Текст книги "Белая ветка (СИ)"
Автор книги: Сорин Брут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Annotation
Брут Сорин Александрович
Брут Сорин Александрович
Белая ветка
Пролог
Такое бывает. Бывает слишком часто, чтобы отмечать какие-либо подробности. Шел снег. И я шел по снегу дворами, а потом почти исчезнувшей тропинкой через парк. Настроение было гнуснее не придумаешь. Впрочем, если бы я остался дома, возможно, пришлось бы хуже. А в общем-то, зачем гадать на этот счет, когда уже бредешь к метро. Так я иду, некрасивый, шестнадцатилетний, бледный, и в глазах сосудики полопались. Я не выспался, читал полночи и чудом проснулся за пятнадцать минут до выхода.
Из метели проступил бетонный куб станции. Внутри, за стеклянными дверьми, лицо тотчас окатило теплом и запахом бомжей, уже который год обитающих здесь. Я поскорее проскочил лестницу, оплатил проездной на месяц, прошел за турникеты и услышал: "Следующая станция Отправная". Потом хлопнули двери, и началось гуденье. Оставалось теперь только дождаться своего поезда, а дальше он подхватит и понесет меня по белой ветке, змея его помчится по тоннелям, закачается, зашумит, и кто знает, когда и куда вывезет.
«Гостинкино» – «Озово»
Поезд отошел от станции со мной внутри. Свободных мест было достаточно, и я сел, одновременно доставая из сумки книгу рассказов Сарояна, чтобы дочитать, наконец, "Студента-богослова". Глаза побежали по строчкам, но сосредоточиться никак не получалось. Все вспоминалась дурацкая цепь событий, приведших к тому утру, когда из-за гордости или еще из-за чего-то все оборвалось. Я старался сбросить эту цепь, вырваться из тесной ее удавки, убежать в чтение, но вскоре сдался. Загнул уголок, застряв на середине страницы, и убрал книгу в сумку. Повздыхал про себя, хмыкнул, покачал головой и стал, чтобы хоть как-то отвлечься, изучать царапины на полу вагона. Коричневое на коричневом, несколько мазков слякоти, как будто школьная доска или картина Сая Твомбли. Подошвы, подошвы, подошвы, колесики инвалидной коляски, костыли, другие колесики дорожного чемодана – все это читалось, если включить какое-никакое воображение, как история жизни. А вдруг оторвавшаяся пуговица или выпавшая из пачки сигарета тоже оставили какие-то свои следы-невидимки на этом полу? И что с того, даже если оно так? Зачем видеть следы? Какой же я все-таки дурак. Эти мысли накатывались волнами. Одна находила на другую. И даже отвлекаясь от всех донимавших меня в последние дни переживаний, я все-таки ощущал их тихое копошение где-то в дальнем углу моей внутренней путаницы. Поезд тем временем вылетел на просторную и светлую станцию "Озово".
«Озово» – «Улица 50-летия Зюзинца»
Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция "Улица 50-летия Зюзинца". В вагоне появились новые люди, и, занимая себя, я принялся их разглядывать. Вошел невысокий мужичок в кожаной куртке и поблекших джинсах, такой невзрачный скучный дяденька, какого никогда не приметишь, если только специально не задашься этой целью. Вошел следом худой красивый старик. В седых волосах его поблескивали не растаявшие еще снежинки. Он достал из портфеля электронную книжку и сел напротив меня. Женщина с опухшим тяжелым лицом и ее дочь, грубо слепленная, с широкими ляжками встали у дверей. Они, вероятно, ехали в торговый центр. А больше никто не входил. От этого я даже ощутил некоторое разочарование. И, не найдя более удачного способа оттолкнуться от изъевших меня тоскливых мыслишек, взялся смотреть на других. Два паренька моего возраста сидели, распялив колени, и громко о чем-то говорили, то и дело взрываясь глупыми смешками. Напротив них неопрятный мужчина что-то писал в блокнот. Он выглядел странным и явно находился где-то не здесь. Потому видно пареньки над ним и посмеивались. Путешествие по лицам продолжалось. Необычная девушка сидела рядом с задумчивым мужчиной. У нее были худые нервные руки, нервный силуэт и большие синяки под глазами. Губы ее чуть заметно шевелились. Видимо, она думала вслух. Но о чем? Каков был ход ее мыслей? Что она чувствовала? С этими загадками стоило бы наверное что-то решить, хотя бы допридумать для себя, но я отчего-то постеснялся и поспешил дальше, наткнувшись на делового человека в синем костюме с планшетом, наушником в ухе и электронной сигаретой, краешек которой виднелся из кармана пиджака.
А дальше все остановилось. У двери стояла красивая девочка. Она слушала плеер. На согнутой руке ее висела темная пуховая куртка. Темные обтягивающие чуть полноватые ноги джинсы, белая рубашка в тоненькую полоску, под которой угадывались очертания едва заметно дышавшей груди, лицо же ее трудно было описать, как трудно описать всякое красивое лицо, потому что отдельные черты его ускользают, складываясь в целое. Магнитофон объявил станцию. Двери открылись, потом хлопнули – закрылись.
«Улица 50-летия Зюзинца» – «Солевой округ»
Мне очень хотелось подойти к красивой девочке и познакомиться с ней. Но как? – думал я. Да и, в сущности, зачем? Она ведь может оказаться заурядной, скучной, глупой. Завяжется никудышный шаблонный разговор, а потом кто-нибудь соврет, что ему выходить, и дождется следующего поезда. Или она может быть умной и интересной, но совсем другой, живущей непонятными мне вещами. Я ведь не могу увидеть за оболочкой, чем она живет, из чего сложена. И все-таки мне хотелось с ней познакомиться. Так обычно тянет совершить какую-нибудь очевидную глупость. Но желание наталкивалось на стеснительность. Как-то мне уже случалось знакомиться на улице, и ничего хорошего из этого не вышло, только нелепость и неловкость. Я никогда не умел найти подходящих слов для такого случая. Впрочем, я и в разговорах с людьми разучился находить слова, особенно в компании или с малознакомыми. Поэтому я просто смотрел на девочку. В лице ее угадывалось какое-то размышление, не выглядевшее однако по-настоящему ее волнующим. Оно как будто присутствовало, но не привлекало к себе внимания. Скользило, иными словами. Почему-то мне показалась милой эта ее несерьезность, звучавшая во всем, эта телесность. Вдруг она подняла глаза, и, будто выбросив вперед руку, схватила мой взгляд. Мне стало неудобно, и я принялся старательно рассматривать отражения в стекле напротив. Уперся в них и глядел, не видя, и только изредка опять подсматривал за девочкой, а она, наверное, и думать обо мне забыла. Поезд выехал на "Солевой округ". Объявили пересадку, и мама с грубо слепленной дочкой вышли. Другие сменили их. В воздухе перемешалось дыхание вышедших и вошедших.
«Солевой округ» – «Риццианский бульвар»
Очень толстый человек втиснулся между мной и соседкой моей, казашкой. Она, решил я, может быть и не казашка, может быть из Средней Азии, из Узбекистана, кто знает откуда. Возможно, родилась она где-нибудь в Нурате, посреди ничего, огромного ничего на многие километры. Одноэтажные, почти бесцветные дома, пески и на холме, над городком, крепость Искандера Македонского. Форпост для войны в ничего. И там среди песка росла и крепла, и силилась, и отрывалась от бесплодной почвы родившаяся посреди ничего девочка. Складывалась, росла ладная, живая, и пустыня, и странная страна ее, и старые камни, по преданию принадлежавшие когда-то тому человеку, которого гордыня гнала по городам, волочила, не давая ему вырваться и успокоиться, в простой и бесцветной, как здешние дома, жизни, все это, вероятно, как-то лепило, как-то вытачивало ее. Потом она переехала. Куда? Сначала – в Бухару, в Ташкент, потом – в Петербург, и что было с ней в городах? Ведь родилась-то она, как и все, родилась для того, чтобы стать такой, какой сама себя придумала, чтобы все сложилось у нее счастливо. Пусть надо будет трудиться для этого. Я думаю, многие захотели бы потрудиться, если б знали, что это непременно приведет их к выдуманному ими миру. Что дальше? А дальше вновь Петербург, вновь Москва, Нижний. Деньги – домой. А знаете, города эти – города без центра, бесконечные окраины, тусклые, измотанные, грубые. Так постепенно, по капельке, по капельке, по капельке, кап, кап, кап, кап, кап, кап – умирает Искандер Македонский из детских мальчишеских игр, кап – умирают пески и пространства, кап – пустынное, яркое и глубокое небо, кап – вера в себя, кап – в свою мечту, кап – в свою картину мира, кап, кап, кап... На коленях ее, на коленях названной узбечки моей золотая дремотная и измотанная Азия опочила в лице маленького своего эмира, Тимурида-дитяти, круглолицего и в смешной голубой шапочке. Дитятя спал. Мир его рос, наполняясь поминутно, поминутно ширясь и усложняясь. Так и ехали мать и сын ее Тимурид... Турсун, быть может, кто его знает...
Очень толстый человек втиснулся между мной и ними. Он долго ворочал боками, втискиваясь, скреб пол большими кроссовками. Потом уселся наконец и шумно, с облегчением выдохнул. Я, пытаясь отвлечься от красивой девочки, задумался об этом толстом человеке. Чем он может заниматься? – спросил я себя, но ни одно мое мысленное предположение не показалось мне подходящим. Дяденька этот не похож был на программиста, ничуть он не смахивал и на пухлого комика-добряка, и на человека творческого, отрастившего себе телеса в силу малоподвижного образа жизни. Тогда я подумал, что он мог бы быть охранником какого-то не слишком нужного объекта, но и от этой мысли отказался. Толстое лицо его было внутренне живым, выдающим личностный стержень. Ясно одно, он уж точно не спортсмен, – хихикнул я про себя. Ну так кто же? Интересно, есть ли у него жена? Не факт. Хотя черт его знает... Откуда он, в какой вырос семье, чему научился, с кем дружил? Был ли это серый город Севера, белый город Тавриды, Дальний Восток и берега океана, а мама с папой живы ли? Вот так сидит рядом с тобой огромная загадка, дышит себе тяжело, пофыркивает, и попробуй ее разгадать. Ни ключика, ни подсказки. Но вот огромный человек, едва не зашибив меня своим могучим локтем и вскрякнув, выудил из гигантского кармана куртки журнал. Может, сейчас что-то прояснится – счел я, однако никак не мог разглядеть название, а потом пригляделся и вверху страницы прочел – "The culture of sumo".
Поезд выехал на Риццианский бульвар. Начались красивые места. Я часто выходил здесь, когда не спешил, чтобы прогуляться до центральных площадей и проулков старого города. Однако теперь, увы, был не тот случай. До сеанса оставалось не более получаса, а еще билеты нужно было выкупить.
«Риццианский бульвар» – «Петров-Водкин»
Повалили люди. Вошла девушка с тубусом в черном пальто и в убитых кедах. Следом за ней – старик с потертой сумкой на плече. Они с девушкой говорили что-то о символизме, картинах Беклина и о том, что Елена Крестовская кое-что у него позаимствовала. Наверное, здесь где-то художественный институт рядом, – подумал я. Или просто мастерская. Черт их разберет, этих пожилых художников.
В дальнем конце вагона отчего-то началась суматоха. Люди выбегали на платформу. Кто-то даже заботливо придерживал дверь, чтобы все желающие успели выйти. Какой-то парень фанатского вида, но без "розы" поманил и красивую девочку, надеясь, вероятно, и добавить ее "вконтакте". Но она не повелась, осталась. Причина этой всеобщей паники вскоре прояснилась. В вагон ввалился сильно пьяный и неимоверно пахучий бомж с чашкой "Ролтона" в грязных руках. Он обрушился на моментально освободившееся сиденье. Люди зажимали носы и выходили. Моя же красивая девочка не вышла. Какая все-таки молодец! – подумал я, – поберегла чувства человека. Два дурацких парня, все это время хохмившие про неухоженного мужчину с блокнотом, переключились теперь на бомжа.
– Ну и вонючий! – хохотнул один.
– Да, как мои кроссы после футбика, – гоготнул другой.
Отвлекшись на бомжа, я не заметил, как исчез из вагона красивый старик. А ведь я так и не успел придумать ему какую-нибудь историю. Он был интересный, но так и остался вещью в себе, совершенной загадкой. Просто растворился в потоке других тел, прокладывая в нем свой маршрут. На месте, им нагретом, уселся теперь несимпатичного вида студент. Он был ботанического склада, в изношенном пиджачке под вычищенной, но столь же изношенной курткой. Я, признаться, недолюбливал таких людей. Мне казалось, что их мысли ходят одной и той же дорогой, и дорогу эту за них проложили другие люди. Но, хотя внешний облик часто многое выдает о человеке, иногда он все-таки сильно обманывает. Вот я, например, внешне – дурак дураком, и к тому же неряха, а в сущности я и не очень-то дурак. Интересно, куда этот парень намылился. Вряд ли у него много друзей. И уж точно он не в паб и не на вписку. Да и час еще ранний. Что бы он мог делать? Я стал всматриваться в его лицо, вытянутое, худое, с горбатым носом. Но оно ничего мне не рассказало
Рядом со студентом сидела старуха. Я не заметил, когда она появилась, но видно не на "Риццианском бульваре", потому как уже успела задремать. В уголках ее бледно-розовых потресканных губ пузырилась слюна. Лицо было покрыто морщинами, глубокими, как порезы. Ничего как будто и не было, кроме морщин. Впрочем, морщины бывают очень красивыми, как и складки на коже, как бессонная синь под глазами. Мне всегда нравились красивые мягкие лица, как у той девочки. Теперь же я почувствовал, что скоро стану любить другую красоту – синяки, морщины, складки, нервозность, все то, что несет в себе отпечатки внутренней жизни и какого-то несогласия с миром. Какого-то такого разногласия, которое велит не спать ночами, вечно спешить и работать, чтобы что-то понять, что-то изменить в устройстве жизненной машины, чтобы хотя бы попытаться и на эту попытку положить себя. Помятые грустные утописты, не верящие в собственные утопии, но ежедневно за них бьющиеся – вот красота морщин и складок, усталых беспокойных лиц. Думая так, я вглядывался в ту девушку, которая сидела между неухоженным мужчиной с блокнотом и деловым господином. Была ли у нее утопия? Или придуманный мной образ обманывал? Что-то она, наверное, искала, чего-то хотела от жизни, хотя жить скорее не хотела. Не все же хотят жить, в конце концов. Интересно, а какие книжки нравятся этой девушке? Возможно, такие, о каких я еще не слышал даже. Она все же постарше меня, да и не то чтобы я большой любитель чтения. Вполне вероятно, ей нравится Гессе, хотя в ней самой было что-то от "Незнакомок" Модиано, может быть, еще Керуак или Виан... Но, Бог с ними, с книгами. Я ощутил бедность не то фантазии своей, не то мысли, не то слов, в которые должны были определиться мысли. Я видел, вернее, представлял только общее об этой девушке, но никак не мог проникнуть в нее, понять и как-то объяснить себе. Промелькнула вот такая удивительная, сложная, тонкая история и исчезла. И все. И то, что было в ней осталось совсем нераскрытым.
Я вновь посмотрел на старуху. Морщины ее были другими, просто отпечатками времени, долгим повествованием, содержание которого, как вода в засуху, ушло, испарилось, оставив только черные трещины почвы. Все началось, наверное, перед войною, в конце тридцатых. Отца, может быть, репрессировали, а может, он и с войны вернулся. Было детство, голодное, горькое, но в чем-то хорошее, потому что детство. Школа, пионеры, комсомольцы. Теперь все покрылось морщинами, и не выйдет даже предположить, что с ней было в семидесятые, и в какой это было земле, живы ли ее дети и берегут ли ее, или квартирный вопрос все-таки их испортил. Теперь снаружи всё – морщины, которые как снег замели и убаюкали грустную жизнь, ни к чему в итоге не пришедшую. Хрупкий мир человека спал и, кажется, в нем все уже произошло.
Глядя на старуху, я вспомнил, что у моего друга недавно умерла прабабушка. Хорошая была, с ясным умом до последних дней. Она когда-то работала в институте химической физики и, вероятно, была хорошим ученым. Я, да и мой друг, к сожалению, слишком далеки от этой области, чтобы знать наверняка. Она родилась примерно в двадцать третьем году, отец ее не так давно вернулся с войн, сначала с первой, потом с гражданской. В тридцать восьмом его должны были репрессировать, но почему-то не стали и расстреляли только в сорок девятом. Одиннадцать лишних лет как-никак. Впрочем, четыре из них на еще одной, самой большой войне. Мать ее тоже репрессировали, а прабабушка моего друга работала в то время учительницей на Дальнем Востоке, и ее не тронули, пропустили. Уже в шестидесятые она вернулась в город и жила с мужем в Медоедово, в доме, где всегда было холодно, капало с потолка и в стенах то и дело появлялись трещины. С восьмидесятых годов они ждали, что им дадут новую квартиру. Занимались еще наукой, говорили много про будущий рай, который когда-нибудь воздвигнут благодаря этой науке, а вокруг были холод, грязь и одинаковые блеклые коробки, и с потолка капало – кап-кап-кап-кап-кап... Начались девяностые, а они все еще занимались наукой, говорили еще про будущий рай и ждали скорого, как казалось им, переезда. Менялись президенты, разбился Лебедь под Красноярском, случилось еще две войны. С началом нового века наука для прабабушки и прадедушки закончилась. Но они все еще жили в Медоедово, вокруг была разруха, с потолка капало, холодило, и крики соседей с верхнего этажа по-прежнему были слышны, как из соседней комнаты. Прабабушка и прадедушка ждали переезда, ждали райского не то города, не то сада. Ждали, кап, ждали, кап, ждали, кап. Прадедушка умер в четвертом году. Прабабушка очень грустила, и друг мой в то время постоянно к ней ездил, пытался как-то поддержать, а она все еще говорила, правда, – уже реже и тише, – про победу науки над энтропией и про "город-сад", в котором воплотится эта победа, и все ждала новую свою квартиру. И вскоре, действительно, дом определили под снос и дали почти к самому ее восемьдесят второму дню рождения квартиру в только что отстроенной многоэтажке. Прабабушка моего друга переехала. Квартира оказалась чуть меньше прежней, да и от центра удаленнее. Соседей было слышно примерно так же. Зато не капало с потолка и не было такой холодрыги. За окнами рушились старые хрущевские коробки, годами лежали их обломки, а мимо чавкали по грязи строительные краны и КамАЗы. Рядом росли башни – огромные пластиковые небоскребы, которые никак невозможно было соотнести с доходными домами центра, среди которых она росла. Мир-то, в сущности, изменился. Все стало другим, и у меня не получалось представить, как это укладывалось в ее голове. Как вообще возможно впитать в себя и тот старый город с тогдашними развлечениями, людьми, укладом, идеями и представлениями, и нынешний город небоскребов с его жизнеустройством? Каково это, прожить и то, и то? Около нового дома прабабушки грудились еще не убранные обломки пятиэтажек, а чуть поодаль стояли целые, не снесенные пока, но выселенные, и ночами в тени их умельцы срывали сумки с плеч и наносили колотые. Несколько дней назад автобус с гробом не смог здесь проехать. Он завяз в глине. Тяжело, наверное, сейчас моему другу.
Станция «Петров-Водкин». Пересадка на станцию «Максим Горький».
Тем временем случилась станция.
– Посмотри внимательно зал Крестовской. Там еще много неоткрытого, – бросил, выходя из вагона, пожилой учитель живописи.
– Конечно посмотрю. Спасибо Вам. До свидания. – ответила девушка с тубусом.
– До завтра, Таня! Доброго дня тебе! – учитель живописи несколько неловко махнул рукой. Потом он исчез в толпе. Пошел на пересадку, на станцию "Максим Горький". Тогда Таня прижалась спиной к двери и закрыла глаза. Устала, должно быть. Я решил было уступить ей место, и встал даже, но место мое тотчас же заняла какая-то маленькая девочка, легко поместившаяся между сумоистом и узбечкой. Тут вагон наполнился детскими криками: в него толпой вваливался школьный класс.
– Ух, черт их подери, – прошипела обрюзгшая женщина с бледными пухлыми щеками. – Под ноги смотри, – бросила она наступившему ей на башмак мальчишке и обожгла его маленькими глазками из под отекших век. К множеству неразборчивых писклявых выкриков примешались учительские команды, – Заходим, заходим, заходим! Не зевай! Быстрее! Ножками! Ножками!
Потрепанный мужчина с блокнотом поднялся со своего места, на которое тотчас же обрушились два или три ребятенка, и придержал дверь. Человек тридцать детей, пара нескладных училок средних лет и мамки, молодые еще женщины, которые по возрасту были даже ближе ко мне, чем к училкам, но по складу, по деловитости, въевшейся в лица, – к ним: таковы были вошедшие. Безрадостная картина. Дети вырастут похожими на этих взрослых, взрослые будут иметь авторитет в их глазах, будут учить их жить, исходя из собственных ошибок, но в конце концов большинство просто повторит их судьбу, разве что добавив пару-тройку не слишком существенных отличий. Я смотрел на живые детские лица, светлячки глаз, кубики сахара – молочные зубы, курносые смешные носики. Светлячки. В детстве, когда мы с дедушкой ходили на ночную рыбалку, в поле по дороге к речке светились во тьме светляки. Ближе к концу лета огоньков почти не оставалось. Темно-синее небо, черная трава, травинки, как росчерки углем, холод, в котором уже чувствуется осень. И тут неожиданно мелькнет в траве светляк, не нашедший себе пару. Светит в пустую ночь и все еще надеется. Мне хотелось плакать. Я боялся, что это последний светляк и что он долго еще станет гореть один, а к нему так никто и не прилетит. Когда я смотрел на этих детей, у меня возникало какое-то похожее чувство.
И тут только я заметил, что красивая девочка моя пошла на выход. Это произошло как-то неожиданно, словно бы она забыла, что ей здесь выходить. Открылись двери, кто-то вышел, кто-то вошел, и только тогда она резко дернулась вперед всем телом, двумя шагами преодолела расстояние до двери и замерла. Со стороны казалось, что она не решается покинуть вагон, будто что-то удерживает ее внутри или пугает снаружи. То ли мысли ее смешались, то ли она никак не могла определить, ее ли это остановка. Так она замерла, и в другом конце вагона в растерянности замер я. Броситься ли за ней, подловить на эскалаторе и заговорить? Или не стоит, или ехать себе на фильм Вуди Аллена, куда уже забронированы билеты, не делать новых глупостей, не заводить очередного нелепого и бессмысленного знакомства? В этот момент мы сделались похожими, братьями по смятению, по путанице в мыслях, по неуверенности в следующем шаге. А может, это только так казалось. Я сдерживал порыв выбежать за ней, но ведь она могла не выйти, и захлопнувшиеся двери все определили бы без нас. Нас. Как будто мы уже стали близки. И чем мне сдалась эта девочка? Почему я так вцепился в эту странную идею познакомиться с ней, начать видеться, потом встречаться и через некоторое время, вполне вероятно, жить вместе? Нелепо. Девочка вдруг вышла, помедлила еще мгновение и уверенно двинулась к переходу. Я мешкал, думал, может, стоит пуститься за ней, и в итоге, почти одновременно с закрывающимися дверьми решил, что нет, не стоит.
«Петров-Водкин» – «Камю»
Я и дальше думал бы о красивой девочке, но рядом вдруг раздался голос. Это был почти крик:
– Там Вася на платформе! Вася не успел зайти! – истерично взвизгнула одна из учительниц. Она заколотила пухлым кулаком прямо в надпись "Не прислоняться". Мужчина с блокнотом, который придерживал дверь и видно не заметил задержавшегося на платформе мальчика, смущенно отошел в сторону. Наверное, он думал что-то вроде: "Хотел как лучше, и снова виноват ".
– Ладно, Марин, ты не беспокойся. Езжай с детьми. А я на следующей выйду и вернусь за Васей, – сказала полная учительница, которая была постарше. – Ребята, так, все внимание, все внимание! Не галдите! У кого-нибудь есть Васин телефон?
– У меня есть!
– Да у него выключен всегда!
– Васька дурак! Вечно он мешкает, – выкрикнула толстенькая девочка с двумя хвостиками и тотчас же залилась краской. Впрочем, никто не обратил на нее внимания.
– У меня есть!
– Вот и славно! Анечка, набери Васе и скажи, что я за ним скоро приеду.
Анечка принялась набирать номер и делала это так старательно, что даже высунула кончик языка. Из другого конца вагона тем временем пришли мужчина, на вид лет сорока, и девушка, выглядевшая сильно моложе его. Он был хорошо одет, ухожен, говорил что-то вроде:
– Ну, любовь, ты говоришь. Это же все научно объясняется. Любовь – что-то вроде стремления выжить после смерти. Дети же результат любви. И в них продляется твое существование. Я точно не знаю, как это работает. Это вообще Шопенгауэровская мысль.
– Интересно... – игриво сказала девушка и рывком оправила упавшую на лоб темную прядь, – а я думаю, чего это они стольких наплодили, – оба улыбнулись, но улыбки вышли разные. Это были улыбки разных миров. И миры эти не должны были даже встретиться, а тем более находиться рядом. В школах, где училась эта девушка, девочки поджигают друг другу волосы, бьют друг друга ногами по голове, бьют компанией, тычут пыльными кроссовками в живот, потом заставляют вставать на колени и кланяться этим кроссовкам. Лучшая ученица такой школы, некрасивая девочка-ботаник, приезжает в ВУЗ одной из столиц и оказывается на десять голов менее знающей, чем ленивый модник из здешнего приличного лицея. Жизнь в тех местах, откуда она приехала, – это труд, но не облагораживающий, а калечащий, отупляющий и озлобляющий грубый труд. Люди там неустроенные и поэтому крепче столичных, а лица у них простые, лица не любят загадок. Русский и феня в тех местах неразделимы как татуха и ходка. Только обычно люди оттуда не приезжают. Как-то так получается.
Моя мысль часто движется примерно следующим образом. Шестого, допустим, августа прошлого, скажем, тринадцатого года я был на даче. Мы с друзьями съездили до магазина, что в соседнем селе, взяли пивка, пожарили сосисок на берегу реки. Вот огонь и вода. Говорят, на них вечно можно смотреть, а мне на огонь неинтересно. Я смотрел на воду, на жизнь такую, какой отразилась она в этом месте. Потом в постели читал Андрича "Мост на Дрине". Так ведь и не дочитал. И в тот же самый день, шестого, допустим, августа тринадцатого года жил-поживал знакомый этой девушки Иван. В тот день он поиграл в мяч, вечером попил пива с друзьями во дворе, и что-то важное для него с ним происходило. А пятнадцатого августа я уже вернулся домой, вот до библиотеки добрался. Чтение закончилось прогулкой, мысли выудили что-то из сплетений переулков, из старых стен города, а вечером с подружкой в кино сходили. А Иван, что делал пятнадцатого августа Иван? Он с женой на море. Лежал на пляже, купался у тех берегов, до которых я, быть может, еще доберусь, выпивал и ел суши в дешевой кафешке, вспомнил друзей, проведал звонком мать, подумал о ней какое-то время, стареет все-таки, здоровье уже не то. Вот и прошел незаметный курортный день. А двадцать девятого августа погода была серой и вялой. Я толком ничего и не сделал из намеченного. За что ни брался, все валилось из рук, и я грустил, и девушка моя весь день была занята, сначала с репетитором, потом помогала по дому. А как дела у Ивана двадцать девятого августа? Ивана уже два дня как нет. Тело еще есть, и завтра его зароют. Иван умер двадцать седьмого августа, пятнадцати минут не дотянул до двадцать восьмого, уснул за рулем и въехал в дерево. А я смотрел футбол ночью двадцать седьмого. И Иван тоже смотрел бы этот матч, если бы не оказался в дороге.
Что там наш Демосфен с его Шопенгауэром? Как страшно ему было бы встретить друзей детства его возлюбленной! Он красивый, серьезный, культурный, возможно, даже с героическим характером. Он может быть думает о том, как помочь стране, в которой очень страшно жить, но не понимает этой страны. Его девушку лупили ногами одноклассницы в тот день, когда он защищал диплом, и это сложно понять. А теперь он оставил машину на работе. Испугался пробок? Вряд ли. Наверное, они просто собираются выпить.
– Лимита чертова, – прошипела обрюзгшая тетка. Девушка с ненавистью посмотрела на нее. Спутник же сделал вид, что не услышал.
Галдели дети. Учительницы безрезультатно пытались их утихомирить, а неопрятный мужчина иногда поднимал глаза от своих записей и подмигивал то одному, то другому ребенку.
– Да-да, я уже совсем скоро буду. Я уже на Хлебной площади. Да-да, конечно куплю. Обязательно. Не беспокойся. Очень люблю тебя. Что-что ты говоришь? Алло? – это тот самый неприметный мужичок в кожаной куртке и поблекших джинсах говорил по телефону. Я и не замечал его всю дорогу. А теперь связь прервалась, и он с какой-то неловкой разочарованной улыбкой убрал телефон в карман. Поезд выехал на станцию "Камю".
«Камю» – «Хлебная площадь»
В открывшиеся двери первой, конечно, вывалилась учительница. Кто-то вышел, кто-то вошел. А я тем временем стал потихоньку протискиваться к дверям, чтобы не расталкивать людей на следующей станции. Девочка с тубусом улыбнулась с закрытыми глазами. Деловой человек в синем костюме поправил электронную сигарету, видимо опасаясь, что она выпадет из кармана. Поезд тронулся. И вдруг грохнуло. Швырнуло и разорва
