Текст книги "Эротика и секс в фантастике и футурологии"

Автор книги: Станислав Лем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

В реальных исторических культурах секс либо возвеличивался вплоть до освящения, либо принижался и прятался как нечто весьма греховное – на эту полярность мы уже обращали внимание. Но похоже, что, когда эти два полюса сталкиваются, положительные и отрицательные ценности как бы взаимно уничтожаются, аннигилируют. И вот уже множество средств массовой информации в США (во главе с «Плэйбоем») гордо провозгласили девиз: Sex is fun – «секс – это удовольствие». Максима эта весьма причудливо отразилась в фантастике самых молодых писателей. Писатели эти группируются под именем «новой волны» вокруг английского журнала «New Worlds» («Новые миры»). Где бы не происходило действие – на руинах цивилизации, пережившей атомную войну, или среди путешественников во времени, переносящихся для забавы в меловой период вместе с маленькими мотоциклами, – персонажи время от времени совокупляются вполне деловито и хладнокровно, что столь же деловито и хладнокровно описывается авторами.

Партнеры обычно абсолютно чужды друг другу, да и в смысле физиологическом не испытывают ничего особенного. Они скучают или торопятся, как будто спешат на кухню мыть посуду или поскорее прочитать газету. Так происходит и у Балларда, и у Олдисса, и у других писателей младшего поколения.

Если следовать традиционным критериям, – перед нами весьма откровенные, рискованные сцены: там открыто называются и гениталии, и действия, ими производимые. Но в описаниях нет ничего возбуждающего – именно из-за холодной отчужденности, рождающей ощущение экзистенциальной пустоты и скуки. У Балларда, например, участника акта одолевали мысли из области геометрии – предметом рефлексии оказывается женская грудь. Потом пара расходится так же просто, как сошлась, и каждый продолжает заниматься своим делом, на минуту прерванным ради полового акта. Похоже, что партнеры просто обмениваются мелкими услугами, равно неважными для них обоих, о которых можно сразу же забыть. А посему реакция, диктуемая традиционной моралью, просто повисает в пустоте: ничто в поведении героев не дает повода предположить, что они участвуют в оргии или предаются греху, – ведь то, что они делают, для них ненамного важнее чашки какао.

Немного веселья несет такое – чисто механическое – освобождение от оков показной добродетели. Удовольствием этот секс не сочтешь – он абсолютно обесценен и в том, как его описывают, и в том, как его переживают. Ни стыда, ни желания, ни страсти он не знает и в этом смысле, нужно сказать, «новая волна» весьма забавно противостоит традиционной «сайнс фикшн». У Ф. Дж. Фармера в придуманном им плане упорядочивания рождений переживание оргазма было непременным условием зачатия.

Но там, где Фармер приписывал наслаждению по меньшей мере эволюционную, т. е. рационально-приспособительную ценность, – там новаторы НФ отказываются признавать за наслаждением даже ценность культурную: ничего особенно захватывающего секс предложить не может, потому-то он так неважен. Промискуитет победил – и именно победа приводит его к подлинному поражению. Вряд ли такой «подачей» секса авторы пытаются высказать какие-то прогнозы – во всем этом куда больше манерности, потуг на «современную» бескомпромиссность. Но и за всем тем маска холода, ледяного равнодушия скрывает убогость переживаний, обусловленную одним простым фактом: расстояние, отделявшее плод на ветви от протянутой за ним руки, исчезло.

Это – незрелость, стремящаяся распорядиться миром как-нибудь иначе, не так как предыдущие поколения, – но не способная придумать ничего, кроме рутины торопливого промискуитета. Дело не в каком-то там извращении: просто когда все табу, запреты, ограничивавшие доступность секса, исчезли, – сам по себе он оказался сферой действий абсолютно неважных, вплоть до полной пустоты, несуществования. Его абсолютное облегчение есть форма аксиологического нигилизма, полного отрицания ценностей. Только вытекает этот нигилизм не из каких-то придуманных программ, а из собственной устремленности технологической цивилизации: для нее главная и вполне самостоятельная цель – всемерно облегчить осуществление всего, что осуществляется.

Любопытный вопрос: а что могло бы дальше произойти с сексом, освобожденным от всех культурных ценностей, абсолютно облегченным? На этот счет можно встретить интереснейшие гипотезы – правда, уже не в «сайнс фикшн». Например, о «благотворительной проституции». Проституция всегда жестоко клеймилась моралистами. Бесплатных ее форм не существует (вознаграждение отнюдь не следует сводить к денежной оплате). И если бы экономический фактор проституции исчез, она лишилась бы по меньшей мере значительной части своей «кадровой базы». Но по крайней мере одна положительная сторона у проституции все же есть: она позволяет удовлетворить сексуальный голод и тем, кто не имеет для этого никаких других возможностей, в частности, из-за разного рода физических и психических изъянов. И тогда (в «постиндустриальном обществе») «половая милостыня» увечным могла бы представляться для идейных добровольцев обоего пола делом высокой нравственности.

Я эту концепцию не пропагандирую и не критикую – я лишь указываю, что она существует. В том-то и дело, что, когда культурная аксиоматика в какой-то сфере рушится – становится «все возможно». А когда действие естественных стимулов ослабеет, – естественной реакцией технологической цивилизации будет обращение к искусственным усилителям. Понимаемый таким образом секс может когда-нибудь потребовать «эскалации». И вот на свет явятся самые разные соревнования, конкурсы, ревю, демонстрации, изобретения, аппараты – в области соитий. В самом конце этого пути высится роскошный стоэтажный фантоматический храм. Стены его шатаются, а стекла звенят от криков оргазма, испускаемых публикой – ее наконец-то достали как следует.

Все дело в том, что, раз ступив на этот путь, нельзя уже поставить под вопрос никакой следующий шаг. В свете тех программ и идей, которые толкнули на этот путь, любые сомнения и вопросы окажутся абсурдом, нелепыми, иррациональными предрассудками.

Эмпирики обычно успокаивают нас аргументами вроде того, что семья – это атом общества, и разбивать ее признанием промискуитета нельзя, поскольку так мы разрушим всю общественную структуру, подорвем собственный социостаз. Это – аргумент того же типа, что и известное рассуждение: не следует опасаться конкуренции компьютеров с человеком, поскольку возможности компьютера ограничены и он, например, никогда не сможет заменить человека в творчестве. Все подобные аргументы молчаливо предполагают, что в наш мир встроена какая-то специальная система безопасности, не позволяющая нам набить шишки об его острые края. Мы всегда будем иметь какое-то занятие, поскольку сама материальная структура мира никогда не позволит автоматизировать все виды труда и творчества, раз промискуитет может разрушить семью, а семья есть ячейка общества, – мы будем вынуждены отказаться от промискуитета, как бы нас не тянуло к нему по другим причинам, и т. п.

Очевидно, что такого рода «эмпиризм» представляет собой чистой воды магическое мышление. Никто этот мир для наших нужд не приспосабливал, и параметры материальных явлений вовсе не подбирались с таким расчетом, чтобы помешать нам совершить самоубийство или поставить под угрозу собственный гомеостаз. Мы не можем переложить ответственность за судьбу человечества ни на Господа Бога и Провидение, ни на «объективные законы Природы». Пусть мы не знаем, что теперь делать с этой свободой, но уже коль скоро мы в поте лица и в трудах разума завоевали ее, больше от нее не убежать. Приходится нести этот крест – решать.

Но «решать» в данном случае означает лишь одно: выбрать ту или иную форму управления культурными процессами.

Увы, единственные формы, которые нам сегодня известны, – пропаганда и принуждение. А осознанный запрет всегда ощущается как запертая дверь, и высадить ее, сорвать с петель может оказаться высшей ценностью. Это – далеко не лучший способ канализировать энергию людей. Пропагандистские формы – например, криптократические, использующие суггестию на подпороговом уровне (через телевизионные сети и т. п.) или иные формы манипулирования психикой, с моральной точки зрения тоже выглядят весьма подозрительно. Очевидно, при определенных исторических условиях оказалась бы крайне желательна сакрализация всего относящегося к полу или какая-то иная форма реставрации его культурной ценности.

Но как идти «против течения» и пытаться вновь затруднить то, что уже до крайности упростилось? С помощью юридических санкций?

Дело представляется, может, и не абсолютно безнадежным, но чрезвычайно сложным и трудным. Во всяком случае, ясно одно: смотреть на культуру со всеми ее нормами и нормативами как на какую-то систему запруд, барьеров, оград, стен, на которые лучше всего пустить технологический танк, – это уже не просто вести хищническое хозяйство в саду аксиологии: это – рубить сук, на котором сидят и наша сущность, и наше существование. Ни панмашинизм, ни панурбанизм, ни панкопуляционизм не могут красоваться как девизы над вратами «постиндустриального» рая. Нет ничего легче, чем таранить ценности техническими достижениями. Но когда ценности повержены, их восстановление из руин может оказаться абсолютно невыполнимой задачей на сколь угодно долгий срок.

Разве не интересно было бы написать роман, предостерегающий мир от скрытых опасностей сексуальной вседозволенности? Но таких предостережений в «сайнс фикшн» не встретишь. Просто диву даешься, как легко писатели отбрасывают моральные обязательства литературы ради чистой развлекательности. Особенно ярко это проявляется, когда речь заходит о половых извращениях.

Антропологические теории, выступающие против психоанализа, утверждают, что сексуальные извращения проявляются лишь как интенциональный акт, направленный на деформацию устойчивых ценностей. Oтсюда, между прочим, вытекает и то, что ребенок не является всесторонне извращенным существом, как то утверждают фрейдисты. Например, если он ломает игрушки вместо того, чтобы играть как-нибудь созидательно, – это еще не значит, что он садист. Просто организм «самореализуется» в доступных ему формах деятельности, и на определенной стадии развития ребенок уже способен что-нибудь сломать но ничего исправить или построить еще не может. Однако в этих его актах нет никакой интенции на уничтожение Нет потому, что интенция предполагает выбор. Если у меня разорвались туфли, в которых я долго ходил, то не из-за моего садизма и разрушительной интенции, направленной на обувь, а просто потому, что я не умею их чинить. Там, где к цели ведет один единственный путь, нельзя говорить об интенции, понимаемой как избирательность.

Точно так же неуклюжесть, неловкость, беспомощность говорят просто об отсутствии психических установок высшего порядка, которые появляются на более высоких фазах развития.

Как показывают наблюдения, у лиц с сексуальными отклонениями отмечается:

1) все меньшая удовлетворенность контактами при постоянной активности неутоляемого воображения что побуждает к

2) умножению числа таких контактов, сопровождаемому постоянным снижением удовлетворения

3) различные формы фрустрации.

Ведь неверно полагать, что единственным источником фрустрации при половых отклонениях являются социальные запреты, а вот если бы не они, – извращенец жил бы прекрасной и счастливой жизнью. Синдром извращений в основе своей аналогичен синдрому любой наркомании с присущими ей стадиями беспрерывного увеличения дозы, уменьшения удовлетворенности, сокращения амплитуды ощущений, а все это – комплекс распада основных структур личности. Иными словами, человек, одержимый сексом, не может быть полностью счастлив, если он целиком отдался этой мании. Никто же не объясняет трагедию морфинистов тем, что общество мешает им приобретать все большие дозы наркотика.

В сфере сексуальных отклонений дело обстоит сложнее: здесь нужно проводить различие между отклонениями влечения и культурными отклонениями. В одном случае человек видит в существующих нормах препятствие к удовлетворению своих влечений, но не может желать изменения этих норм в соответствии с его влечениями. В другом, напротив, наиболее желательными представляются именно такие перемены, при которых его поведение из извращения превратилось бы в норму.

Правда, на практике такое разграничение провести нелегко: установки сами могут быть внутренне противоречивыми. Классический пример здесь – де Сад. Ему культура необходима, ну как подстилка, которую можно пачкать. Противоречие состоит в том, что, если бы его «осквернительная» программа осуществилась, т. е. если бы ценности девичества и девичьей чистоты, опекунства и опекунской заботы и т. п. рухнули, сам де Сад превратился бы в пловца, вытащенного из воды. Он ведь одновременно и противник культуры, и ее приверженец, ибо хоть и сокрушает ее ценности, но сокрушить их до конца не смеет (даже если бы это было ему по силам): в этом случае он уподобился бы паразиту, который поедает хозяина слишком эффективно и в конце концов гибнет вместе с ним.

К тому же наблюдаемое поведение само по себе далеко не всегда позволяет делать выводы о его мотивах. Кто-то из сокрушителей ценностей видит цель в самом акте этого сокрушения; для других оно – лишь средство добиться какой-то цели. Когда дом уничтожает пироман, он делает это совсем не по тем причинам, по которым этот же дом уничтожит пожарный (если дом находится вблизи очага пожара и огонь может по нему перекинуться на другие здания). Анархисты вместе с коммунистами готовы разрушать государственную машину, но дальше их пути расходятся, поскольку возводить новый порядок анархист не станет.

Аналогично человек может стать педофилом именно потому, что запрет на половые контакты с малолетними особенно строг, – для него ценность таких контактов обусловлена именно нарушением табу. Для других запрет не имеет никакого значения: к педофилии их подтолкнул не он, а какие-то особенности личности, биографии и т. п. Так что строить некую общую классификацию сексуальных отклонений, выводящую их все из одного общего источника, – занятие пустое. О каких бы извращениях не шла речь – от гомосексуальности до самых мрачных проявлений фетишизма, – их источники принципиально гетерогенны по своему характеру.

Мы заговорили об этом, поскольку сам собой возникает естественный вопрос: а как с отклонениями такого рода будет управляться будущее? Энтони Берджес[5]5
  Берджес Энтони (Burges) – известный английский писатель. Автор нескольких социальных антиутопий. Один из его наиболее известных романов – «Заводной апельсин».
  (Примечание переводчика.)


[Закрыть] в романе «Жаждущее семя»[6]6
  В русском переводе книга Бёрджесса более известна под названием «Вожделеющее семя» («The Wanting Seed», 1962).
  (Примечание С. П.)


[Закрыть] рисует картину перенаселенной Англии, где правительство усиленно подталкивает мужскую часть населения к гомосексуализму. Эта государственная политика опирается на законодательство, ограничивающее рождаемость (несанкционированное рождение ребенка преследуется и карается). В романе можно усмотреть откровенное издевательство: в Англии гомосексуализм наказуем, и Берджес показывает, что все моральные аргументы, подкрепляющие этот закон, при нужде могут быть повернуты на 180°.

Еще одна попытка изобразить изменения в сексуальном поведении – роман Б. Уолфа (В. Wolf) «Неподвижник» («Immobile»).[7]7
  Вероятно, речь идет о романе Бернарда Вулфа (Bernard Wolfe) «Limbo» [= «Limbo 90»] (1952).
  (Примечание С. П.)


[Закрыть] Фон, на котором протекает действие, таков: после атомной войны как реакция на ее ужасы мир охватила тяга к самокалечению: молодые мужчины добровольно подвергают себя ампутации рук и ног, заменяемых очень совершенными кибернетическими протезами. Инициаторы этого движения хотят ликвидировать на все времена саму возможность военного конфликта. Вся эта идея кажется абсурдной не столько из-за жестокости процедуры (в конце концов, история знает сектантские движения, основанные на добровольном самокалечении), сколько из-за ее бессмысленности в чисто инструментальном плане: протезы делают людей только более полноценными физически: те, кто ими пользуются, сильнее и быстрее обычных людей, способны выполнять недоступные прочим акробатические упражнения и т. п. С чего вдруг этот протез не позволит человеку стрелять или управлять пуском боевой ракеты? Этот вопрос в романе даже не возникает и уж тем более не дается никаких разъяснений на этот счет.

Однако в том, что касается предмета нашего разговора, эта практика действительно многое меняет. Во-первых, при сексуальном общении протезы не действуют; во-вторых, те, кто принес подобным образом в жертву частицу своего тела, покрывают себя славой и становятся предметом обожания. Отношения между полами претерпевают самые серьезные перемены: теперь уже женщины открыто добиваются благосклонности мужчин, а поскольку мужчина, подвергшийся ампутации, в постели беспомощен и неподвижен, меняются позиции и роли участников полового акта. И вот у юной женщины, воспитанной на этих нормах, происходит любовная сцена с немолодым мужчиной, врачом, который вернулся после долгого пребывания на островах в полном отрыве от цивилизации. Человек этот в половом акте ведет себя традиционным, анахроничным образом, и молодая женщина воспринимает его действия чуть ли не как изнасилование, переживая сильнейший шок. Кстати, описывается все это без особого натурализма: все физические действия и состояния передаются исключительно через описание состояний психических. Этот опыт, стоящий в «сайнс фикшн» особняком, безусловно интересен и оригинален, однако слабость мотивировки (программа пацифистской ампутации как последнее средство против войны, которая в этом качестве полностью дискредитируется всем содержанием книги), ослабляет «реалистичность» и убедительность.

Все мыслимые варианты эволюции секса невозможно охарактеризовать даже в нескольких словах. Но об одном, до сих пор даже не упоминавшемся, сказать стоит. Можно представить, что под влиянием экономических факторов производство и рынок андроидов сильно сегментируются и дифференцируются по стоимости, как это сегодня происходит с производством и рынком автомобилей, где отчетливо выделились классы дешевых машин, машин среднего размера, спортивных, дорогих машин, роскошных лимузинов, выпускаемых мелкими сериями и т. п. Безусловно, роботы, способные лишь на простые операции, появятся раньше, чем наделенные каким-то интеллектом. К тому же подгонять всех роботов под единый высший стандарт было бы и экономически расточительно, и бессмысленно. В результате наш мир может в каком-то смысле уподобиться феодальному. Как сегодня у человека есть стиральная машина, холодильник, радио, телевизор, так у него сможет появиться «двор» андроидов, относительно примитивных интеллектуально, но по телесному облику не отличающихся от людей (хотя во избежание недоразумений они могли бы носить какой-то заметный знак). Не исключено, что в таком обществе утвердится культурная норма, в соответствии с которой сексуальный интерес к этим манекенам окажется извращением – более или менее так, как сегодня содомия. Таков один из вариантов эволюции.

Но может произойти и иначе: эпизодические развлечения с андроидами будут восприниматься как нечто абсолютно неважное. Или как мелкий, вполне простительный грешок – вроде того, как сегодня смотрят на самоудовлетворение. За пределами нормы окажется лишь тот, кто отдает куклам предпочтение перед живыми людьми. А поскольку воспроизвести в тефлонах и нейлонах телесную красоту куда легче, чем психические структуры, в сфере «человеческих» сексуальных отношений стали бы целиком доминировать ценности, почитаемые высшими: там имели бы значение лишь духовные, психические качества партнера, ибо заполучить «красавицу-роботессу» можно было бы в любой момент, а завоевание реальной живой женщины (или, разумеется, мужчины – ситуация равно распространялась бы на оба пола) было бы незаурядным успехом. В гротеске «Замыкание в груди» Идрис Сибрайт[8]8
  Идрис (или Айдрис) Сибрайт (Idris Seabright) – псевдоним американской писательницы Маргарет Сент-Клер (Margaret St. Clair, 1911–1995).
  Рассказ в оригинале называется «Short in the Chest» (1954).
  (Примечание С. П.)


[Закрыть] изображает сцену консультации в кабинете «хаксли»[9]9
  Намек на О. Хаксли и его роман «Прекрасный новый мир», где дана первая в мировой фантастике картина подобного «научно устроенного» Мира, управляемого психологами.
  (Примечание переводчика.)


[Закрыть] – робота-психолога.

Книги, подобные «Замыканию в груди», довольно сложны для неподготовленного читателя: там очень мало авторских пояснений, многие вещи и отношения не называются, и догадываться о них приходится из контекста по ходу действия. Я это действие пересказывать не буду и сразу же перейду к вырисовывающемуся из него образу мира будущего (скорее даже не образу, а карикатуре). Все (американцы) носят мундир какого-то рода войск. Между этими родами – непримиримая враждебность, и смягчать напряжение призваны бюрократически организуемые сексуальные контакты – такой вот научный план копуляционного обеспечения групповой гармонии придумали психологи. Сексуальные контакты проходят строго официально и как любое служебное дело подчиняются установленной процедуре (партнеры стимулируются комплексными гормонально– противозачаточными инъекциями и т. п.). Порядок этот реконструирует сам читатель. В рассказе же показано только, как этот порядок дает сбой.

Майор Соня Брайт должна была заполучить у своего служебно-сексуального партнера данные о составе питательной смеси для откорма свиней, однако упоминавшаяся выше инъекция не помогла, и разрядка межвойсковой напряженности не удалась. Получив очередное, так сказать, копуляционное предписание, майор украла «Уотсон» (добавочный шприц со стимулятором), и на этот раз трения между флотом и армией удалось успешно смягчить. Однако больше красть шприцы она не может. «Хаксли», у которого случилось «замыкание в груди», советует ей застрелить следующего партнера, если тот окажется импотентом. Робот из-за замыкания свихнулся, но женщина готова выполнить его рекомендации. Здесь перед нами как бы два последовательных отклонения с точки зрения наших норм: первое – весь «научный план», второе – ненормальность робота в условиях ненормального развития ситуации. При этом разговор «хаксли» с молодой женщиной, касающийся «плана», целиком выдержан в типичной лексике современной психологии групп, лишь слегка остраненной.

У рассказика есть не одно скрытое жало: во-первых, главные усилия Министерства обороны направляются на то, чтобы смягчить враждебность между разными родами войск, а известно, что в США это реальная проблема (флот и армия долгое время соперничали в разработке ракет; тенденции такого соперничества проявляются в самых разных сферах и затронули даже космические программы); далее, острие насмешки направлено на «научные методы снятия напряжения»: перед нами карикатура на готовность американцев согласиться со всем, что им преподнесут в упаковке научной рекомендации – признак еще не универсального, но уже заметного размывания ценностей культуры, легко уступающих натиску каждого нового социального или технического изобретения. Это не что иное, как полная победа прагматизма над здравым рассудком.

Даже самой молодой женщине рекомендации «хаксли» представляются безумными, но тот, от кого они исходят, облечен служебно-научным авторитетом, и значит, его указаниям надлежит подчиняться (сегодня устаревающая военная дисциплина и требования повиновения заменяются «шантажом научностью»: приказы «науки» не обжалуешь). Изображение полной инструментализации всех возможных ценностей, а конкретнее, превращение половых связей в орудие поддержания «армейского гомеостаза» – это фантастика, но вместе с тем и реализм как гротескное преувеличение реальных тенденций. Нам рисуют мир, в котором нет больше самостоятельных, автономных ценностей, ничего самоценного, где «ничего зря не пропадает». Сексуальное влечение может на время «склеить» людей – и вот его используют для «склейки» треснувшей военной структуры. Так возникает кошмарно-юмористическое видение огосударствленной милитаризированной и бюрократизированной проституции под надзором специалистов-психологов. Этой сюжетной ситуации соответствует и язык патриотической риторики: все делается для блага Службы.

Тенденция эта вовсе необязательно проявляется именно в сфере секса, но именно здесь она наиболее несовместима с нашим стихийным чувством и шокирует сильнее всего. Однако стремительная инструментализация любых возможностей и способностей может воплощаться и в другие формы. В рассказе Фрэнка Херберта[10]10
  Херберт Фрэнк (Herbert) – американский фантаст. Наиболее известен как автор романа «Дюна», по которому был снят один из самых знаменитых фантастических фильмов, а также серии произведений, продолжившей этот роман.
  (Примечание переводчика.)


[Закрыть] могущественный рекламный консорциум (он рекламирует все, что пожелает продавать клиент), готовится развернуть широкую рекламную кампанию, оплаченную опять же Министерством обороны. Цель кампании – сделать службу в космических частях привлекательной для женщин (сюжет и в этом рассказе отнюдь не сводится к описанию вымышленного мира – интрига у Херберта не замыкается в рекламной кампании, а захватывает отношения в самом рекламном предприятии). Привлекательный образ ЖЕК'ов (ЖЕнщин Космоса) тоже обеспечивается научно-психологически. Девушки, оказывается, не желают служить в космосе из-за того, что скафандры безобразны на вид и к тому же скрывают их прелести. И вот решено делать женские скафандры прозрачными до пояса и снабжать космонавтов и космонавток ключами от их скафандров, воспринимающимися как символы женственности или мужественности. Обмен такими ключами в пустоте Космоса может иметь далеко идущее продолжение на Земле.

Как видим, Херберт не столь изобретателен, как Сибрайт, по крайней мере в основном замысле (хотя рекламные призывы, над которыми работают служащие агентства, очень забавны: например, реклама различных «метафизик», «Религий Ежемесячного Клуба»– призывы вроде: «Абонируйся, чтобы получать эти религии БЕСПЛАТНО! Полный текст Черной Мессы и „Мистицизм в Сокращении“ впридачу!», «Не оставайся спасенным наполовину! ВЕРЬ ВО ВСЕ! Можешь ли ты быть уверен, что африканская магия банту не есть ПУТЬ ИСТИНЫ?!» и т. п.).

Но кошмары распоясавшейся рекламы – тема многих произведений фантастики (среди них, например, «Туннель под миром» Ф. Пола[11]11
  Пол Фредерик (Pohl) – известный американский фантаст. Рассказ «Туннель под миром» опубликован на русском языке в одноименном сборнике.
  (Примечание переводчика.)


[Закрыть]). Как видим, в цивилизации, которая не только держится на механизмах, но и сама почитает себя за механизм, любые ценности культуры, в том числе и эротические, могут оказаться лишь смазкой для шестеренок великого целого. Так интеграция структур, навязываемая социальными институтами, окончательно дезинтегрирует человека. Все его телесные и духовные функции адаптируются и ставятся на службу механизму, который должен действовать все исправнее. Проблемы секса – лишь наиболее яркий пример, позволяющий иллюстрировать это направление эволюции. В одном рассказе связующим звеном между флотом и авиацией оказывается оргазм, в другом – лишь символическо-романтический намек на него. Но операциональная основа в обоих случаях одна.

Использование секса как инструмента рекламы – это уже не фантазия. Фантастично у Херберта лишь перенесение этой рекламной кампании в сферу военизированной космонавтики. Сибрайт делает следующий шаг в том же направлении. Но везде перед нами одна и та же тенденция – инструментализация секса, изымаемого из культуры и включаемого в круг технико-цивилизационной деятельности. В этом качестве секс призван стабилизировать ее структуры. Спонтанная реакция на такое развитие – противопоставление институционализированному, принудительному сексу «чисто человеческого». В этой крайности секс освобождается от всех обязательств и ограничений, как биологических (коль скоро он больше не служит продолжению рода), так и социальных (поскольку он не связан рамками супружества, требованиями верности, постоянства и т. п.). Похоже, что эта оппозиция ставит нас перед необходимостью делать выбор из двух зол. Первая крайность воплощает тенденцию к деиндивидуализации, она использует сферу самых интимных контактов как «сцепку» для нужд целого, противостоящего личности; вторая представляет собой чисто негативную реакцию на эту тенденцию. Такую ситуацию порождают типично прагматические манипуляции изолированными «кусочками» биологии человека.

Примечательно, что при всей своей противоположности обе тенденции опираются на «научное сознание»: биология чисто прагматически доводит до нашего сведения, что можно сделать с сексом, – точно так же, как физика сообщает, что можно сделать с тем или иным видом энергии. Остается только найти конкретный механизм, который позволит это сделать, а уж дальше к нему можно относиться только как к механизму и никак иначе. Сегодня его пускают в ход для одной цели, завтра – для другой. А когда человек, проникшийся «научным сознанием», узнал, что секс – это механизм и только механизм, противостоять этому откровению как-то рационально он уже не способен: ведь перед ним истина, освященная гарантиями самой науки! А это означает ликвидацию культуры. Чудовищное недопонимание здесь заключается в том, что, с чисто физикалистской точки зрения, секс действительно, не что иное, как один из механизмов, вмонтированных в нас эволюцией, – но ведь с той же самой точки зрения точно таким же механизмом, только сложнейшим, системным, является и культура.

Если подходить к культуре строго эмпирически, прежде всего бросается в глаза необязательность, условность норм, которые она предписывает своим носителям. Ну, в самом деле, разве не могли бы мы приветствовать друг друга, выражать одобрение или осуждение, принимать пищу, обращаться с детьми совсем по-другому? Ведь наша форма культуры вовсе не обязательна в том смысле, в каком обязательно, например, падение тела в гравитационном поле.

Естественный, казалось бы, вывод: раз данная форма культуры необязательна, ее можно заменить любой другой.

Такое утверждение звучит достаточно абсурдно, и вслух его пока никто не провозглашал. Но выводы, которые из него можно сделать, молчаливо проводят в жизнь, когда произвольно манипулируют отдельными элементами культуры, и, в частности, вырывают секс из его извечного культурного окружения. Тасовать подобным образом фрагменты культурного поведения, вырванные из общего контекста культуры, действительно, может быть делом на удивление легким. И вот уже то, что в своей целостности стояло вне каких бы то ни было вопросов и сомнений и само было фундаментом, ценностным тылом любых мотиваций и решений, теряет силу и рассыпается.

Там, где мы не располагаем властью, – там для нас нет и проблемы решения. Соотношение числа девочек и мальчиков среди новорожденных, связь между половым актом и появлением потомства, типы чувствования, связанные с половой сферой, – все это не ставит перед нами никаких вопросов и само составляет опору житейского здравого смысла. Но лишь до тех пор, пока в дело не вступает эмпирический подход. Как только это произошло, нам самим приходится решать, кого рожать больше, мальчиков или девочек; что практиковать: эндогенез или эктогенез; превращать ли секс в инструмент направленной социализации, или позволить ему и дальше «идти порожняком» и т. п. Что «должно» быть?

В принципе либо любое решение определяется общим аксиологическим ядром культуры, либо для каждого отдельного действия неизбежно принимается стратегия, максимизирующая его возможные эффекты. На практике, однако, все происходит не так. Возможности, открывающиеся с вторжением эмпирического подхода, ловко перехватываются капиталом, нуждающимся в новых инструментах рекламы, разными политическими, военными, парламентскими группами давления. Естественная реакция на такой коммерциализированный и ритуализированный секс – секс анархический, практикуемый контрабандой. Как уже говорилось, и тот, и другой берут себе в союзники науку, но оба – неправомерно. Ибо совокупный эффект этих двух разнонаправленных тенденций, их равнодействующая всегда разрушительна, они с разных сторон разрушают то, что могло оставаться ценностью лишь до тех пор, пока оставалось автономным. А секс «бунтовщиков» тоже ни в коей мере не является автономным, ибо осуществляется всегда в противостояние кому-то или чему-то: социальным институтам, тенденциям цивилизации и т. п.