Текст книги "Симпозиум мыслелетчиков"

Автор книги: Станислав Лем

Соавторы: Стефан Вайнфельд,Конрад Фиалковский,Витольд Зегальский,Януш Зайдель,Кшиштоф Борунь,Кшиштоф Малиновский,Чеслав Хрущевский,Адам Яромин,Филяр Дариуш,Рышард Винярский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Взвесив все это, репортер появился возле профессорского домика около семи утра, неся под мышкой портфель, содержимое которого было в состоянии распалить даже не особенно буйную фантазию. Там в удивительнейшем соседстве лежали рядом: второй том «Теории ядерных сил» Эфферсона и Уэбстера, справочник «Как разводить кур», пачка жевательного табака, наручники, удостоверение контролера Водопроводной компании в Милуоки, три карты, кусочек мела, пустое пластмассовое яйцо, а также очень тяжелый, обернутый грязным носовым платком сверток, в котором находились резиновая, покрытая свинцом перчатка из тех, которыми пользуются рентгенологи, и герметически закрытый, тоже свинцовый, тюбик с надписью: «Радиоактивный изотоп йодистого калия – только для употребления в закрытых лечебных учреждениях».

Вооруженный таким образом, Роутон прибыл в пригород, где стояли домики университетского городка, прежде всего убедился, что жалюзи на окнах фаррагусовского дома еще опущены, после чего забрался в сад и принялся уничтожать яблоки, которые он по дороге срывал с чрезмерно отягощенных ветвей, свисающих через забор. Только он управился с этим здоровым, хотя и несколько однообразным завтраком, как показался профессор, направляющийся к себе на факультет, как обычно, в семь тридцать. Это был высокий, худой, сутуловатый старик; лицо у него было крупное, синеватое, с обвисшей кожей. Ничего не подозревая, он продефилировал перед сидевшим в кустах репортером. Когда он исчез из поля зрения, Роутон выкопал перочинным ножиком небольшую ямку в земле, посадил в нее несколько яблоневых зернышек и, пригладив волосы, ринулся в бой, а проще сказать, обратился к старому слуге. Этот на первый взгляд добродушный старичок с роскошными седыми бакенбардами, великолепно оттенявшими его свежие румяные щеки, медленно прохаживался по небольшому садику вокруг дома и поливал цветы. Роутон двинулся к калитке, как крейсер с двойной броней.

– Добрый день, – начал он, перегибаясь через изгородь.

Сейчас он напоминал худого серого кота-забияку, ластящегося к кому-то.

– Добрый день.

Голубые глазки старого слуги удивленно остановились на чужаке.

– Господин профессор у себя? – спросил Роутон.

– Нет. Пошел на лекции. Он всегда выходит в это время.

– Я имею удовольствие говорить с его братом?

Слуга проглотил наживку достаточно легко. Роутон понял это по жесту, которым старик отставил лейку.

– Нет… я веду хозяйство господина профессора. А что вы хотели?

Репортер прекрасно знал, что старый слуга до прошлого года был лаборантом на кафедре физики. Когда из-за преклонного возраста он уже больше не мог переносить аппараты и помогать профессору во время демонстраций опытов, Фаррагус, четверть с лишним века читавший лекции в университете, взял его к себе, предварительно с великим скандалом выдворив свою экономку. «Профессор – сущая горчица, – подумал репортер, – а этот старичок – бальзам для ран, на мое счастье».

– Речь идет о чрезвычайно важном деле, – сказал он громко и добавил: – Я из Федерального бюро расследований, командирован госдепартаментом в Вашингтоне.

Слуга поспешно пригласил высокого гостя войти. Спустя минуту в прелестной небольшой беседке среди цветов Роутон, как это пристало истинному демократу, уже сердечно беседовал со слугой. Видимо, это не унижало достоинства Чрезвычайного правительственного уполномоченного.

– Я, собственно, прибыл, хм, в связи с тем… мероприятием, которое состоится завтра, – сказал он. – Не знаю, вы в курсе? – добавил он быстро, разыгрывая недовольство тем, что проговорился. Старый лаборант разгладил седые бакенбарды.

– В курсе. Я знаю обо всем. У господина профессора нет от меня тайн. Мы живем бок о бок вот уже семнадцать лет, – добавил он конфиденциально. Это «мы живем бок о бок» особенно понравилось репортеру.

– Ну, прелестно. И вы знаете, где будет происходить заседание?

– А как же!

Репортер изобразил недоверие.

– Вам профессор и это сказал? Боже мой, но это же почти государственная тайна! И вы в состоянии разобраться в столь сложных вопросах? Хотя… видимо, да… если вы присматриваете за таким знаменитым человеком, как Фаррагус…

Слуга все нежней гладил седые бачки.

– Оно, конечно… кое-что знаю. При покойном господине ректоре Ховерье, который читал основы теории относительности… а в то время это было внове… я был препаратором. Потом, когда к нам пришел Тарлтон – тот, что сейчас доцентом в Нью-Йорке, – я уже сам был на кафедре с тремя помощниками. Ну, а через девять лет приехал мой профессор… тогда еще ассистент. Нервный… ужасно. Обмакнул мел в чернила и написал на резолюции декана наискосок: «Не согласен». А ведь ему тогда еще не было и тридцати…

– Зачем в чернила? – спросил репортер, лишь бы что-нибудь сказать: он слушал одним ухом.

– Не знаю – видно, чтобы получше писалось. Очень способный, так быстро защитил диссертацию. Я ему помогал. А как читал лекции! Когда он говорил о матричном исчислении, то даже с других факультетов студенты приходили, а таких демонстраций, как у нас, ни у кого не было.

– Ну, да, да, – сказал репортер, даже глазом не моргнув. – А как быть открытием профессора? – закинул он удочку. Рыбка клюнула.

– О, знаете ли, это великое, величайшее дело…

– Что, вам известны подробности? Нет, ни за что не поверю. Ведь все это очень сложно…

Старик скромно улыбнулся.

– А интегральное или матричное исчисление, вы думаете, проще? Но ведь люди и в этом разбираются. Во время экзаменов ребята, бывало, меня всегда просили: «Джон, встаньте рядом с дверью и, когда профессор раздаст задания, подсказывайте… помогите сделать работы… а то… а того…» Хи-хи-хи… да, да, было, было… но, но зачем же вы все-таки приехали, если можно спросить? Не станете же вы ждать профессора?

– Разумеется, нет. Я приехал, видите ли… есть данные… подозрения, что профессору угрожает некая… опасность.

– Что вы говорите? – испугался старый лаборант.

– Увы, да. Так я, видите ли, как бы это сказать… разведать, как и что. На этой конференции не будет никого, кроме ученых, правда? – неожиданно резко спросил он.

– Нет… профессор говорил, что только одни специалисты.

– От прессы, надеюсь, тоже никого? Эту голь пускать не следует.

– Вероятно, да.

– Дело в том, – сказал репортер, – что за профессором необходимо установить наблюдение. Он возьмет с собой на заседание какую-нибудь папку или что-нибудь в этом роде?

– Да… бумаги… наверно, свою работу.

– Я ее-то и имею в виду, – сказал репортер, – это очень важно. А где машина профессора? Не пойдет же он так далеко пешком?

– То есть как далеко? Вы не знаете города? Ах, правда, вы же приезжий! У нас нет машины. Профессор машин не любит.

– Мне придется осмотреть дорогу… – сказал как бы про себя репортер. – Так как же мне туда пройти?

– Куда?

– Ну, на завтрашнюю конференцию?

– Вы не знаете, где Физический факультет? – с нескрываемым удивлением спросил слуга.

– Ах, да! Столько забот в голове! Знаю, знаю, видел на плане.

Слуга принялся долго и пространно объяснять, рисуя пальцем на столике, а репортер лихорадочно размышлял.

«Что делать? Сам не понимаю, как мне в голову пришла идея с госдепартаментом… Теперь придется ехать на этой лошадке, сколько удастся».

– Простите, – сказал он серьезно, почти угрюмо, – я вижу, что имею дело с человеком разумным, интеллигентным и что вы осознаете, какую ценность представляет профессор Фаррагус для нашей отчизны, поэтому скажу вам все… Нашему департаменту стало известно, что шпики иностранных держав пытаются слям… пардон, выкрасть плоды трудов профессора. Самый опасный момент будет завтра, когда профессор явится на конференцию. Они могут вмонтировать в стену микрофон, либо подложить бомбу с часовым механизмом, либо при помощи водопроводных труб впустить некую пластическую субстанцию…

Репортер неожиданно осекся, так как, болтая, что ему на ум взбредет, вдруг сообразил, что его собеседник знает физику.

– Поэтому, – быстро покинул он опасную тему, – наш департамент хотел сначала дать знать профессору обо всем и прислать несколько человек для охраны в критический момент, но мы опасались, что профессор недооценит предупреждения. Вы же его знаете… а? Однако мы не можем допустить, чтобы такому человеку что-либо угрожало, и поэтому я был послан сюда самолетом со специальными полномочиями. Хорошо, что я встретил именно вас. Профессор необыкновенный человек, но очень уж того… нервный, правда?

– Ох, да, – вздохнул слуга, – он очень добрый, но уж если что-нибудь решит, то на своем настоит, а когда разгневается – не приведи господь.

– Вот именно. Мы об этом прекрасно знаем. Это наша обязанность.

Так вот, мне необходимо присутствовать на конференции, потому что я обязан непрерывно следить за профессором, но он не должен об этом знать. Понимаете?

– Понимаю… – теперь лаборант оттягивал свои бакенбарды и накручивал их на пальцы. – Оно, конечно, надо бы, но…

– Какие могут быть «но», если речь идет о важном деле! Когда профессор выйдет завтра из дома?

– В шесть вечера.

– Ага. Ну, конечно, раз конференция начнется в шесть тридцать.

– Нет, в шесть сорок пять.

– Да, да. Я оговорился. Профессор знает своих коллег в лицо, поэтому я должен укрыться в зале, чтобы меня никто не видел, понимаете? Я возьму с собой специальный аппарат и автоматический револьвер, – репортер хлопнул по оттопыривающемуся заднему карману брюк, в котором лежал футляр от зубной щетки.

– Так, что же нам сделать?

– Вы случайно не знаете кого-нибудь, кто мог бы меня впустить в зал?

– А, правда! Ну, конечно! – обрадовался слуга. – Конечно, знаю! Стивенс! Он сейчас старший лаборант в корпусе. Все ключи у него.

Репортер встал.

– Так что же, профессор сегодня после обеда не придет домой?

– Нет… будет у сестры в городе. Вернется только к ночи.

– Прекрасно. В половине шестого я буду тут с машиной и отвезу вас на факультет, там поговорим с этим, как его? Сти…

– Стивенс, Стивенс. Он был помощником на кафедре еще год назад.

– Вашим подчиненным?

– Ну да.

– Стало быть, я приеду на машине и заберу вас, – повторил репортер, небрежно встал, приложил пальцы к шляпе и быстро вышел на дорогу. Слуга удивленно смотрел ему вслед. Такое случилось с ним впервые в жизни.

Тихо посвистывая, в радужном настроении, репортер доехал автобусом до города, оплатил в гараже комиссионные за пользование автомашиной на два часа, выбрал черный как ночь «бьюик» с компрессором, приказал поставить новое сиденье сзади и поморщился, увидев в вазочке несвежие цветы; наконец, сунув в зубы тридцатицентовую сигару, уселся за руль и что было сил погнал за город.

Опускались первые осенние сумерки, когда тормоза огромной машины завизжали перед домиком профессора. Возбужденный ожиданием необычной поездки, старый слуга уже сидел на скамеечке в садике, одетый в свой лучший костюм. Репортер ждал в машине, пока слуга закроет все двери в доме и выйдет к нему. Наконец тронулись. Со Стивенсом все прошло гладко. С огромным уважением он рассматривал Чрезвычайного правительственного уполномоченного по особо важным делам.

Когда они расположились в малюсенькой комнатке, дежурке лаборанта, и старый слуга изложил Стивенсу суть дела, неожиданно молчаливый джентльмен с сигарой открыл портфель, выхватил из него черное удостоверение с золотым гербом на обложке (такие роскошные удостоверения выпускала Водопроводная компания в Милуоки) и, молниеносно открыв его, словно это был затвор фотоаппарата, подсунул под самый нос ошеломленному Стивенсу. Если какая-нибудь тень сомнения еще и гнездилась в душе этого честного человека, то теперь она окончательно исчезла. Разыскав в большом застекленном шкафу нужный ключ, он показал его правительственному уполномоченному.

– Хорошо. Я приеду за час до начала, – сказал репортер, – а сейчас покажите мне зал, чтобы я мог как следует сориентироваться. Может быть, я установлю там комприматор.

Его просто распирало от нахальства. Он уже обращался к Стивенсу на «вы», опуская «мистер» и время от времени бросал непонятные слова вроде комприматора. Здание в эту пору было почти пустым. Длинными, мрачными коридорами трое заговорщиков пошли к боковому крылу и остановились перед высокими дверями, глубоко сидящими в толстой стене. Стивенс, чувствуя значимость момента, долго гремел ключом в замке, пока наконец двери не поддались. Это был небольшой зал, уставленный стульями. Первый ряд занимали кресла. Перед ними возвышалась маленькая сцена, на ней стол, покрытый зеленым сукном, спадающим до самого пола. Репортер внимательно осмотрел все, поднял сукно и заглянул под стол.

Окончив осмотр, удовлетворенно кашлянул и решительно заявил:

– Я устроюсь здесь. Да, вот еще что, – обратился он к неподвижно стоявшим лаборантам, – как вы будете пропускать приглашенных?

– Каждый должен показать пригласительный билет, даже если я знаю этого человека лично, – сказал Стивенс.

– Кто выдает приглашения?

– Деканат Физического факультета… Простите, а если господин профессор или кто-либо из господ обнаружит вас, что будет? Меня не выкинут? – неожиданно забеспокоился Стивенс, у которого не умещалось в голове, что особа, посланная правительством, будет три часа сидеть, скорчившись под столом.

– Будьте спокойны. Вас не выкинут, а если даже что-нибудь случится, то я вам говорю, – репортер покровительственно улыбнулся, как Рокфеллер, – мы устроим вас на такую должность, что они только локти будут кусать.

– Я уж лучше остался бы тут, в университете.

– Ну, так останетесь, нечего бояться. Там, где нахожусь я, без моего ведома ни у кого волос с головы не упадет. Ну, с этим мы покончили. Завтра вечером я буду здесь, – поворачиваясь, он подмигнул серьезному Франклину на портрете, взиравшему на зал о высоты.

Доброжелательный правительственный уполномоченный не поленился отвезти старого слугу домой.

– Смотрите, чтобы профессор ни о чем не узнал, – сказал он со значением, высаживая старичка из машины. – Мы не хотим, чтобы он напрасно нервничал. Это может ему повредить. Ну, до свиданья. Благодаря вам все пойдет как надо. Вы славно послужили Соединенным Штатам.

Он дал газ, и черная машина, словно ее сдуло с места, пропала в вечернем мраке. Слуга еще долго стоял неподвижно, глядя, как вдали тают красные огоньки. Слова репортера потрясли его до глубины души.

Роутон потел. Под покровом сукна было дьявольски душно, а в заполненном зале температура все повышалась. Сидя словно в бочке, он слышал гул многочисленных голосов. Это продолжалось так долго, что ему, не приспособленному к «турецкой позе», пришлось несколько раз ее менять; мурашки ползали у него по ногам. Наконец заседание началось. Кто-то забренчал астматическим звонком прямо у него над головой. Он даже вздрогнул, потому что под сукно, в пяти сантиметрах от его колена, влез черный мыс ботинка.

– Уважаемые коллеги, – раздался над столом зычный старческий голос, – открываю чрезвычайное заседание, посвященное сообщению коллеги Фаррагуса. Слово предоставляется коллеге Фаррагусу. В этот момент чем-то зашуршали, закашляли, доски заскрипели – докладчик раскладывал что-то на столе, наверно папки с бумагами. В зале было слышно покашливание и истинно профессорское сморкание – трубное и продолжительное.

– Уважаемые коллеги!

У Роутона под столом был небольшой стенографический блокнот и специальная авторучка с встроенной под пером лампочкой, при свете которой можно было писать. Едва профессор начал говорить, как ручка запорхала по белому листку. Но, о горе! Неожиданно профессор перестал говорить и начал писать. Он повернулся, отошел от стола, и послышался скрип мела о доску.

Будучи прирожденным любителем риска, Роутон не мог усидеть спокойно. Несмотря на то что его познания в математике ограничивались четырьмя арифметическими действиями, а единственной специальной литературой в этой области являлись для него долларовые банкноты Федерального банка, он во что бы то ни стало хотел увидеть, что именно пишет Фаррагус на доске. Поэтому он начал потихоньку приподнимать край зеленого сукна. В тот момент, когда появилась узенькая щелка, мел в руках профессора треснул, разлетелся, и маленький кусочек попал репортеру прямо в глаз. Роутон едва сдержал проклятия. Вытер платочком заслезившийся глаз и, уже отказавшись от выхода на поверхность, сидел, словно подводная лодка в глубинах океана, накрытый волнами зеленого сукна. Из ужасно сложных выкладок профессора получалось – насколько Роутон мог понять, – что во время каких-то теоретических исследований тот вывел некую математическую формулу, «материальная реализация которой была бы равносильна концу света». Как профессор сказал, так Роутон и записал, не понимая, впрочем, совершенно, каким образом математическая формула может влиять на судьбы человеческие. Однако же из дальнейшего изложения стало ясно, что это возможно.

– Я искал, – говорил профессор, – условия, при которых выполнялось бы это теоретически вычисленное положение. Вначале мне казалось, что это невозможно. Однако кропотливые двадцатидвухлетние поиски наконец увенчались успехом.

– Уважаемые коллеги! – голос Фаррагуса надломился. – Мне удалось создать соединение, существование которого предсказывала вот эта написанная на доске формула… и это соединение… самая страшная, самая мощная сила, отданная природой в руки человека… это соединение, которое в состоянии погубить все живое на нашей планете, все, что обитает на ней, обратить в пепел и наконец уничтожить земной шар, превратив его в клубы раскаленных газов… а затем в результате центробежной взрывной реакции привести к распаду всю Солнечную систему… всю Галактику… миллионы звезд и солнц… всю Вселенную… это соединение… это соединение здесь!!!

Фаррагус стукнул чем-то твердым по столу так, что репортер подскочил, решив, что запальчивый экспериментатор намерен тотчас же доказать справедливость своих апокалиптических пророчеств.

– В этой пробирке хранится белый порошок, который при низкой температуре совершенно инертен и безопасен, мало того – не вступает ни в какие химические реакции, ни кислоты, ни щелочи, ни какие-либо иные химические соединения не растворяют его! Профессор все больше возвышал голос. – Но будучи подогрет до восьмисот градусов по Цельсию – столь незначительной температуры, – этот препарат видоизменяется ужасающим образом. Прошу уважаемых коллег обратить внимание, – произойдет не химическая реакция, как в снаряде, заполненном динамитом… не реакция ядерного распада, как в атомной бомбе… ибо и тут и там мы имеем дело с детонацией ограниченного характера. И пусть даже действие ее, как в случае с водородной бомбой, распространяется на несколько десятков километров, что значат такие расстояния по сравнению с размерами континентов и морей?

Мой препарат, вот этот легкий белый сыпучий порошок, подогретый до температуры восемьсот градусов, становится ДЕТОНАТОРОМ МАТЕРИИ! Что значит «детонатор материи»? Это значит, что если в атомной бомбе в энергию взрыва превращается лишь сотая часть массы, то мой препарат расщепляет материю на два противоположных полюса: материю и антиматерию, результатом чего явится их немедленное соединение и взаимоуничтожение с выделением потрясающих количеств энергии… Протоны, соединяясь с антипротонами, испускают излучение с напряжением в сотни миллиардов электронвольт… от центра взрыва этот процесс распространяется с известной в природе скоростью… со скоростью света.

А поэтому, если когда-либо в каком-либо пункте видимого звездного космоса кто-либо однажды даст толчок такой реакции, кто-то приведет в действие детонатор материи, то конец света – истинный и необратимый конец света, понимаемый как полное превращение всех субстанций в энергию в результате непрекращающегося космического взрыва, станет действительностью – неизбежной и окончательной… Ибо достаточно щепотке белого порошка попасть в огонь, как это вызовет взрыв запасов энергии, аккумулированных в материальных частицах… скачок температуры до миллиардов и триллионов градусов… и благодаря этому мелкая, казалось бы, невинная белая пыль может уничтожить всю Вселенную!

«Ну и ну!» – перо репортера летало по бумаге как сумасшедшее, а стопка исписанных листков росла. Роутон так ликовал, будто профессор пророчил вечный рай на Земле.

– Мое изобретение… мой препарат я назвал генетоном, то есть созидателем… Почему созидателем? Потому, уважаемые коллеги, что с этого момента не будет более войн, так как любая война означала бы полный, буквальный и абсолютный конец света, ибо каждая война привела бы к уничтожению той земли, по которой мы ходим, вместе со всеми солнцами и звездами, во время безоблачных ночей горящими над нашими головами… а мы можем быть уверены, что ни один человек, ни один народ, ни одно государство не решились бы на столь ужасный шаг! Поэтому я верю, что мой генетон самим фактом своего возникновения открывает эру вечного мира народов… Был слышен шелест бумаг в зале, скрип стульев, кашель; кто-то высморкался вблизи так громогласно и демонстративно, что репортер вздрогнул. «Вот и поминки», – подумал он, когда зазвенел звонок и скрипучий голос председателя произнес:

– Кто желает высказаться?

– Позвольте мне… – отозвался неподалеку низкий, ровный бас.

– Коллеги, – загудел минуту спустя тот же бас над самым репортером, – есть в нашем языке одно меткое выражение, которое гласит, что человек чересчур часто руководствуется желаниями, а не действительностью… Коллега Фаррагус предложил нам некую гипотезу. Она столь же смела, сколь и любопытна. Она вполне может заинтересовать литераторов, занимающихся научной фантастикой… но только литераторов. Ученому же не пристало высказывать идеи, не подтвержденные экспериментами. Я вижу на доске формулу и утверждаю, что эта формула не может быть реализована, так как ничто не соответствует ей в действительности, ибо коэффициенты уравнений были установлены столь же искусственно, сколь и произвольно. Формула эта представляет собой не более чем своеобразный каламбур, математическую забаву…

– Как вы смеете! – раздался рядом резкий возглас Фаррагуса.

Говоривший пропустил это мимо ушей.

– Из теоретических предпосылок, взятых с большой натяжкой и даже со сверхапокалиптической натяжкой, был сделан вывод произвольный, поспешный и, я бы сказал, легкомысленный…

По залу прошел гул.

– Такое вещество, – послышался стук пальца по доске, – не в состоянии привести к разложению материи… а тем более к возникновению пар протонов и антипротонов… Что мы видим? Мы видим смешение количества тепла и величины температуры. А второй закон термодинамики? Я полагаю, коллеги, все ясно. Для меня проблема генетона более не существует.

– Так вы считаете, что это шарлатанство?! Обман?! – закричал Фаррагус, пытаясь перекрыть шум зала. – Что двадцать лет исследований были сплошной ошибкой? А что же в таком случае представляет собой то, что лежит у меня здесь, вот в этой пробирке? Тот препарат, который вы видите?!

– То, что вы синтезировали, – мягко ответил гремевший до сих пор бас, – если это действительно было синтезировано, представляет собой не более чем еще одно из пятнадцати тысяч новых, не приносящих пользы химических соединений, которые ежегодно регистрируют альманахи экспериментальной химии.

Говоривший начал спускаться со сцены. В зале стоял страшный шум.

– Стало быть, точные доказательства, точные вычисления для вас ничто?! – кричал Фаррагус, совершенно потеряв над собой власть. – Как мне вас убедить? Разве что сунуть эту пробирку в пламя свечи, и только катастрофа сможет доказать, что я не зря потратил большую часть своей жизни?

– Да, лишь такой путь… однако опасаюсь, что мой уважаемый коллега значительно преувеличивает опасность подобного опыта. Подать зажигалку?

Послышался общий смех. Зал гудел.

– Немедленно выпустите меня! – раздался тонкий, возбужденный голос Фаррагуса. – Я вам докажу, что я прав, чего бы мне это ни стоило! Послышался треск падающего стула, потом дверь с грохотом захлопнулась.

Доктор Грей, ассистент физики в Лос-анджелесском университете, первый помощник Фаррагуса, опаздывал на работу. Все больше ускоряя шаг, он шел к университету, который спрятался за раскидистыми кронами старых деревьев. Выйдя на площадь Вашингтона, Грей уже издали увидел толпу людей около решетки ограды. Одни стояли спокойно, другие грозили кулаками темным окнам университета. Изумленный ассистент замедлил шаги.

«Демонстрация? – подумал он. – Здесь?» Ему пришло в голову, что все складывается как нельзя лучше: профессор, обычно донимавший его едкими замечаниями за малейшее опоздание, сегодня, наверно, не обратит на это внимания – ведь произошло что-то необычное. С немалым трудом он протиснулся к высоким воротам с золочеными прутьями, напоминающими частокол из металлических копий. За воротами стоял лаборант Стивенс и четверо его помощников, а рядом – Грей даже заморгал от удивления – полицейский офицер в полной форме.

– Добрый день, доктор, – сказал привратник. – Сейчас откроем, только, пожалуйста, подойдите поближе.

Они отомкнули тяжелые решетчатые ворота, и под неприязненные выкрики толпы ассистент проскользнул за ограду. Те, что стояли поближе, вели себя спокойно, только мрачно глядели на него, зато сзади слышались враждебные выкрики, и даже какой-то камень просвистел в воздухе. К счастью, за ним не последовали другие.

– Ради бога, что здесь происходит? Безработные? Что им тут надо? – начал доктор Грей, обращаясь к офицеру.

– Доктор Грей? – спросил офицер. – Хорошо, что вы пришли.

– Господин инспектор, что тут происходит? Чего хотят эти люди? Что-нибудь случилось? – вопрошал перепуганный доктор.

Инспектор казался злым и обеспокоенным.

– Нет, что вы… это все проклятая статья.

– Какая статья?

– Вы не видели сегодняшней утренней газеты?

– Нет.

– Ну, так почитайте.

Офицер достал из кармана помятый и сложенный вчетверо номер «Ивнинг стар». Грей взглянул на первую полосу и обомлел. Там виднелся огромный заголовок, обрамленный восклицательными знаками:

ЧЕСТОЛЮБИВЫЙ ПРОФЕССОР ВЗРЫВАЕТ АМЕРИКУ!

А пониже мелкими буквами:

ГЕНЕТОН – страшный взрывчатый материал, В МИЛЛИАРД РАЗ более мощный, чем водородная бомба!

Еще ниже:

СЕНСАЦИОННЫЙ РЕПОРТАЖ С ТАЙНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ СВЕТИЛ МИРОВОЙ НАУКИ!

Собственный корреспондент

Вся эта прелестная история была густо сдобрена цифрами и неизвестно откуда выкопанными фотографиями участников собрания, описанного во всей красе. Надо признать, что Роутон не ударил в грязь лицом. Он создал рельефную, полнокровную эпопею, героями которой были профессор Фаррагус и его основной оппонент (репортер ухитрился узнать его имя). Роутон представил их как столкнувшихся лбами фанатиков, готовых ради доказательства справедливости своих утверждений в запальчивости уничтожить весь мир. Слова, которые Фаррагус произнес выбегая из зала, показались прыткому репортеру недостаточно устрашающими и не в полной мере отражающими страшную угрозу Земле, поэтому он сгустил краски и, ничтоже сумнящеся, написал:

«…профессор Фаррагус, подняв вверх сосуд с генетоном, бросается к двери и кричит: „Скоро мир убедится в том, что мой препарат – самый страшный разрушитель, какой только знала история человечества!“»

– Ой! Генетон… – ужаснулся Грей.

– Неужели это правда? Я говорил с профессором, он утверждает, что таких слов не произносил. Вы были на конференции?

– Что? Ах, нет, меня не было в Лос-Анджелесе… Бог мой, что будет? Так эти люди…

– Послушайте-ка, доктор… этот препарат чего-нибудь да стоит? – спросил инспектор, конфиденциально взяв Грея за локоть.

– Что? В каком смысле?

– Ну, он что, действительно взорвется, если его сунуть в огонь? Вы это видели?

– Что вы говорите? Упаси боже… не видел, потому что больше бы я уже ничего в жизни не увидел. Что он понаписал, этот репортер? Препарат вызывает симметричное раздвоение материи… Вы понимаете? Нет? Возгорание материи – уже прямое следствие… Это – как искра в бочке пороха, пожар все распространяется и распространяется, и ничто не может его остановить. Достаточно одного грамма этого порошка, да что там, десятой доли грамма, огарка свечи и коробки спичек, чтобы покончить со Вселенной. – Так вы уверены, что…

– Уверен ли я?! Оставьте меня в покое! Где профессор?

Грей дрожал от возбуждения.

– Где он? – обратился Грей к Стивенсу, хватаясь за голову.

– Бог мой, но он же не мог сказать этого серьезно!

– Профессор-то? Когда он утром пришел в университет, его хотели линчевать, – и все из-за проклятого репортера, который раззвонил об этом.

– Я работал над препаратом вместе с профессором семь лет… это ужасно… – бормотал Грей.

Толпа сгрудилась и стала напирать на ограду. Кто-то из самых слабонервных кричал:

– Эй там, расступитесь!!!

В образовавшемся проходе появились несколько громил, которые несли к ограде, словно таран, вывороченный телеграфный столб. Инспектор бросился к воротам, одной рукой хватаясь за свисток, другой – за рукоять пистолета.

– Не сметь разбивать ворота! – рявкнул он. – Слышите? Гопкинс! – крикнул он полицейскому, который, опираясь на карабин, глядел на него во все глаза, – беги к телефону, проси, чтобы нам прислали пару констеблей, мотопомпу и пусть держат наготове еще штуки две! Грей побрел к зданию в таком состоянии, словно он только что принял натощак парочку стопок старого вина. В кабинете профессора царила тишина. Грей постучал в дверь – ответа не было. Он нажал ручку. Профессор даже не повернулся на его покашливание. Он сидел в кресле, низко опустив голову, и барабанил пальцами правой руки по крышке стола. На столе валялась груда исписанных бисерным почерком листков. Только когда Грей оказался совсем рядом, тот заморгал усталыми и припухшими от бессонницы близорукими глазами.

– А, Грей? Вы не были вчера на конференции, да?

– Господин профессор, фатальное стечение обстоятельств, – начал Грей, – моя племянница…

– Ах перестаньте! Поверите ли, Гунор назвал мое открытие пустым надувательством, мои данные – фальшивыми, а уважаемое сборище высмеяло меня!.. Стадо, проклятое стадо!

– Каждое новое великое открытие… – несмело начал Грей.

– Знаю, знаю – принимали враждебно и неохотно. Ну и что же?

– Полемика, господин профессор, это естественная вещь. Что значит мнение Гунора перед лицом фактов? Пустяки…

– То есть как пустяки? – профессор вскочил. – Гунор смешивает с грязью меня, мою работу – это пустяки? Называет препарат безобидным порошком, а, казалось бы, самые компетентные люди аплодируют ему – это пустяки?

Фаррагус вдруг оперся о стол, побледнел и схватился за грудь.

Грей перепугался.

– Где нитроглицерин? Здесь? Сейчас… я сейчас… – Он подал старцу стеклянную ампулку, побежал за водой, трясущимися руками наполнил стакан и вернулся к столу. Фаррагус, обмякнув, сидел в кресле. На желтоватых щеках выступили кирпичные пятна.