Текст книги "Магелланово облако(ил. П.Пинкисевича)"

Автор книги: Станислав Лем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Я привел к тебе почти товарища по профессии: нашего доктора, – сказал историк.

В слабом свете пасмурного дня, падавшем сквозь широко раскрытые окна, Калларла показалась мне ниже ростом и моложе, чем тогда, когда я ее встретил впервые; она была одета в домашнее платье из темно-красного материала с таким тонким и запутанным рисунком, словно это был вышитый серебром план лабиринта. Кроме нее, в комнате находились еще двое: девушка с тяжелыми рыжими волосами, падавшими на голубое платье, и атлетически сложенный мужчина.

– Вот Нонна, архитектор, желающий применять свою специальность на других планетах, – сказала Калларла. – А это Тембхара, кибернетик.

– Злые языки говорят, что я создаю электромозги, потому что сам ленив, но ты этому не верь, ладно? – сказал мужчина. Он наклонился вперед, и на его темнокожем лице вспыхнула ослепительная, как молния, улыбка.

Калларла пригласила нас сесть. Я предпочел подойти к окну – так привлекал меня доносившийся оттуда терпкий, густой запах листьев и мокрой хвои. Подняв голову, я увидел, как на краю крыши собираются крупные капли воды, в которых отражается просвечивающее кое-где голубое небо, как капли одна за другой сбегают по карнизу, задерживаются у его края и, будто наконец решившись, бросаются вниз. Я протянул руку, но падающая капля неощутимо, светлой искрой прошла у меня сквозь пальцы. Я удивился не столько этому явлению – я ожидал его, – сколько собственному разочарованию. Опершись на подоконник и ощущая легкое дыхание ветерка, я повернулся к присутствующим. Разговор, прерванный нашим приходом, возобновился.

– И как же ты представляешь себе архитектуру, освобожденную от влияния силы тяжести? – спрашивал Тембхара рыжую девушку.

–Я думаю о конструкциях без вертикальных линий,– ответила она.–Представьте себе двенадцатиконечную звезду с лучами, направленными во все стороны. На основных осях я сделала бы анфилады…

Она рисовала рукой в воздухе. Все больше удивляясь, я вслушивался в ее слова.

– Прости, пожалуйста, а из чего? – спросил я.

– Из льда. Тебе, наверное, известно, какое количество воды выбрасывается за пределы Земли вследствие сокращения поверхности океанов. Я стала бы строить дворцы из воды, вернее из льда, который при температуре межпланетного пространства обладает неплохими строительными качествами.

– А, в межпланетном пространстве!– вырвался, у меня возглас. – Значит, это будут летающие звездочки-снежинки, увеличенные в миллиарды раз? Но… кто же будет жить в них?

– В том-то и дело, что никто. Желающих нет. Бедная Нонна, она не может строить свои замки и очень горюет поэтому.

– Да, – сказала молодая девушка вздыхая, – я все яснее вижу, что слишком рано попала в эту историю.

– В какую историю?

– Жизнь. Надо было родиться в стотысячном году, может быть, тогда мои ледяные дворцы и пригодились бы на что-нибудь.

– И опять ты выбираешь неудачное время,– сказал Тер-Хаар. – Говорят, что в стотысячном году Солнце, как обычно через каждые четверть миллиона лет, снова попадет в скопление космической пыли и начнется галактическая зима.

– Эпоха обледенения?

– Да. Тогда будет огромное количество льда, и столько нужно будет тратить энергии на то, чтобы его растапливать, что никто и взглянуть не захочет на твои дворцы.

– А Солнце тогда будет красным, как кровь, – сказала в наступившей тишине Калларла.

Все повернулись к ней, но она не произнесла больше ни слова.

– Конечно, – докончила за нее Нонна, – Солнце будет красное, потому что космическая пыль поглотит все лучи, кроме красных.

– Любопытно! Вы говорите об этом, словно сами пережили по меньшей мере десяток таких зим, – в ставил Тер-Хаар.

– Мы просто знаем о них, – возразила Нонна.

– Это не одно и то же, – продолжал историк. – Одно дело наблюдать самому, как галактическая весна сменяет зиму, видеть возникновение горных хребтов, образование складок на поверхности Земли, высыхание морей, другое дело – знать обо всем этом. В геологическом масштабе жизнь человека похожа на жизнь бабочки-однодневки. Мы знаем факты, но не можем заранее знать чувства, которые они вызывают.

Вновь воцарилась тишина, лишь дождь шумел за окнами.

– Мне снился недавно странный сон,– тихо сказала Калларла. – Будто я создала в лаборатории искусственные организмы. Это были маленькие розовые существа. Они размножались так быстро, что я видела, как розовая плесень затягивает всю лабораторию, и задумала произвести необычный опыт. Выбрала звезду не слишком жаркую и не слишком холодную, приблизила к ней планету соответствующей величины, омыла пустыни этой планеты океаном, окружила мягким слоем воздуха и привила на ней жизнь в виде моих розовых созданий. После этого я предоставила их собственной судьбе. Не помню, что было потом. Проходили сотни тысяч, может быть, даже миллионы лет, а я все это время жила и даже не старела.

– Чисто женский сон, – пробормотал внимательно слушавший Тембхара.

Калларла улыбнулась своими темными глазами и продолжала:

– В один прекрасный день я вспомнила о моем опыте и решила посмотреть, что произошло с жизнью, заброшенной на поверхность планеты. Как она развилась? Ушла ли в глубь океана? Покрыла ли континенты? Какие приобрела формы? Так думала я во время подготовки к полету. А потом, направляясь к своей планете, я почувствовала странную тревогу. Создав белковые структуры, я открыла перед материей все возможности эволюции. И вдруг я представила себе миллионы существ, развившихся из моих невинных розовых крошек. «Видят ли они свой мир – подумала я. – Слышат ли они шум ветра? А может быть, они уже овладели всей планетой, начали изучать самих себя и поставили вопрос: откуда мы взялись, каким образом возникли?» Тогда я подумала, что дала им не только начало, но и конец, что, создавая жизнь, я одновременно создала и смерть. И, когда увидела закрытую облаками огромную, как небо, планету, моя тревога сменилась печалью и страхом, и я проснулась…

– Вот что тебе снится! – воскликнула с завистью Нонна. – А я в лучшем случае ссорюсь во сне с испорченными автоматами!

– Твой сон возник из страстного желания творить,какое испытываем все мы, – сказал я. – Его породило ожидание открытий, которые ждут нас в конце нашего пути, в созвездии Центавра.

– И он типичен для начала путешествия, – добавил Тер-Хаар: – ведь позднее, ощущая тоску по родине, мы будем в наших снах не забегать вперед событий, а возвращаться на Землю…

– А я скажу вам, что этот сон носит совсем другой характер,– запротестовал Тембхара. – Это сон биолога, который жадно стремится к познанию. Ведь мы ничего не знаем о развитии органической жизни на других планетах. Мы знаем историю жизни только на Земле и Марсе, но эти планеты-дети одного Солнца. А как развиваются живые существа при свете переменных звезд, которые то сжимаются, то расширяются подобно пульсирующим сердцам? Ведь это изменение света должно как-то отразиться на живом веществе – самом восприимчивом материале! А жизнь на планетах, входящих в системы красных гигантов? А в сферах двойных звезд, там, где планеты освещаются попеременно двумя солнцами? Или в мощных лучах голубых солнц?

– Их излучения смертоносны, – вставил я, – поэтому там жизнь безусловно отсутствует.

– Можно создать защитные механизмы– панцири из сплава, содержащего большой процент солей тяжелых металлов… Подумайте: возраст звезд не одинаков, так же не одинаков и возраст разных планет, значит, на одних планетах, подобных Земле, можно найти жизнь на более ранней стадии развития, на других-на более поздней, чем на Земле. Но это еще не все. Сон Калларлы ставит вопрос: представляем ли мы сами, вся наша земная флора и фауна, по отношению к другим обитателям Космоса нечто среднее, статистически наиболее часто встречающееся, или же скорее исключительный вариант, редкую особенность? Может быть, мы представляем собой уникум и существа с других звезд, знакомясь со структурой нашего организма, будут качать головами?

– Если у них есть головы, – вставила Нонна.

– Конечно, если они есть.

– Значит, ты утверждаешь, что человек в Космосе такая же редкость, как двухголовый теленок? – спросил я. Мне показалось, что Тер-Хаар был немного расстроен.

– Ты ведь не утверждаешь этого всерьез? – сказал он, обращаясь к Тембхаре.

– Я вообще ничего не утверждаю, это ее сон ставит такие вопросы. – Великий мастер кибернетики слегка склонил голову перед молодой женщиной, которая в течение всего спора сидела неподвижно, а на ее спокойном лице время от времени появлялась сдержанная улыбка.

– Ну хорошо, – обратился к ней Тер-Хаар. – Разреши же теперь наш спор: что означал твой сон, какова была цель твоего опыта?

– Не знаю.

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумом дождя за окном. Мне давно не было так хорошо и спокойно. В раздумье я следил, как сбегают по карнизу дождевые капли.

– Не знаешь?.– отозвался Тер-Хаар, и в его голосе послышалось разочарование. – А наяву ты могла бы проделать такой опыт? – спросил он.

– Боюсь, что нет, – ответила, помолчав немного, Калларла.

– Почему?

Она наклонила голову:

– Не знаю, право, не знаю…

В это мгновение раздался далекий стеклянный звук, словно скатившийся с покрытых вечерним сумраком гор.

– Обед! – произнес Тембхара вставая, и я лишь теперь заметил, как он высок. – Ну и засиделись же мы!

Прощаясь с женой Гообара, я немного задержался и вдруг спросил ее:

– У тебя часто идет дождь?

– Часто. Ты любишь его?

– Да.

– Так заходи ко мне.

Я вышел в коридор и услышал громкий голос Тембхары:

– Это же совершенно нереально: результатов такого опыта нужно было бы ждать сотни миллионов лет. Откуда же взять столько терпения?

Он рассмеялся и открыл дверцу лифта.

Тер-Хаар просил зайти к нему после обеда. Его надо было искать в исторической лаборатории, и Нильс, сын инженера Ирьолы, взялся проводить меня туда. Помещение, где работали историки, находилось на корме, коридоры там были пониже и поуже, чем в центральной части корабля.

– Это здесь, – сказал Нильс, пропуская меня вперед.

Я ожидал, что попаду в просторную, светлую лабораторию, где ученые-историки исследуют старые палимпсесты – пергаментные рукописи. А мы стояли на пороге погруженной в полумрак комнаты, такой узкой и высокой, что взгляд терялся в темноте островерхого свода.

Длинные столы и пюпитры у стен были сделаны из лиственницы. Там под низко опущенными лампами сидели ученые. Один из них обернулся: это был Тер-Хаар. Ослепленный светом, он прикрыл рукой глаза и воскликнул:

– А, это вы? Вот что, дорогие, подождите-ка минуточку. Хорошо? Я сейчас закончу.

Делать было нечего; я стал рассматривать тех, кто сидел за столами. Кроме Тер-Хаара, в комнате работали еще двое. На лицо одного из них, Молетича, падал свет, отраженный от разбросанных на столе бумаг. Кое-кому Молетич казался немного смешным. Мне – никогда. Правда, у него была узкая голова с подбородком, торчавшим, как локоть; его оттопыренные уши назойливо напоминали о своем существовании. Однако он всегда улыбался, как бы говоря: «Ничего, что я смешон, я это знаю, и даже, видите, это меня тоже забавляет».

Позднее Тер-Хаар рассказывал мне, как Молетич с хитрым бескорыстием подсовывал молодым ученым свои взгляды, а те принимали их за собственные и учились ценить его весьма обширные знания. Однако в эту минуту, вслушиваясь в его разговор с профессором, я с трудом подавил усмешку: слишком уж пылко жаловался Молетич на отсутствие архивных данных, касающихся личности какого-то Гинтера или Гитлера! Такое мелочное копание в остатках седой старины показалось мне маловажным. Я посмотрел, куда девался Нильс. Он стоял неподвижно, с поднятой головой в глубине зала. Следуя за его взглядом, я обнаружил на стене большой четырехугольник, который я вначале ошибочно принял за окно. Но это не было окном.

Забыв обо всем окружающем, я двинулся к четырехугольнику, не сводя с него глаз. Зал был освещен немногими висевшими над столами небольшими лампами с рефлекторами, направленными вниз, и на стены падал лишь отраженный отблеск. В полумраке я увидел большую картину в почерневшей от старости золоченой раме. Она пробудила одно из самых ранних воспоминаний моего детства. Однажды я нашел в какой-то бабушкиной книге картинку. Ее загадочное содержание так удивило и вместе с тем привлекло меня, что я не мог от нее оторваться. Бабушка отобрала у меня книжку, говоря, что детям не следует смотреть на зверства варварской эпохи, и вот двадцать лет спустя, на палубе «Геи», я стоял перед той же самой картиной.

Я подошел к Нильсу и стал рядом с ним. Мальчик, казалось, не дышал. Что он видел там?

Ночь, башни далекого города, черное, беззвездное небо, и на залитой кровью земле – две группы людей, которых разделял свет фонаря. Одни стояли серыми рядами и, втянув головы в плечи, держали перед собой короткие палки или трубки. Против них сбились в кучку несколько темных фигур, впереди которых стоял на коленях широко раскинувший руки человек. В его раскинутых руках, во вдохновенном и страшном лице жизнь и смерть смешались так же, как кровь с землей у его ног. Потом, спустя годы, этот человек являлся ко мне по ночам в снах, от которых замирало сердце.

Я положил руку на плечо Нильса. Он ничего не понимал, как не понимал и я, глядя в детстве на эту картину, и дрожал, как и я.

Вдруг яркий свет залил всю лабораторию и послышался голос Тер-Хаара:

– Ты этого еще не видел, Нильс?

Мальчик повернул к нему бледное лицо.

– Что… значит эта картина? – с трудом произнес он. – Что делают люди в сером с теми, другими?

Историки подошли к нам.

– Это произведение относится к первой половине XIX века, – сказал один из них.

– Здесь изображены испанские крестьяне, схваченные отрядом солдат… – добавил Молетич.

– Но это ничего ему не объясняет, – вмешался я. – Эта картина…

– Постой! – повелительно прервал Тер-Хаар и тоном, какого я еще никогда не слышал, сказал: – А ну-ка, скажи сам! Смелей! Что ты видишь?

Нильс молчал.

– Не смеешь? Нет, все же скажи! Расскажи, что тебе кажется, что ты думаешь, что чувствуешь?

– Кажется, они их…

– Ну, говори!

– Убивают…

Когда прозвучало это слово, наступила абсолютная тишина. Потом Тер-Хаар посмотрел на своих товарищей, на его лице появилось странное выражение:

– Слышите?

Затем, обращаясь к Нильсу, сказал:

– Этого художника звали Франсиско Гойя. Он жил тысячу пятьсот лет назад. Запомни его имя: это был один из тех людей, которые никогда не умирают.

Вечером, возвращаясь от Тер-Хаара, я заблудился в лабиринте судовых коридоров. Утомленный обилием впечатлений этого дня, который показался мне бесконечным, я наконец попал в широкую галерею, примыкавшую к саду, и уселся на маленькой скамейке. Она стояла у стеклянной стены. За стеной бесшумно раскачивались ветвя косматых елей, покрытых серебристой хвоей. Вдруг я услышал знакомый голос. Меня звала Анна Руис. Она улыбалась мне уже издали. Она уговорила меня посмотреть видеораму.Мы отправились в зрительный зал; там демонстрировалась предлинная драма в двух сериях – история одной экспедиции. Действие происходило вначале на Сатурне, затем на Юпитере. Хотя нам показали много красивых пейзажей, из которых особенно сильное впечатление произвел один, где изображалась буря в океане аммиака– настоящая оргия красок от янтарной до коричневой и золотисто-черной, – тем не менее, уходя из зала, я облегченно вздохнул.

– Ужас! – сказала Анна. – Мне почудилось, будто я в самом деле ощущаю запах аммиака. А когда ракета упала на кольцо Сатурна, я от страха закрыла глаза. Как надоели все эти приключения! Отныне я буду смотреть только такие произведения, где рассказывается о Земле.

– Уже теперь? – спросил я улыбаясь.

– И теперь и потом, – ответила она, окинув меня серьезным взглядом.

Затем мы простились, и я остался один в пустом коридоре. Незаметно я дошел до серебристого занавеса, который закрывал вход на смотровые палубы, постоял, подумал, не пойти ли мне отдыхать, но в конце концов решил взглянуть на звезды. При виде их меня охватывала какая-то дрожь и именно поэтому хотелось переломить себя, отбросить всякую мысль, будто я боюсь их.

На палубе царил мрак, который прорезали лучи света, менявшие каждые несколько минут окраску– от серебристой до голубой:очевидно, «телевизионные глаза» перестали вращаться. Я прошел от одного конца палубы до другого, не встретив никого; впрочем, я не особенно этому удивился: время приближалось к полуночи. Вдруг я заметил чью-то тень. Я остановился. Всходила серебристо-белая Луна, на фоне озаренной ее ярким светом стеклянной стены резким черным пятном обрисовался силуэт человека и его словно окруженная ореолом голова. Потом Луна передвинулась выше, бросая волшебно яркий свет на того, кто стоял на палубе. Это был Гообар. Он смотрел на звезды и улыбался.

ГОСТЬ ИЗ ПРОСТРАНСТВА

 Мы отправились в полет несколько дней спустя. Перед тем как лечь на курс, «Гея» облетела пять раз вокруг Земли. Около нее собралось много больших и малых ракет.Они образовали почетный эскорт, который должен был сопровождать «Гею» семьдесят миллионов километров – вплоть до самой орбиты Марса. На своем пути внутри Солнечной системы «Гея» двигалась сравнительно медленно: развить полную скорость ей мешало притяжение многочисленных планет и других небесных тел. Поэтому шестьсот сопровождавших нас ракет самых различных размеров могли без труда двигаться вместе с нами. Выстроить эту армаду и поддерживать в ней порядок было довольно тяжело,однако наши астронавигаторы прекрасно справились с этим делом. Вместе с нами, разбросанные на тысячекилометровом пространстве, неслись пассажирские ракеты. Вокруг них роем вились маленькие суденышки; они то выскакивали из больших кораблей-ракетоносцев, то возвращались в них, чтобы пополнить резервуары горючим. Эти серебристые рыбы плыли стаями и выше и ниже «Геи», оставляя на звездном небе полосы огня, вырывавшиеся из двигателей; позади летели десятки других; самые дальние терялись в пространстве. Когда весь этот флот маневрировал, Солнце освещало ракеты, и тогда их оболочки мгновенно вспыхивали на секунду в пространстве, подобные ярким звездам, и гасли тысячами искр.

Мы двигались не по прямой линии. Помимо метеоритных потоков и путей движения астероидов, обозначенных на карте, нам пришлось обойти стороной зоны, по которым беспрерывно проносились огромные автоматические грузовые ракеты, доставлявшие на Марс воду. Мы проплыли на семь тысяч километров выше этой зоны, и разглядеть ракеты можно было лишь в телескопы.

Иногда в окуляре телескопа была видна такая ракета, быстро летящая по дороге, обозначенной редкими световыми буями.

Через четыре часа мы прошли мимо Луны. Обсерватории на обращенном к нам Южном полушарии Луны послали «Гее» прощальный привет, выбросив в пространство огромный фейерверк из нескольких десятков тысяч разноцветных ракетных огней. Клубы и полосы фосфоресцирующего дыма были видны еще час спустя, даже когда тень начала обволакивать серебристое полушарие спутника Земли.

В последнее время на Луне велись большие горные работы. В телескопы «Геи» можно было видеть, как на Море Облаков ковыряются целые стада гусеничных экскаваторов и грейдеров, как взрывы поднимают облака пыли, затмевающие однообразный пейзаж пустыни. Потом в поле зрения телескопа появились стаи ночных бабочек: это были ракеты, двигавшиеся за «Геей» темной тучей и закрывавшие поверхность Луны по мере того, как мы от нее отдалялись, уходя к Марсу.

Орбиту красной планеты мы пересекли в пункте, удаленном от нее на двадцать шесть миллионов километров; кровавый шар прошел мимо нас с северо-востока на юго-запад и уменьшилсяза ночь так быстро, что утром следующего дня я, проснувшись, обнаружил лишь небольшое красное пятнышко на краю телевизионного экрана.

Только теперь провожавшие нас ракеты начали собираться в обратный путь. На фоне черного неба, усыпанного яркими звездами, то и дело вспыхивали алые дымовые сигналы, требовавшие «дать дорогу». Ракеты взлетали и уходили в стороны, описывая спирали, и пространство около отдыхавшей с выключенными двигателями «Геи», которая медленно дрейфовала под влиянием притяжения Солнца. В семь часов вечера эфир в последний раз наполнился бурей звуков; радиоприемники просто задыхались, принимая многие тысячи прощальных приветствий от тех, кто возвращался на Землю. Ракеты взлетали, как огромные стаи серебристых рыб, и исчезали во мраке. Постепенно расстояние между нами увеличивалось. Все ракеты, отлетавшие на Землю, направили длинные лучи своих прожекторов на сверкающий панцирь «Геи». Она окружила себя рубиновым облаком, закрывшим для ее пассажиров все небо. Из сопел появилось пламя – вначале была пущена группа двигателей разгона, затем группы первого, второго и третьего рядов, и наконец, оставляя за собой длинную полосу угасающих языков пламени, «Гея» рванулась вперед.

Стая серебристых кораблей удалялась на юго-запад. Сначала она была похожа на рой веретенообразных светляков, потом на тучу искр, мерцавших ярче звезд, и, наконец, на горсть сероватой пыли. Затем и она исчезла, как бы растворилась в бесконечном мраке. Лишь Земля, подобная крупной звезде, продолжала сиять голубым светом; на ее полюсах горели желтоватым пламенем два атомных солнца. Никто не уходил с палуб, хотя уже наступила ночь. Даже когда в пространстве исчез последний след великой армады, мы продолжали всматриваться во мрак, стремясь запечатлеть в памяти как можно больше.

Скорость полета «Геи» все возрастала, и на отрезке от Марса до Юпитера достигла двухсот километров в секунду. Огромное пространство между этими двумя планетами справедливо называют кладбищем ракет– так много здесь происходило катастроф. В нем носятся миллионы осколков планеты, которая когда-то кружила здесь и, неосторожно приблизившись к Юпитеру, испытала на себе его колоссальную силу.

У Тер-Аконяна работы было пока немного, и он пригласил меня к себе. Я понял, что он хочет поближе познакомиться с одним из врачей, на обязанности которых лежит забота о здоровье экипажа. Прямо из амбулатории я отправился к нему. Вход в жилище астронавигатора был созданием Нонны, которым она очень гордилась. Он представлял собой плиту матового стекла, почти такой же длины, как стена. По обеим ее сторонам стояли две колонны. Левая представляла гобой деревянный столб, покрытый ужасными черными, как бы закопченными, масками с широко раскрытыми ртами. Их пустые глазницы были устремлены туда, где на каменных плитах возвышалась гладкая светлая колонна: она казалась воплощением покоя. В ней было что-то напоминавшее зеленый росток, который тянется к солнцу, человека, стремящегося выпрямиться, гибкую девичью талию. На каменной арке виднелась простая надпись: «К звездам».

Тер-Аконян ожидал меня в огромной комнате, отведенной под зал заседаний. Она светилась гаммой красок осенней природы, тронутой увяданием. Казалось, от стен, окрашенных в золотистую бронзу, матовый пурпур и багрянец всех оттенков, исходил аромат осени. По углам были сделаны высокие ниши; в них стояли автоматы, внутри которых пульсировали огоньки. Сделанные из хрусталя и бериллия, они двигались медленно и с таким достоинством, словно размышляли над собственными судьбами, и гость не мог сдержать невольную улыбку, глядя на эти величественные машины, сходившие со своих мест, чтобы подать кофе. На стене против входной двери висели большие черные часы с серебряными знаками зодиака вместо цифр. Первый астронавигатор стоял, наклонившись над разостланной картой неба; за его креслом на постаментах виднелись бюсты десяти прославленных космонавтов прошлого. Я сразу узнал эти лица, знакомые еще по школьным учебникам.

– Как тебе нравится здесь? – спросил Тер-Аконян, усадив меня в кресло.

– Очень нравится, но жить здесь я не смог бы.

– Бедная Нонна, если бы она слышала это! – улыбнулся он. – Впрочем, я тоже здесь не живу; это просто служебная комната. А работаю я вон там, – и он указал на боковые двери.

Обернувшись вслед за ним, я еще раз бросил взгляд на ряд каменных фигур, и меня поразило одинаковое выражение их лиц. Казалось, они устремляли взгляд во мрак, словно ни стен, ни оболочки корабля не было, и видели бесконечное пространство. Тер-Аконян, улыбаясь, наблюдал за мной.

– Смотришь на моих советников?– спросил он, и меня поразила меткость этого определения.

– Ты, наверное, никогда не чувствуешь себя здесь одиноким?

Он медленно наклонил голову, затем встал и подошел к ближайшему бюсту.

– Это, кажется, Ульдар Тог, тот, кто первый совершил посадку на Сатурне? – спросил я.

– Да. Сын двадцать третьего века. Строитель ракеты и ее пилот. Ты знаком с его жизнью?

– Кажется, он не вернулся из последней экспедиции?

– Да. По тем временам он был уже очень стар: девяноста восьми лет. Он умер за рулями, словно заснул около них. Он не хотел лежать в земле, и его похоронили на просторе. Где-то и сейчас кружит ракета с его телом.

«На просторе»… Этот оборот речи Тер-Аконяна взволновал меня. Именно так, коротким словом «простор», называли межпланетное пространство первые его покорители; при звуках этого слова я почувствовал волнение, которое испытывал в детские годы, когда пожирал с горящими глазами романы и летописи межпланетных путешествий.

– И подумать только, – сказал я, – что теперь через этот самый «простор» мы наносим телевизиты нашим знакомым на Земле!..

– Пока да. Но уже чувствуется запоздание радиосигналов, вызванное удалением «Геи» от Земли. Ты, конечно, заметил это?

– Да. Я вчера виделся с отцом: он сидел против меня, как ты сейчас. Я предпочитал молчать, потому что тогда усиливается впечатление, что он находится близко от тебя.

Астронавигатор посмотрел на карту неба:

– Сейчас радиоволны запаздывают примерно на девять минут. С такими паузами разговаривать, конечно, трудно, скоро они будут затягиваться на часы, на сутки.

– Да, это начало нашего одиночества.

– Положим, нас слишком много, чтобы можно было говорить об одиночестве, – живо ответил астронавигатор. – Такой многочисленной экспедиции в просторе еще не было.

– А кто первый выдвинул этот проект?

– Неизвестно. Сама по себе мысль о такой экспедиции очень стара: она возникала и исчезала, ее забывали, потом вспоминали вновь. О ней говорили еще в те времена, когда не было технических средств для ее осуществления, но и потом, когда эти средства уже были, она долго оставалась лишь мечтой. Первым разработал подробный план такой экспедиции Бардера, около ста сорока лет назад. У него было много противников. Он иногда говорил: «Это неслыханно трудное дело, настолько трудное, что следует попытаться осуществить его».

– Слушай, – сказал я, когда астронавигатор умолк. – Вопрос, который я хочу задать тебе, может показаться слишом смелым: ты бы согласился отправиться в эту экспедицию, если бы знал, что не вернешься?

– Я или корабль? – ответил он так неожиданно, что я несколько мгновений молчал.

– Мы все, – ответил я наконец.

– Конечно, нет. Но почему могла бы возникнуть такая уверенность в неудаче?

– Ну хорошо, а если бы был один шанс на тысячу, что мы вернемся?

– В таком случае я, конечно, согласился бы.

– Почему «конечно»? Впрочем, я, может быть, слишком навязчив?

– Нет, не навязчив, а любопытен, а это не одно и то же. Я дам тебе два ответа. Вступая в новую сферу жизненной деятельности, человек встречает сопротивление неизвестного.Первые попытки человека преодолеть сопротивление неизвестного могут иногда не принести ничего, никаких практических результатов. Однако, как учит нас история, они необходимы. Без первых попыток высечь искру не было бы огня, без первых пробитых метеоритами ракет человек не мог бы овладеть пространством. Теперь о нашей экспедиции. В объявлении о вербовке экипажа мы прямо заявили о том, что трудности будут огромные. Требования, которые предъявлялись к кандидатам, были исключительно велики: нужно было владеть по меньшей мере тремя определенными профессиями. И все же, несмотря на это, мы получили пятнадцать миллионов заявлений. Значит, надо помнить о том, что на Земле есть еще полтора десятка миллионов людей, готовых подхватить наше дело и докончить его, если нам почему-либо не удастся это сделать. Ну как, удовлетворил ли я твое любопытство?

– Нет. Скажи, зачем лично ты отправился в эту экспедицию?

– Боюсь, что ты спрашиваешь не у того, у кого нужно, – усмехнулся астронавигатор. – Физик, наверное, сказал бы тебе: «Я хочу изучить атомные реакции на других звездах». Планетолог: «Хочу исследовать структуру планет других систем». Астробиолог: «Ищу проявлений органической; жизни в космосе». А я… я не могу дать тебе даже такой ответ…

– Как, неужели ты не знаешь, почему отправился в экспедицию?

– Знаю, но мой ответ, вероятно, не удовлетворит тебя: потому, что есть звезды.

Астронавигатор встал:

– Не хочешь ли пройтись, доктор? Прости, что я так бесцеремонно спрашиваю, но я уже двадцать часов не видел ни одного стебелька живой зелени.

– Может быть, ты хочешь побыть один? – спросил я.

– Да нет. Если у тебя есть еще время…

Мы спустились на нижнюю палубу. В саду стояли ранние сумерки. На самой обширной полянке, покрытой травой, кружился большой хоровод детей. Они держались за руки и пели. Вдруг один из них выбежал из хоровода и пулей помчался к нам. Это был мальчик лет пяти. С радостным визгом он обхватил колени моего спутника.

– Это мой младший, – сказал Тер-Аконян и хотел подбросить малыша вверх, но, увидев проходившего неподалеку Утенеута, остановил его, отдал мне ребенка, а сам подошел к инженеру.

Я поиграл с малышом как умел, однако он пренебрежительно отверг мои старания и стал настойчиво требовать, чтобы я поставил его на землю.

– На траву я могу тебя поставить, а на землю нет: ведь мы уже не на Земле, знаешь? – сказал я, отпуская его.

Было видно, что я коснулся затаенной думы ребенка, и он не ушел от меня. Несколько секунд он копал каблуком ямку в песке, затем сказал:

– Я сам знаю. Это только так. Мы летим на «Гее».

– А знаешь – куда?

– Знаю: на одну звездочку.

Я не мог удержаться от последнего вопроса;

– Ты, может быть, даже знаешь, где она находится, эта звездочка?

– Знаю.

– Где?

– Там, куда я попаду уже большим!

Высказав таким образом все, что знал, мальчик бросился бежать к хору, неутомимо распевавшему «Кукушку».

Ожидая, пока Тер-Аконян закончит разговор с Утенеутом, я стоял и слушал песню. Вдруг у меня мелькнула мысль: ведь на «Гее» вообще нет птиц.

Когда мы уже в темноте прощались у лифта после длительной прогулки, я задал астронавигатору вопрос, о которая сразу же пожалел:

– На корабле много детей. Это меня немного удивляет. Скажи, ты без, колебания взял в экспедицию своих?