Текст книги "Русское народное порно 2. Пивной путч (СИ)"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Шуляк Станислав Иванович
Русское народное порно 2. Пивной путч

1

Беспородная, густоголосая псина залаяла за окном, злостно и невозбранно. На миг возомнился себе четвероногим со всем набором звериных напастей и навыков; кажется, рядом были и человечьи голоса, но их не разобрал, зато теперь проснулся бесповоротно.

Через минуту в комнату вошла сестра Валентина, свет не зажигала и, не глядя в мою сторону, сказала бесцветно:

– Проснулся?

– Кто опять приходил? – просипел я. А по-другому я теперь говорить не умею.

– Ошиблись адресом.

– Не лги, Валя.

– Каша и бульон на столе. И у тебя утром электрофорез, не забыл, что ли?

– Юницы приходили? Одна или сколько?

– Где ты только, Савка, таковских слов-то нахватался!

– Хватит меня мучить, я раньше был не в себе, теперь угомонился и опомнился, – выстрадал я длинномерную и пучеглазую свою тираду.

– И на работу человеческую устроишься?

– Устроюсь, конечно, – прохрипел я.

– И дурь свою бросишь?

– Уже бросил.

– Иди завтракай, – сжалилась женщина. – А мне на работу скоро.

И вышла из комнаты.

А чего вообще приходила?

Пожилые бабы ходят попусту – это их неотъемлемое свойство.

Она меня на восемь лет старше. Но своих годов я не исчисляю – велика нужда ковыряться в мерзости! Да!

Проклятая эта старость! Подлая эта испещрённость и вкушаемые блага! Гнусные эти мегатонны сетований!

Палитра артикуляций моих ныне не широка. Самая излюбленная из них – молчание.

И ещё: я теперь взираю на мир с изрядной такой задымлённостью. Осведомлённому в моих обстоятельствах причина, полагаю, будет понятна.

Вышел в зал: Валентина ходила из угла в угол, без особенной нужды – так она завсегда собирается на свою автостанцию.

– На электрофорез не пойду больше, – прошептал я решительно. И бездыханно.

– Это ещё почему?

– Не пойду – и всё!

– Хочешь говорить нормально – ходить на электрофорез надо!

– Нормально говорить уже никогда не стану.

– А докторша сказала: есть надежда.

Я лишь плечами пожал. Мол, докторша – дура, ей никто гортань не простреливал, а ежели бы прострелили, вот тогда я посмотрел бы на неё с её электрофорезом и прочими высоковольтными прогреваниями.

– Иль там встретил кого-то? – догадалась сестра.

– Может, и встретил.

– Кого? – застыла Валентина столпом.

– Как она выглядела? – шёпотом парировал я.

– Кто?

– Та, которая адресом ошиблась.

– Нормально выглядела. Я не разглядывала.

– С ребёнком была?

– Тебе-то что до того!

– С ребёнком? – мучительно повторил я.

– Ну, с ребёнком.

– Олечка, – прикрыл глаза я.

Так я и полагал, что эти хитрованы её вперёд выпустят. Коварные бестии! Пронырливые индивидуумы! Лисьи отродья!

– Олечка, Колечка, Толечка!.. – отмахнулась та. – Савва, кого в поликлинике встретил?

– Мать Гульки Гареевой.

– Правильно, – ахнула Валентина. – В физиотерапии ж Гареева работает. Я и не сопоставила. И что она?

– Ты на смену опоздаешь.

– Скажи, что она сказала, и я пойду! – сызнова засобиралась Валентина.

– Говорить тяжело, – возразил, – я на бумажке напишу. Дай мне лист.

– Ладно, – сказала сестра. – Чтоб, когда вернусь, всё было написано. Подробно: что сказала? как сказала? что ты ответил? Я прочту и подумаем, что будем делать.

Через минуту Валентина ушла, я закрыл за ней дверь на засов. Потом вернулся и, пия тёплый куриный бульон, насыщая своё затрапезное нутро, стал писать отчёт для сестры. А чем было ещё заниматься! Не на электрофорез же идти! Дураки на электрофорез ходят!..

2

"Валентина, ты не переживай, ничего особенного не злоключилось, – писал я. Писать мне было нетрудно, писать я привык. – Передо мной была очередь – шесть человек, я сидел себе, никого не трогал. И тут медсестра – башкирка лет сорока – стала собирать у нас карточки. Я её никак с Гулькой не сопоставил. А она очень внимательно посмотрела на меня и даже как будто немного вздрогнула. Когда я зашёл в кабинет, башкирка сказала врачихе: «Вы, Вера Филипповна, сходите чай попейте, вы не пили, а я здесь сама справлюсь». Та и ушла чай пить. Мне башкирка тогда говорит: «Расстегните две пуговицы!» А сама покраснела и говорит: «Вы знаете, кто я?» «Не знаю». «Гулечкина мама...» «Вот как!..» – немного растерялся я. А она продолжила: «Я, когда узнала, что с вами произошло, молила Аллаха, чтоб сохранил вам жизнь. Потому что хотела, чтоб мы когда-нибудь встретились, и я могла бы плюнуть вам в лицо. И больше мне ничего не надо было. Но потом я узнала, что вы сделали для Гулечки, как много вы для неё значили... она сестричке своей рассказала, а та уже мне... да и потом люди говорили разное. И теперь я хочу сказать, хоть Гулечки нет, но позвольте мне пожать вашу руку!.. – и тут она пожала мне руку, задрожала, заплакала и прошептала, ну, примерно, как я шепчу. – Ну, давайте, что ли, вам электрофорез делать!..»

Потом пришла Вера Филипповна, но Гулькина мать тогда уже успокоилась, и врачиха так ни о чём и не узнала. Вот, собственно и всё, Валентина. Но ты меня знаешь: ежели б мне в лицо плюнули, я бы на все электрофорезы ходил из принципа. А раз руку пожали, так теперь не могу, не могу – таков я человек, и пусть уж я, как говорю, так и говорить буду. То есть сипло, хрипло, и безголосо. И кроме того, ей тяжело: она будет смотреть на меня, Гульку вспоминать и всегда мучиться..."

Тут в дверь стали стучать. Я оставил свою, почти завершённую писанину и шагнул в прихожую, полный всяческих смутных предчувствий и привередливостей.

– Савва Иванович, ну откройте, пожалуйста! – слышался из-за двери маломерный юницын голосок. – Я знаю, что вы там. Мы ходили-ходили по улице вокруг, замёрзли с Савкой – неужто вы нас не пустите! Савва Иванович!..

Дело, конечно, не только в Валентине с её строжайшим запретом. Я и сам, человекообразный ошмёток, анахронический вертихвост, ретроспективный увалень, не хотел якшаться со своим прошлым. И его зримыми воплощениями. А оно, если только сызнова допустить его до себя, могло оказаться душным и обволакивающим. Как всяческое прошлое и минувшие обстоятельства. "Впрочем, что такого страшного произойдёт, если я теперь кооптирую эту слабосильную юницу с её одноимённым со мною приплодом? – уговаривал себя я. – Неужто я не сумею держать её на расстоянии своей суровости?"

И тогда медленно, рукою нетвёрдой стал тяжёлый засов отодвигать.

Она стояла на пороге и улыбалась – юница прекрасная Оля Конихина. Приплод её бесцельно болтался в специальной сумке на груди у юницы и, кажется, мирно придрёмывал. Во всяком случае, признаков бодрствования оного я не лицезрел.

– А вот и мы! – улыбнулась юница.

– Ну, заходите, раз пришли, – молвил я с расчётливой сухостью.

Олечка потопала сапожками в прихожей – приплод даже не шелохнулся.

– Мы заходили и звонили, но вас Валентина Ивановна прячет, – посетовала юница.

– Хочешь бульона или каши? – спросил я.

– Нет, мы позавтракали, – сказала она, снимая с себя приплод поначалу, а потом и куцую курточку.

– А вот и мы! – вдруг молвили сзади.

И тут случилось явление – в прихожую стали вваливаться... все мои закадычные детки. Первым внедрился Васенька Кладезев, за ним – Тамара Шконько и Сашенька Бийская, а после – счастливые и улыбающиеся Окунцова Татьяна и Алёшенька Песников.

– Как вас много! – успел шепнуть я, преграждая им вход.

3

– Думали от нас спрятаться! – вскричал Васенька Кладезев. – Савва Иванович! – вздохнул он ещё и обнял меня так, что понурые кости мои затрещали.

– Так возмужал!.. – шепнул я.

– А я? – ревниво втемяшился Песников.

– Похорошел необыкновенно, – ответствовал я новоявленным шёпотом.

– Мы ему и звоним и заходим к нему, а нам говорят: его нет и не будет! – покоробилась Тамара Шконько.

– Недоступен, хуже министра, – согласилась Татьяна.

В прихожей мы не помещались. Тогда меня втолкнули в зал, и объятья с целованьями продолжились там. Иные из юниц лили слёзы, заплакал без вниманья и межчеловеческой пристальности Олин приплод.

– Олька, – крикнул Васенька, – уложи куда-нибудь киндера, чтобы не вякал и встречу не портил!

– Мне покормить его надо, – ответила та.

– Ну, так корми! Что стоишь?

Конихина села на диван, расстегнула лазоревую кофточку. Нимало не стесняясь, обнажила грудь, к коей тут же деловито присосался поднесённый приплод.

– И мне немного оставь! – бросил Васенька. – Я тоже хочу.

Тамара и Танечка всё висли на согбенной и жестокой моей вые. Сашенька дождалась своей очереди и поцеловала меня в губы.

– Да, Савва Иванович, вы наш, вы не должны от нас прятаться, – резюмировала она с некоторыми спиритуализмом и прободением духа.

С непривычки эти осязания и лобызания меня несколько обожгли, ошеломили.

– А вы совсем не говорите, Савва Иванович? – спросил Васенька.

– Прострелено горло – несмыкание связок, – ответствовал я в полную силу, то есть шёпотом.

– Несмыкание? Связок? – задумался Васенька.

– Васька, ну, ты совсем уж дурак? – одёрнула юношу Тамара Шконько.

– Ничего, – шепнул я примиряюще.

Тот, впрочем, и так не слишком смущался.

– Юницы! А вы чего стоите – слёзы льёте? Ну-ка, быстро на стол собирайте! – распорядился Кладезев. – Лёшка, давай! За встречу!

Тут только я заметил у пришельцев несколько сумок с необъявленным содержимым, об коем, впрочем, большого труда не составляло скумекать.

Песников жестом иллюзиониста извлёк откуда-то две бутылки французского коньяка.

– В такую рань!.. – бессильно запротестовал я.

– Что ж поделаешь, если вас только с утра отловить удаётся с большим трудом! – успокоил меня Васенька и добавил:

– А вечером можно продолжить!..

Вопреки моему воспрепятствованию Тамара с Татьяной стали выкладывать на стол всяческие закуски. Достали вино, сок и воду – так что пьянка, несмотря на всю её скоротечность, грозила отчебучиться грандиозною.

– Мне за вас попадёт! – шептал я. – Это чужой дом.

– Мы всё уберём, Валентина Ивановна ничего не узнает, – обнадёжили меня мои детки.

– Сесть вокруг всё равно не получится, поэтому сделаем шведский стол, – подытожил Алёша.

– С вас только посуда, Савва Иванович, – сказала Тамара.

– Сейчас, – малоценно отозвался я.

– А вы, юницы, сопровождайте его, чтоб не удрал! – проговорил разошедшийся Васенька.

Под конвоем юниц я сходил за посудой. Когда мы вернулись, Васенька держал в руке мои письмена.

– Вы виделись с Гулькиной матерью? – спросил он.

– Васька, как не стыдно читать чужие письма! – запоздало укорила юношу Бийская.

– Я не нарочно! – ничуть не смутился тот. – Оно само собой прочиталось.

– Да, виделся. Ей тяжело, – ответствовал я.

– Я часто её вспоминаю, – сказал Васенька Кладезев. – Гульку. Она мне обычно голая снится. И странно: знаю, что её уже нет, ну, понимаю, что – сон, и во сне это помню... а всё равно всякий раз отчего-то к ней соитийствовать лезу.

– Сонный некрофил, – заметил Алёша.

– Я даже кончал с ней во сне несколько раз: только представлю, что вхожу в неё, что за попу крепко держу и к себе так сильно-сильно прижимаю – тут же р-раз! – и готово дело!.. Весь липкий!.. – продолжил Васенька. – Это с мёртвой-то! Офигенная была юница!

– Васька, ну хватит уже интимных подробностей! – недовольно крикнула Тамарочка.

Закуски детки мои притащили простецкие, но изобильные: сыр, сервелат и хлеб были уже порезаны, с яблоками, мандаринами и бананами юницы ловко управились в нашем присутствии, шпроты и всяческие иные консервы открывал Алёша ножом. Напитки же над столом возвышались горно-обогатительно, устрашающе и неисчислимо.

– За встречу! – крикнул Васенька. – Кто сейчас скажет, что не рад видеть Савву Ивановича, того я поколочу обеими нижними конечностями!

– У тебя средняя конечность лучше работает, – заметила Танечка.

Юницы рассмеялись.

Мы зазвенели посудой.

Следующую выпили за Гульку. Выпили молча, в тишине, в скоротечных и разнородных помышлениях. Каждый помышлял о своём.

Потом они настояли, чтоб выпили лично за меня. Потом я настоял, чтоб выпили за них, юных, талантливых, аттрактивных, особенных, от коих исходили такие пьянящие, пленительные миазмы. Потом Олин приплод с его смутным сознанием новёхонькой жизни снова заплакал, а я закосел с некоторою неожиданною изрядностью. Всё проклятая моя непривычка! И ещё подлая моя невоздержанность! Конихина стала сотрясать и раскачивать приплод, будто бы желая вытрясти из оного всяческое содержание, я сидел на диване и лицезрел её первородные материнские телодвижения и инстинкты.

4

– Юницы! – тут вскричал неугомонный Васенька. – Вы что, порядок забыли? Чего это вы тут ещё одетые ходите?

И проворно стал раздеваться сам. Алёша тоже не заставил себя ждать. Да и юницы теперь разоблачались существенно увереннее, чем во время нашей встречи годовой давности.

Та встреча, тот кастинг явно сидели в голове у всякого и всякой из моих деток.

– Девчата, не бойтесь, это не страшно! – усмехнулся Васенька со своей легендарной прошлогодней фразочкой на устах.

– А мы что, совсем раздеваться будем? – припомнила свою реплику Танечка Окунцова.

– Дальше – Савва Иванович! – сказала Сашенька Бийская и добавила вместо меня: "Что говорить про совсем, когда ты пока и не совсем не разделась?"

– Ловко тогда он нас всех поддел, – неканонически молвила Оля.

– Поддел и раздел, – добавил Алёша.

– А я не знала, что раздеваться надо будет, я без лифчика, – подала голос Тамара. Она и впрямь была без лифчика, она была в топике, как и год назад. Правда, всё-таки не в том, в каком была прежде.

Сговорились, сговорились проказливые мои детки, сообразил я. Они заранее решили разыграть этот экзерсис. Этакие массовики-затейники на ниве порномыслия и срамодеяния!

– А ты представь себе, что ты на голом пляже, где все без лифчиков! – весело проговорил Васенька.

– Ага, – хохотнул, соглашаясь с приятелем, Алёша.

В игру вступила красивая Сашенька Бийская:

– Допустим, мы разденемся – что потом? – промурлыкала она.

– Суп с котом, – ответил Алёша.

Сашенька кивнула Алёше: да, мол, так всё и было.

– Надо было раздевание на скорость устроить! – бросил Васенька. – И приз – сто баксов.

– Не надо никакой скорости, – прошептал я. – Скорость... пусть у дураков из Голливуда будет!..

Да, чёрт, год назад я артикулировал поувереннее!

– И прочего Пентагона, прочего Пентагона! – радостно заголосили все, поправляя меня.

– И прочего Пентагона, – согласно склонил я главу.

Какая памятливая когорта! Какой сообразительный социум! Какой мемориальный люд!..

– Дальше Савва Иванович про сорок процентов говорит, – подсказала искромётная Сашенька Бийская – Саби. – Ну, в смысле: доверия на сорок процентов недостаточно.

– Какое кино при сорока-то процентах! – безголосо пролепетал я. – Никакое кино при сорока процентах не снимешь.

– Тут мы уже все разделись до нижнего белья и впервые по-настоящему смотрим друг на друга, – сказала Тамарочка.

Юницы и юноши и впрямь были уж полуголыми, даже Олечка Конихина, бросив приплод на диване подле меня, приняла живое участие в общей игре. Я знал уже, что должно произойти дальше. Оно не могло не произойти, ибо произошло уже годом ранее. А всё повторяется, всё на этом свете повторяется и не повторяться не может, ибо неотвратимо следует по чудовищным, хотя и незримым, непознаваемым рельсам фортуны и непоколебимости. Я хотел зажмуриться, чтобы не лицезреть дальнейшего, я хотел, чтобы удвоилось, удесятерилось количество моих глаз, чтобы возможно было узреть всё. Так я метался между двумя противуположными желаниями, не могущий остановиться, зафиксироваться ни на одном из оных.

И тут выступил Васенька, горделивый, как пласида доминга какая-то, ничуть не менее:

– А дальше слабо? – затаённо сказал он.

– Да тебе самому слабо, – скептически ответила Саби.

– Да ладно, – сказал тот и прехладнокровно стянул с себя плавки.

5

Чёрт возьми, я, вовсе того не желая, поневоле вступил в своё прошедшее по самую щиколотку. Виною тому проклятая моя мягкотелость, и виною тому проказливые детки мои, расчётливо и всем скопом бившие меня теперь в самое моё уязвимое место.

Мы с Песниковым и с совокупными нашими юницами смотрели на нагого Васеньку с его испытанным, трудолюбивым девайсом, и взгляды наши были сиюминутными, теперешними, сегодняшними, а никак не прошлогодними. Прошедшее недостижимо, невозвратно. В прошлом – насмешка над человеками, глумление над оными, их тоска и фиаско, оскудение и битая карта.

Васенька ответно посмотрел на нас, и тут беспримерный уд его, будто бы в ознаменование нашей новорождённой традиции, начал восставать – неуклонно и послушливо.

– Я не нарочно, – сказал юноша.

Многократно виденная Васенькина принадлежность всё же не оставляла равнодушными наших маловозрастных самочек. Им всем хотелось действия, им всем хотелось продолжения, им жаждалось пролонгации и развинченности.

– Савва Иванович, Савва Иванович, ваш выход! – затормошили меня некоторые из юниц.

Я, с сожалением погладив Олин приплод по его слюнявому ротику, понемногу поднялся и воспрянул с податливой мебели.

– Победа! Победа! Зветязьство, говоря по-старинному! – подсказывали мне юницы.

Тут мы, не сговариваясь, захлопали Васеньке. Юноша наслаждался общим вниманием и взглядами пристальными. И уд его тоже наслаждался. Уд безукоризненный, могущественный, непокоробившийся.

– Хорош ведь? Хорош? – вышептал я.

– Хорош! Хорош! – кричали юницы. – Васенька очень хорош!..

– А ещё победителю – приз!..

– Сто баксов? – ввернул Алёша в соответствии с ролью.

– Исполнение желанья, – бессильно опроверг его я. – А желанье это...

– Чтоб каждая из сих красавиц... нежно... трепетно... потрогала у меня там!.. – воскликнул Васенька, кажется, не будучи в силах дождаться начала моей неспешливой реплики.

Все смотрели на меня. Тогда я взял Тамарочку за руку, подвёл её к Васеньке и мягко принудил дотронуться до его распалённого мужеского средоточия. Васенька застонал. Тамарочка ныне осязала уверенно, со знаньем предмета и дислокации, не так, как год назад. И сызнова на уде его появилась та самая, пресловутая склизкая капля...

Я не играл в полную силу, я обозначал игру.

Потом к Васеньке я подвёл Танечку. Меня берегли, меня не заставляли проговаривать все прошлогодние реплики. Окунцова трогала Васенькину интимную оконечность двумя руками. Она играла его крайнею плотью.

Сашенька подошла к Кладезеву самостоятельно, коротко взглянула на меня, словно испрашивая благословение, и нежно-нежно погладила у Васеньки между ног. Вернее, чуть выше. В общем, где следовало. Ей ли не ведать!

Не пришлось уговаривать и Олечку: она потеребила головку Васенькиного уда своими тонкими пальчиками и, слегка покрасневши, отошла на место. А сколь стыдлива была она год назад, нёсшая угрюмое бремя своего неизжитого целомудрия! Я Олечкой любовался.

Собственно, на сём наш ассортимент юниц оказался исчерпан. Васенька мутно оглядевшись по сторонам, сказал хриплым голосом:

– Ещё и за Гульку кто-нибудь...

– Ну, давай я, – недолго думала Тамарочка. Она проворно опустилась перед Васенькой на колени, откинула в сторону волосы, и быстрым своим язычком полизала тёмную влажную головку Васенькиного уда. Всего-то секунд десять, не более. Кладезев задрожал.

Это было отступление от традиции. Ну, или – развитие оной. Одно от другого не отконстатируешь.

– Ещё! – простонал он, когда Тамарочка упорхнула от него.

– Погодь! – отчётливо прошептал я.

Тут и Алёша Песников во исполнение стародавней нашей, глобальной церемонии быстро стянул трусы, бросил их на диван рядом с задремавшим приплодом и подступился ко мне:

– Я всё с себя снял, а можно и мне то же?

– И ты погодь, милый! – шепнул ему я.

Тут я должен был произнести слова, главные свои слова, триумфальные свои глаголы и логосы (и архетипы с ознаменованиями), и все юницы и юноши ожидали их от меня. Ради этих-то глаголов и логосов (и архетипов с ознаменованиями) и была затеяна вся сия безрассудная презентация. Но я не хотел их произносить, я не собирался этого делать, я отыскал на столе свой стакан, он был на треть наполнен французским коньяком, прямо-таки пахнущим отечественной войной двенадцатого года (с дураками-французами и невозможно по-иному противудействовать, кроме как отечественно воевать в каком-нибудь двенадцатом году), все мои детки поняли мой взгляд, быстро наполнили свои ёмкости. Мы загремели посудой и выпили. "Ну, Савва Иванович, ну!" – подстёгивали и убеждали меня, и тогда я коротко, но отчётливо прошептал: "Нет!"

Стон разочарования пронёсся по воздуху, в смутной, обманчивой и нетверёзой нашей атмосфере.

Но детки не собирались сдаваться. Велика ли цена была бы им, ежели б оные сдавались так легко! Сашенька Бийская вдруг склонилась над своей сумкой, стоящей на полу, и извлекла из неё... синематографическую камеру. Небольшую размерами, но не из дешёвых, я сразу заметил. И протянула её мне.

Я машинально принял её, в руках повертел. Стал возвращать её Сашеньке. Но та отстранилась.

– Снимайте нас сызнова, Савва Иванович, и она будет вашей, – медоточиво сказала юница.

– Лисичка! Хитрюга такая! – усмешливо я отозвался.

– Да, я хитрюга, – ответила Сашенька. – Мы все здесь такие!

– Савва Иванович, Савва Иванович! – галдели все детки, солидарные с Сашкой.

Хотел я сказать им, что прошлое никому не возвернуть – миновало и не споймаешь! Но они не намеревались этого слышать. Они ещё – юные, чистые, они этой жизни не знают, а гадка, безобразна, подла, обескураживающа эта жизнь, эта негодная дольче вита, эта пустозвонная жистянка, и что ж, всё это мне пытаться объяснить им – с моими-то бессильными, безработными связками?! Ведь нет же!..

И тогда, понимая, что совершаю невозможное, недопустимое, немыслимое, понимая, что теперь уж обратной дороги не будет, понимая, что предаю и себя самого, и сестру свою Валентину, из последних бабьих сил собственных заботящуюся обо мне непутёвом, лицемерном и лживом, я прохрипел бесцельно, безрадостно:

– Так может, мы теперь возьмём да снимем наше кино?

– Снимем, снимем! – радостно завопили артисты.

Тут замелькали девичьи трусики, лифчики, поспешно снимаемые, на диван полетели рядом с приплодом. А оный проснулся от радости общей, поглядел на нас удивлённо, но без укоризны, да и с богом заплакал. На всякий случай, должно быть. Приплоды человечьи завсегда слёзы льют приблизительно из таковских соображений.

6

Васенька самодовольно встрепенулся.

– Ну, что, юницы, кто со мной? – громко спросил он.

– Я! Я! Я! – загалдели совокупные самочки, Василий даже немного опешил от такого единодушья юницыного.

– Василий, выбери сам, – рассудила Сашенька.

– Олька первой ответила, – подумавши, ответствовал тот.

Оно и действительно: юницы, в основном, синхронно откликнулись, но Оля Конихина всё ж на секунду пораньше проголосовала. И юношей нашим сие было справедливо отмечено.

Конихина благодарно прижалась к мускулистому Васеньке. По-видимому, немного достаётся ей ласки в последнее время по причине наличествования в её житейском арсенале приплода и всяческих гражданских забот, сообразил я. Олечкина же набухшая молоком грудь была крепка, влажна и особенно хороша, тут Ваську понять было нетрудно.

– Можешь даже в меня кончить, – сказала она. – Пока кормишь грудью, забеременеть невозможно.

– Нет, это миф, – усумнилась аттрактивная Сашенька.

– Где будем снимать? На диване? – прошептал я.

Кладезев думал не более мгновенья.

– На столе, – весомо сказал он.

Юницы хотели было убрать со стола посуду и пищу, но Василий им не позволил:

– Сдвиньте в сторону – и ладно! – сказал он. – Пусть это кино будет свинственным!

Олечка посмотрела на приплод и сказала с сожалением: "Только мне маленького перепеленать надо!"

– Полежит десять минут обделанный – ничего страшного, – сказал Васенька.

– Он плакать станет, – возразила та.

– Ладно, – сдался Василий. – Только быстро, а то я Сашкой займусь.

Юница заискивающе взглянула на Васеньку и поспешно стала разоблачать приплод. Делала она это ловко. Всё у неё было наготове: клеёнка, чистые пелёнки, мешочек для мусора, влажные салфетки и даже детская присыпка.

– Фу-фу-фу! Какой обосранный киндер! – скривился Васенька.

– Василий, а у него твой нос и твои глаза, – вмешалась Саби. – Посмотри сам.

– И уд тоже, – пошутила Танечка.

Видно было, что разговоры эти велись уже неоднократно.

– Пусть считается пока сын полка, – находчиво отмахнулся юноша.

– Я – всё! – доложила Олечка, вскорости управившаяся с приплодом.

– Руки помой! – сурово указал ей Василий. – Ты говно трогала, а теперь за чистый предмет будешь браться!

Олечка, хоть и тщательно обтёршая себе руки влажной салфеткой, беспрекословно выбежала в прихожую, где у Валентины висит рукомойник, и через полминуты вернулась обратно – чистая, нагая, прекрасная, взволнованная, готовая к съёмке.

– Теперь другое дело, – проворчал Васенька, осматривая юницу с головы и до щиколоток, и вожделенно шагнул в её сторону.

Я включил камеру.

7

Многомесячный перерыв в съёмках ничуть Васеньке не повредил: он нисколько не растратил свой артистизм. А в чём-то так даже приобрёл новые краски.

Васенька с этаким МХАТом в телодвижениях подошёл к Олечке, бережно взял её за руки и развёл их, любуясь немыслимою юницей. Он положил одну руку ей на плечо, и тут на лицо его нахлобучилось что-то мирное, что-то неописуемое, непостигаемое – сожаление, что ли?.. Недавний хам, свистун и похабник в нём мигом пропал, растворился. Я снимал крупно Васенькино лицо с особливым, органическим его выражением. За такие-то мгновения я всегда и ценил наше искусство. Оба они выжидали, позволяя мне переместиться и запечатлеть какой-нибудь иной план, иной ракурс. Рука юноши полежала немного на Олечкином плече, а потом медленно-медленно соскользнула на её грудь. Васенька слегка сдавил оную, и на соске мелкими капельками проступило молоко. Юница доверчиво смотрела ему в глаза, она молчала, и юноша тоже безмолвствовал, и тогда он, поворотив её, положил руку на ягодицы так, что его сильные пальцы достали до девичьей промежности, и трепетно повёл Олечку к столу. Здесь он мягко подсадил её и уложил на столешницу в стороне от провизии, склонился над ней и стал губами искать её губы, шею, грудь. Долго-долго он целовал и посасывал Олечкину грудь. В какой-то момент он оторвался, поднял голову, и тут мы с моею камерой вместе разглядели на губах его, дёснах и языке желтоватое женское молоко. Юница, вожделея, поглаживала Васенькин уд, играла с его головкой и крайнею плотью. Наконец, Кладезев отстранился немного, позволяя мне крупно запечатлеть Олечкино лоно, потом улыбнулся своею млечною улыбкой и, будто играючи, вошёл в Олечку.

Юница вскрикнула, стол скрипнул. Васенька динамично навалился на Ольгу и развёл её руки в стороны, так что шуйца её улеглась в точности промеж провизией и посудой, зад Василия стал совершать общеизвестные монотонные движения, стол же подло поскрипывал, Олечка громко вскрикивала, заглушая глумливые звуки стола. Набухшая её грудь тяжело и комфортно сотрясалась. Васенька, раскрасневшийся и вспотевший, неотрывно пялился на свою прекрасную партнёршу. Взбодрившийся Алёша пялился на них обоих.

Детки мои словно подобрались, да и я тоже подобрался. Давно мы уж не лицезрели ничего подобного, давно этакие безобразные, беззаконные и будоражащие картинки не входили в наш зрительный рацион. Тут стакан с остатками хмельной жидкости полетел на пол (впрочем, не расколотился), за ним со стола посыпались яблоки, упали шпроты – я не успел никак предупредить таковой ньютонов упадок, такую энтропию и сокрушение. Васенька кратко глянул на свершившуюся разруху, и оттого, видимо, окончательно полетел с катушек, движения его сделались сумасшедшими, Олечка кричала во весь свой млекопитающий голос, во все свои распалённые девичьи созвучия. И тут мы все услышали другие глаголы... в прихожей.

Через мгновение я уж всё сообразил. Из-за проклятых наших объятий с лобызаньями мы не заперли входную дверь, и то Валентина, жаждущая поскорее прочитать мои письмена про вчерашнее рандеву с Гулькиной матерью, отпросившись, пришла на обед, чего обыкновенно не делала. Валентина, услышав звуки бедлама, ворвалась в комнату разъярённою буйволицей. В общем, с некоторою парнокопытною злостью.

– Эт-то что здесь такое! – супостатно вскричала она.

Детки мои сбились в смущённую, немощную кучку в стороне от меня.

Олечка хотела было вывернуться из-под Васеньки и соскочить со стола, но юноша, позабыв себя и не видя ничего вокруг, с силою обхватил юницу, содрогнулся и вдруг в несколько блистательных, нестерпимых и сладостных конвульсий стал изливать в неё семя.

– Я, значит, за дверь, а они тут как тут, со своими похабствами! Поганцы чёртовы! – кричала ещё сестра моя.

Я же снимал, я всё время снимал. Снимал и падение провизии, и вторжение Валентины, и Олечкин испуг, и Васенькино извержение семени. И наконец, я выключил камеру.

– Валентина Ивановна, Валентина Ивановна! – виновато бормотали мои детки. Как подлинные артисты они держали паузу, откладывали свой оправдательный лепет, сколь было возможно. Дабы не навредить съёмке.

Приплод сызнова заплакал, сестра моя, метнувшись в прихожую, тут же возвернулась с огромным устрашающим веником в руке – мы даже не успели переглянуться. Наконец, Васенька, липкий, мокрый, с сожалением вышел из Олечки, и по лицу его было заметно, что удовольствие ему всё-таки поломали. Олечка прикрывалась, со стола ещё летела посуда и провизия. Валентина замахнулась веником. И тогда я сказал:

– Прости меня, Валя. Только я один во всём виноват. Я не сдержался...

Я, едва начав говорить, сразу же понял, что делаю что-то не то. Вернее, делаю и не то, и не так в одно и то же время. Делаю, не так, как должен, как могу, как умею, как привык. Я уже видел, что это видят и слышат и все остальные – и Васенька с Олечкой, и сестра Валентина, и Алёша Песников, и поспешно натягивающие на себя трусики и лифчики юницы – даже они на мгновенье застыли и стали смотреть на меня расширившимися от испуга глазами, и тут только я понял, что произошло: я говорил нормальным своим, полновесным голосом.

Две крупных слезы выкатились из глаз Валентины, Васенька ошалело поглядел на меня и средь общего молчания вдруг громко выговорил:

– Связки... смыкнулись!..

– Вот чего, оказывается, не хватало Савве Ивановичу! – добавила Сашенька.

Трусы-то красавица Саби успела надеть, больше же на ней покуда ничего не прослеживалось.

8

Ну, голос-то у меня, положим, немного сорвался. Но только в самом конце фразы. В целом же, никакого сравнения – меж тем, что было ещё минут десять назад, и тем, что у меня вышло теперь.

– Скажите ещё что-нибудь, Савва Иванович! – воскликнул Василий.

– Здесь надо не что-нибудь, Васенька, – возразил я, – а только то, что поможет мне загладить вину перед сестрой моей.

И сызнова, за вычетом небольшого сбоя посреди фразы, я произнёс оную достаточно полновесно.