорее этот…

– А знаете, почему эту часть улицы в народе звали Сенной? Нет? Значит, приезжий.

– Воля ваша. Назовите хоть груздем…

– Это когда раненый Столыпин лежал вон в том доме, видите? Там была зубоврачебная лечебница, но именно в ней умирал Столыпин. Тогда всю улицу засыпали сеном, чтобы стук копыт не тревожил раненого. Ну, как?

– А так, что теперь такого не сделали бы для премьер-министра, хоть бы и семи пядей во лбу.

Сураеву вспомнились улицы, перекрытые ГАИ, чтобы важная шишка познакомилась с работой городского общественного транспорта, однако возражать он не стал. Болтовня претит ему, но с её помощью можно вынудить собеседника проговориться. Во всяком случае, надеяться, что проболтается. Уже понятно, впрочем, что рядом вышагивает не следователь из прокуратуры. Те приходят – если вообще являются на дом – в сопровождении участкового и пары-тройки розыскников. И какой он следователь? У тех через слово юридический жаргон, а у большинства и блатной. Но и для гэбиста очень уж интеллигентен. А если не врет, что поляк, то и не гэбист. А если гэбист, то не поляк. И что, позвольте спросить, в нём польского? КГБ блюло чистоту своих рядов: у потомственного интеллигента кто-нибудь в роду да и привлекался по пятьдесят восьмой, политической статье, а поляки, немцы, люди из всех огульно репрессированных народов и наций тоже не годились… Вот ведь незадача. Что если прямо так и спросить: гэбист ли вы?

– Извините…

– Что такое?

– Вот ведь запамятовал, как вас по имени-отчеству…

– Извольте, повторю. Павел Петрович.

– Павел Петрович, я с вами мимо швейцара, знаете, не пойду. Сами пугаете всякими ужасами, а тут предлагаете засветиться рядом с главным героем следствия. Давайте так: я пойду через чёрный ход, после вас, как мне просигналите.

– Как это?

– И очень просто. Флоридис, помнится, был в номере «325». Стало быть, третий этаж, левое крыло, и выходит окном сюда на бульвар. Я вон там сяду на скамеечку и буду смотреть на третий этаж. Первая справа —бельевая, следовательно, у «325» – шестое справа окно. Вы, как войдете, трижды щелкните выключателем. Вот и всё.

– Техника пещерного века.

– А там всегда был такой себе пещерный город. Город в городе. Я ведь тут поблизости живу, Павел Петрович. Я народ, а народ-то – он всё видит!

– Не понимаю, отчего не хотите войти вместе со мной. И зачем зубы заговариваете. Ну и… Ладно, не до того теперь. А где гарантия, что вообще подниметесь в номер?

– Вы же сами, Павел Петрович, доказали мне, что это в моих интересах.

– Ладно, черт с вами. Гоните ваш ночной пропуск!

– Чего нет, того нет. Кстати, напоминаю, что должен попасть домой до комендантского часа.

– Шароварников с пукалками боитесь?

– Не всем же быть такими храбрецами, как вы, Павел Петрович…

– Паспорт и служебное удостоверение сюда. Живо!

«Дэржавный» паспорт, гладкий, без обложки, в левом кармане, советский, обложка толстая, – в правом. Вздохнув, сунул «Павлу Петровичу» свой советский. Пробормотал, что удостоверение оставил дома.

Быстро темнело. «Павел Петрович» (Сураеву абсолютно без разницы, как его зовут на самом деле) раскрыл паспорт, поднёс к глазам, опустил в левый карман серого пиджака. «Костюмчик будто пошит для операций в сумерках», – подумал Сураев, в бессмысленном раздражении наблюдая, как лжеследователь аккуратно, по периметру давно не действующих переходов, огибает площадь, подбираясь к многоэтажному утюгу гостиницы. Перед последним переходом, на углу Мариинско-Благовещенской и Старовокзальной, у тёмной витрины комка, остановился, огляделся, полез в карман (Сураев всполошился: не его ли паспорт выбрасывает?), вынул коробочку и повозился с ней. Понятно, связывается с напарником. Вообще странно, что один разгуливает: в амерских боевиках полицейские всегда вдвоём, и это разумно. Нет, какие тут могут быть претензии? Напротив, от одного легче удрать, чем от двоих. Однако отсутствие напарника непонятно, потому и тревожит.

«Павел Петрович» опять оглянулся и спрятал карманный телефон. Сураев вздохнул. Такая штучка вместе с подключением к телефонной сети стоит тысячу зелёных, да ещё ежемесячная плата. Неужто серо-костюмный может это себе позволить на деньги, что зарабатывает в своей «Дэржбэзпэци», ФСБ или ГРУ? Тем временем владелец дорогой игрушки, почти уже неразличимый на фоне тёмно-серого бетона, окончательно сорвал с себя маску законопослушного чиновника: оставив слева главный вход в «Ярославну», смахивающий на портал готического собора, заворачивает за угол. Идет к правому служебному входу.

Что ж, он достаточно интеллигентен, чтобы на ходу улучшать уже принятые решения. И русский его слишком правилен, даже несколько архаичен. Нет, не гэбист. Или московский, из тех, что работали за границей. Там-то приходилось терпеть интеллигентных, поскольку пролетарская закваска могла только помешать. В таком случае всё логично: после провозглашения независимости «отец городов русских» оказался для России столицей соседнего государства. Только не для КГБ: недаром же почти одновременно здешний начальник пересел в такое же кресло в Москве. Так стоило ли удивляться, что захват города российским «ограниченным контингентом» признан на Западе лучшей операцией такого масштаба после чехословацкой 1968 года?

Снова последний сопливый десантник знал, по какому коридору ему бежать и до какой двери, и что делать, распахнув её пинком сапога. Разумеется, при Ельцыне такое никогда бы не случилось, однако победивший его на выборах предводитель квасных патриотов вострил против новоиспеченной соседней «дэржавы» и свой личный зуб: родился в… как его, ну, городок на западе республики, цитадель местного национализма. Теперь отца отечества неприятно удивляет, что малая родина, ты понимаешь, в ином царстве-государстве. Хотя… Окажись сам Сураев сейчас в Москве, где гарантия, что не испытывал бы подобные чувства?

Но даже новый русский президент, обожающий щегольнуть своей непредсказуемостью, в душе понимает, что в былых границах империю не вернуть. И очень скоро выяснилось, что столь напугавшее обывателя установление российскими войсками контроля над южной столицей есть только политическая акция, что задачи операции были не столько военные, сколько обеспечение «русской» общине максимально выгодной позиции на переговорах о прекращении огня, о функциях войск ООН, о разграничении национальных анклавов. И что упитанный глава ошеломлённого народа, в первые трое суток блокированный российским спецназом в Мариинском дворце, оказался человеком, будто созданным для таких переговоров. И не были ли именно переговоры основной целью этой кровавой авантюры? Не задумал ли эксцентричный российский президент поступить плохо, затем исправиться и в награду за возвращение к добру вырвать наконец у Запада давно обещанный десятимиллиардный кредит?

Сураев присвистнул. Однако и взлетел же в эмпиреи! Его место – с обывателем, беднягой, сперва поверившим, что все беды от москалей, лопающих его пайку масла и сала в своей голодной Москве, а потом остервенело меняющим талеры на рубли. Несладко ему пришлось, что тут скажешь, однако всё-таки и не так солоно – даже в сравнении с мирными советскими временами, когда у человека было всего понемножку, кроме свободы. Свободы, гм…

Пожалуй, стоит прилечь на скамью. Лежащего патрульным труднее углядеть, чем сидящего. Да ещё если проедут на «джипе». Поёрзал по скамье, пытаясь добиться, чтобы нужное окно оказалось между ступнями, словно в прорези прицела. Не вышло.

И чёрт с ним. Твёрдо, зато не задремлешь, как на родной кровати. В голове продолжали крутиться обрывки мыслей – пережеванных, обсосанных, будто леденцы. Леденцы – чушь, отбивную бы, с корочкой… Уж лучше вернуться к политике. На чем там остановился? Ага, теперь аналогии с Чернобылем. Ведь было же, сравнивал патриотический редактор «Ранковойи Витчизны» тучу российских парашютистов над Печерском с радиоактивным облаком 1986 года. Однако опыт, выстраданный в той беде, подвёл теперь обывателя. Чернобыльской весной кто оказался прав, кто сберёг здоровье свое и близких? Слабонервные тогда выиграли, паникеры и эгоисты – все, кто, услышав «из-за бугра» первое же сообщение о взрыве, без памяти бросились куда подальше. А вот удравшие после первых же перестрелок, возвратившись, обнаружили в дверях своих квартир новые замки, а за родимой, своими руками прикрученной цепочкой – небритую рожу нового хозяина, примчавшегося из Боярки или Триполья.

Прошло разграничение анклавов, и на обывателя обрушилась проблема выбора. Бюро квартобмена горели в лихорадке, а в скромной поэтике объявлений на столбах прорезались новые формулы: «двор част. размин.» и даже «на сторон. ул., наим. опасн. при ракет. обстр.» А эпопея обмена паспортов…

Чуток выше и влево от чёрного контура левой кроссовки Сураева трижды мигнуло желтым, потом ровно осветился малюсенький на таком расстоянии квадратик. И хоть загорелось вовсе не то, лихо вычисленное окно, на третьем этаже всё же. Возможность совпадения показалась Сураеву настолько маловероятной, что он, покряхтывая в напрасной и полупритворной попытке пожалеть себя, спустил ноги со скамейки.

Надо идти. Хотя бы для того, чтобы выручить паспорт. Мнимый следователь не тронет, пока в тебе нуждается, а там посмотрим. Насмехался над «Павлом Петровичем», но ведь и сам пошёл переходами, вглядываясь в мёртвые глаза светофоров. Легковушки давно попрятались по гаражам, грузовики реквизированы, «джипы» и «газики» появляются так редко, что слышны издалека. Похоже, он просто боится покинуть призрачную защиту стен, страшится враждебного пространства площади.

Холл «Ярославны» ярко освещён: этим до фени призывы экономить энергию, расклеенные на всех углах. Чёрный силуэт швейцара у входа, охранник, небось, в кресле поблизости. И клерк у стойки с ключами. Сураев прошел мимо пустой автостоянки, обогнул угол и нащупал взглядом дверь, выкрашенную под цвет стены. Вот он, заветный вход в обитель наслаждений, расколдованный хитроумным Али-Геной. Кнопка звонка, глазок. Поднёс уже руку к звонку, подумал и достал платок. Обернул им медную ручку шишечкой. Дверь подалась. В тамбуре огляделся: если увидит на полу охранника, плюнет на паспорт и домой. Никого. Да и не похож «Павел Петрович» на супермена, расшвыривающего бугаев в униформе. Служебная лестница: дешевая «дорожка» на ступеньках, узкие лестничные площадки, голые тусклые лампочки.

Третий этаж. Вон там при Советах торчал стол дежурной по этажу. Функции у неё, как у дворника царских времен, с той разницей, что дворник был обязан не только следить и доносить, но и содержать двор в чистоте. Новые хозяева могли сократить, могли заменить охранником. Ясно, предпочли сэкономить на надзоре.

«325». Любопытно, сколько тысяч людей входили в эту дверь после доброй (Генка сказал бы: открытой) Светы-москвички? Очень похоже, что Генка сам попросился в «325». В слабом свете сургучная печать кажется целой. Если бы разглядел её сразу, обошлось бы без неуместных игривых воспоминаний. Отчего ж неуместных? Сураев осторожно постучал. Подождал, потом снова вытащил платок. Красивая бронзовая ручка повернулась, громко щёлкнуло, дверь начала беззвучно открываться. «Надо было условиться о сигнале, а так даст ещё с перепугу по голове», – мелькнула запоздалая догадка, и Сураев, стоявший уже в полуоткрытых дверях, отступил в коридор.

– Павел Петро…

Шепот замер на его губах. Потому что «Павел Петрович» не смог бы уже никого садануть по голове – ни с перепугу, ни с заранее обдуманным намерением. Лежал, раскинув руки, на вытертом ковре, и у виска его темнело тусклое чёрное пятно.

Глава 4

Увидев каменную рощу,

поспешил он.

“Эпос о Гильгамеше”.

Сураев обнаружил, что вжимается в полотно двери, а как её за собой захлопнул, не смог припомнить. Страх подмял его под себя, но уже прояснилась в элементарном этом чувстве некая странность, отчего начал понемногу и соображать. Да, стены давят, и нестерпимо хочется дать волю ногам, однако ужас этот оставил убийца, которого тут уже нет. Деятель потел от страха, его запах смешался с травяной вонью дезодоранта – Сураев мог поклясться, что узнает эту смесь, если им с мужиком (дезодорант, бесспорно, не дамский) суждено встретиться. Постепенно чужой ужас его успокоил: испугавшийся должен был сразу убежать, и что-то не похоже, чтобы за следующей дверью, в ванную, кто-нибудь прятался. Опасностью несёт извне, из коридора. И как не подмывало тоже выскочить из номера, он совладал с собой и принялся за дело.

Чувствовалось, что «Павлу Петровичу» уже не помочь. И всё же, склонившись над ним, Сураев первым делом заставил себя проверить пульс. Рука тёплая, но пульса нет. (Ещё вопрос, сумел бы сейчас нащупать пульс на собственном запястье?). Полы пиджака распахнуты, кобура под мышкой пуста, на ковре веер разнокалиберных документов. Итак, он был прав… И что из этого следует? Потом, потом… Его паспорта нет! Сураева обдало жаркой волной, но он сумел обуздать панику и вспомнить, как несчастливый его посетитель засовывал потрепанную книжечку со славным гербом СССР в правый боковой карман. Позабыв о платке, сунулся в карман чужого пиджака, и на ковер вместе с паспортом вылетел матово поблескивающий, весь в клавишах и кнопках, чёрный параллелепипед.

Паспорт отправился на привычное место, а Сураев, как завороженный, уставился на игрушку. Наверняка там остались следы его пальцев… Решившись, поднял с полу телефон и полированной задней стенкой поднес к губам «Павла Петровича». Не замутилось.

Пора бы и осмотреться. Возясь с мертвецом, боковым зрением давно уж он приметил, что Генкин номер грубо и поспешно обыскивали. Он тоже не может позволить себе тщательный обыск. Зачем тут осматриваться, на что ему обыск? Бежать, пока не поздно! Потом, потом, будет ещё время разобраться – зачем… Какая жалость! Чемоданчик компьютера искорежен, экран монитора разбит. А дискету ещё менты забрали… Кажется, покойный говорил, что перезапись у него с собой. Назад к нему! Дискеты нет и следа, зато в накладном кармане рубашки обнаружилась тонкая пачка стодолларовых купюр. Сморщившись, Сураев отделил себе пять бумажек, помедлил, прикидывая, а не порушить ли ему окончательно неведомый, но коварный замысел убийцы, не тронувшего или подложившего баксы, однако вернул-таки остаток на место и снова застегнул пуговку. Рубашка «Павла Петровича» показалась ему неприятно тёплой. Что грабёж, что мародерство – разница невелика! Уж лучше бы пересчитал оставленные покойнику баксы: пригодилось бы, как придется отдавать взятое. Теперь к компьютеру. Корпус треснул, но кто знает, насколько пострадал винчестер… Рванул из кармана заветный перочинный ножик с двенадцатью лезвиями (подарок дяди Ассура, чтоб ему икнулось!), высвободил лезвие-отвертку и лихорадочно принялся за работу.

На лестничной площадке, под лампочкой, взглянул на часы. Врут бессовестно. Это же немыслимо, чтобы пробыл в номере только четыре минуты! Как выходить? Попробовать, как ни в чём не бывало, через вестибюль? Раньше могло бы и получиться, но сейчас что-то не заметно наплыва постояльцев… В кармане пискнуло, потом ещё. Он замер, прислушиваясь. Стараясь ступать потише, пустился вниз лестницей. Напарник «Павла Петровича» – вот о ком не следовало забывать: ведь теперь обязательно примчится сюда! Писк продолжался. Решившись, он вытащил штуковину из кармана и разобрался, какую кнопку следует нажать. На ходу поднял коробочку к уху.

– Всё, еду. Дома в порядке. Спасибо, что отпустил. Алло! Почему молчишь?

В коробочке потрескивает, потом слышится весьма отчетливо визг тормозов. Если перехватит на выходе, ещё сгоряча пристрелит! Сураев решается: «Алло! Павел Петрович убит в номере. Я вошел позже; у него разбита голова. В номере был обыск… Что?»

– Оставаться на месте! Ничего не трогать!

Сураев нажал клавишу отбоя и прибавил ходу. Вполне возможно, что следовало повиноваться, однако очень уж не понравилась интонация говорившего: можно было бы понять гнев, раздражение, даже истерику, но эта холодная угроза… Лучше уж довериться интуиции и не рисковать.

Чёрт! Закрывая собой выход на улицу, перед ним раскачивается детина в камуфляжной форме. Одна рука на затылке, второй пытается поймать Сураева. Позади него чернеет открытый чулан, под ногами шуршат веники. Продолжая раскачивается, лезет в расстегнутую, пустую кобуру, с которой свисают нежные клочья паутины.

– Стой, гад, где стоишь!

– And where is John?

– Шо?

– Язык учи, дубина!

Сураев уже воспользовался приёмом, разученным некогда в школе бокса при Ленинском районном дворце пионеров, а назывался-то как? Вот – «выход из угла ринга путем размена местами с противником». Локоть ноет, в ноздрях густой чесночный дух. Сураев вслушивается, не визжат ли поблизости тормоза, а ноги сами несут его в сторону, противоположную той, откуда вышел к гостинице.

Ничего не поделаешь, домой нельзя. И до комендантского часа сорок пять минут. Есть в этих краях одно парадное, где в прежние времена можно было переночевать в абсолютной почти безопасности. Под самой крышей, на пыльном диване. А теперь? На что там можно наткнуться – на пьяного бомжа, семью честных бездомных или на противопехотную мину, засунутую в диван для смеха пьяным умоновцем? И разве не потому взял он… ну, занял те деньги – потому, что ещё в номере решил, где укроется? А до еврейского анклава отсюда идти всего ничего. Но сначала позвонить. Через несколько минут он прислонился к стене завода «Ленинская кузня». Малый старинный заводик замер в кризис, потом, как стало чуть повеселее, в одном из цехов открылся ресторан, незамедлительно прогоревший. Если там, внутри, и мается сторож, до случайного прохожего ему дела нет. А охранники из универмага перед Сураевым, словно на ладони: греются у костра и едва ли смогут чего углядеть за багровым неровным кругом. Как будто после всех эвакуаций, реквизиций и грабежей в районном универмаге осталось чего охранять! Торговые залы, склады… Интересно, занимаются ли экономисты такой категорией, как коммерческий оптимизм? Спросить заодно у Милки, она к этому ближе… Что-то долго идут длинные гудки. А если дома нет? Всё равно переходить в анклав, здесь лучше не оставаться… Ура!

– Мила, это я. Имя лучше не называть… Ну, наконец-то. Хотел к тебе напроситься… У тебя нет ли пустой квартиры какой, подруга тебе не оставила, чтобы поливала цветы? Вы, девочки, всегда выручаете друг дружку… Слава Богу… Потом, потом всё объясню! Собери вещички на несколько дней, затолкай в рюкзак всё съестное… Да, я думаю о своем здоровье и когда-нибудь обязательно там, в Павловке, полечусь. Делай что сказал, ситуация аховая. Буду через полчаса. Да, понял… Ты, кстати, одна там? У тебя там никого нет? Что? И это говорит девушка из хорошей семьи?

Короткие гудки. У костра охранник поднимается с ящика и исчезает. Трепыхаться нет нужды: вот возникает из темноты с поддоном в руках, снова садится и неторопливо оглядывает его, прикидывая, как половчее разломать. Если парню некуда спешить, о себе Сураев сказать этого не может. Ещё один звонок перед стартом. На сей раз в записной книжке нет необходимости.

– Иван Афанасьевич, это вас сосед беспокоит.

– Слышу, что сосед. Откуда звоните?

– Иван Афанасьевич, срочно уходите из дому. Берите Софью Иванну под руку – и побыстрее. К знакомым, куда угодно. В квартире оставаться опасно. Тарасу сами скажите, хорошо?

– Они уехали в село. Тарас попросил двухмесячный отпуск без сохранения содержания. Тося ведь опять… да вы ж знаете…

– А я‑то думаю: отчего это в коридоре такая тишина? Дела… А вдруг что срочное?

– Да. И Тарас предупреждал, что народ ему будет звонить. Так вы можете пойти по вызовам. Делать ему, Сашке, говорит, всё одно нехрен, а двери старушкам лихо отжимает.

Сураев по доброте душевной несколько раз приходил на помощь престарелой соседке снизу, имевшей обыкновение захлопывать за собой дверь, не позаботившись проверить, с нею ли ключ. И приобрел в околотке сомнительную славу безотказного и бесплатного взломщика.

– Да ну их, ещё в полицию попадёшь…

– А на какие такие заработки вы купили новый телевизор?

– Да нет у меня телевизора! Тьфу ты, запутали вы меня, Иван Афанасьич. Тот человек, предупреждавший меня об опасности – постойте-ка, всего полтора часа, как предупредил, – он только что убит, вот так. Берите Софью Иванну…

– Куда мы побежим – из своей-то квартиры? Ну, у Тараса, пожалуй, совести достанет, а другой какой хам пригородный взломает замки, выбросит вещи – и где станешь с ним судиться? Нет уж, спасибо, дома и стены помогают.

– Что ж, жаль. Буду позванивать, с вашего позволения.

– А есть ли надобность? Ну, как желаете.

Нажать на кнопку, убрать антенну… Надо бы разобраться, какое тут питание. Кажется, аккумулятор. А то запастись батарейками. Но до чего всё-таки удобная штука! Удобно быть богатым. Прокрадываясь по Мариинско-Благовещенской к северному переходу в еврейский анклав, новоявленный богач по-прежнему прижимался к стенам, однако, оказавшись напротив тёмной громадины здания, в котором до переезда в Петербург снимал, говорят, пол-этажа академик Перетц, ощутил новый прилив самодовольства: если не приходится ему переправляться сейчас через Днепр, обязан этим в значительной степени и самому себе. Дело в том, что на межобщинных переговорах выбор места для еврейского анклава неожиданно оказался камнем преткновения. Район вокруг Львовской площади, где в незапамятные времена стояли летописные «Жыдовъскiя вороты», остается слишком лакомым кусочком, чтобы администрация «дэржавных» выпустила его из рук, и никакие ссылки на еврейские погромы, учиненные в 1918 году атаманами Ангелом и Симосенкой, не сдвинули на сей раз с места правопреемников злосчастной «народной республики». Тем более что официальная их точка зрения состоит в том, что никаких погромов, собственно, и не было. Выдвигались, как водится, и культурно-исторические обоснования, но всерьез их не стоило принимать, ибо знаменитые евреи так же весело кочевали по Киеву, как и их славянские коллеги: если бы на каждом доме… – впрочем, в старых кварталах и сейчас в глазах рябит от мемориальных досок. Оказавшись в тупике, отцы города порешили рассекретить порайонные данные о национальной структуре населения, добытые последней, советской ещё переписью. Компьютерную обработку поручили социологической лаборатории, в которой Сураев трудится ведущим научным сотрудником, а писать заключение довелось ему лично.

Почему именно Сураеву? Завлаб был занят: бегал по городу, пытаясь устроиться в какой-нибудь из частных банков, вывески которых расцветили улицы после перемирия. Младшая братия, компьютерщики, трудилась не покладая рук: печатали на остатках казенной бумаги объявления для «физических лиц». Сураев, как и все прикосновенные к официальной статистике, прекрасно понимал, что и засекреченные данные могли быть на всякий случай выправлены в приятном для начальства аспекте. Поэтому и не заглянул в выпечатки, присланные с вооруженным до зубов курьером. Дотянул, как водится, до последнего, а когда надо было уже садиться за заключение, решил задачу нетрадиционным способом.

Припомнил, как в году этак 1967, студентом-первокурсником, не сумел отбиться от агитаторства перед очередными выборами. В конце концов, его выперли-таки на участок, и вот тогда-то, обойдя квартиры нескольких домов по Мариинско-Благовещенской, он увидел там больше унылых еврейских физиономий, чем за всю свою предшествующую жизнь. Вот почему в заключении, подписанном завлабом, Сураев бестрепетно указал на кварталы вокруг Мариинско-Благовещенской, некогда Малой Жандармской. Именно это, научно обоснованное, мнение и победило. Против конкурирующих предложений – на выбор кусок Подола севернее Красной площади или Березняки – у еврейских старейшин возникли принципиальные стратегические возражения: весь Подол можно снести с лица земли одним минометом, поставленным за гребнем Горы, а Березняки, отрезанные Днепром, попали бы в слишком уж большую зависимость от российского экспедиционного корпуса, контролирующего весь Левый Берег и захватившего загородный аэродром «Борисполь». «Казацкий» камуфляж почти отброшен: российские солдаты бродят по улицам со всеми знаками различия, нахально раскатывают по асфальту на БМП, а «казачки» появляются теперь, по слухам, только на заставах у мостов…

– Стий!

Отвлекшись лестными, что ни говори, воспоминаниями, Сураев чуть не налетел на первый контрольный пост. Тут их два, оба международные: с этой стороны «дэржавно»-ооновский, а с той – ооновско-еврейский…

– Стий! Кому кажу? Рукы!

Теперь ещё и руки ему растопыривай! Сам, однако, виноват. Вот и парубок в комбинезоне и с автоматом на плече.

– Топай до ватры.

Ну какая же гражданская война без костров на брусчатке площадей? За костром –классическое пулеметное гнездо, выложенное из бетонных блоков и мешков с песком.

– Зброя, наркота, золото йе?

– Нет.

– Немайе, кажешь… Кру-гом! Шо там у кышэни?

Задняя стенка радиотелефона блеснула красным.

– Добра штучка! – прищелкнул языком парубок– Алэ в мисти йе заборонэна.

– Не моя, у знакомого взял попользоваться.

– Чому розмовляйеш нэ дэржавною мовою?

– А разве мы не свободные люди?

– Тут дэржавна установа.

«Уж какое государство, таково и учреждение», – хотел ответить Сураев, но промолчал.

– Паспорт!

Паспорт он извлек местный; следовательно, придраться не к чему. Да и вообще умоновец если и цепляется, так со скуки, не по злобе.

– Топай!

Сураев опустил руку с паспортом и поднял глаза на солдата миротворческих войск ООН. Нигериец. Мешковатая куртка с множеством карманов, длинная американская винтовка прислонена к решетке, на тёмном лоснящемся лице ничего не прочесть. И зачем? Нигериец переступил огромными ботинками, освобождая для Сураева место, где пролезть под шлагбаумом.

Два десятка шагов – и ещё одно, точно такое же пулеметное гнездо, только ствол с неожиданной деликатностью повернут к стене. Ещё один, едва уже различимый в далёких отсветах костра нигериец, на сей раз безучастно дремлющий в белом пластмассовом кресле. Ещё один шлагбаум. Выпрямляясь, Сураев на мгновение ослеп. Потом световое пятно скользнуло вниз, ему на ноги. Фонарик с длинной, на три батарейки, ручкой держит боец еврейской самообороны. Днем, возможно, его форма отличается от умоновской, но не сейчас; вот на плече, правда, не «Калашников», а маленький израильский «Узи». Тут уже посветлее.

– Шолом! Паспорт, пожалуйста… Возьмите. Покажите триста американских долларов. Хорошо…

Пряча паспорт с появившейся в нём твердой пластиковой карточкой, Сураев с неожиданной тёплотой вспомнил «Павла Петровича»: его, трофейные баксы избавили от унизительных объяснений и упрашиваний.

Теперь парень тарабанит заученный текст.

Сураев помнит, о чём там, и не вслушивается. Круглая щека, живой блеск глаз, силуэт пейса под беретом. Совсем зелёный, может быть даже старшеклассник: зарабатывает, небось, бесплатный билет до страны обетованной. На таких вот ребят он нагляделся в армии – через пыльные стекла стереотрубы, в основном, а порой и через прорезь прицела. А интересно, что предпринял бы малый, если б узнал об этом? Вряд ли они добрались до компьютерного банка гэбистов (теперь тут «Дэржбэзпэка» и говорить надо: дэбистов, так точнее)… Хотя ручаться нельзя ни за что. Где-нибудь поблизости, вот хоть бы и в той палатке, наверняка стоит компьютер, чтобы постовые могли, если возникнет подозрение, навести справку…