Текст книги "Штормовой Тринидад (СИ)"

Автор книги: Сонуф Ал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

  Тесный бар вдалеке от берега – здесь не слышно шума прибоя. Это заведение может находиться где угодно: на пляжах Майами или в центре Вегаса, у побережья Слоновой Кости или в переулках Канберры, в Раю или в Аду. Какая разница? Холодный «Budweiser», потасканные девицы, душный гул хмельных голосов, терпкие запахи и вязкая атмосфера – все это интернационально и вряд ли когда-то будет иначе. В Токо или Сент-Джозефе, вздумай явиться в тамошние заведения, тебя заставят надеть бабочку, а заказанная через агента шлюха с внешностью голливудской звезды будет щеголять платьем в пол, клэтчем со стразами и знанием трех языков. Забавно: они больше искушены в творчестве Жана Метеллюса или Федерико Гарсиа Лорка, чем в присущем их профессии навыке минета. Но в душных барах на краю света всем плевать на условности, дресс-код и литературу модернизма, здесь можно быть собой и никто тебя не осудит. А еще – не заставит оставить доску за дверью.

  Впрочем, есть та, что рассекает обыденность влекущим взором васильковых глаз, растворяет вязкость бытия выверенными движениями в такт перестуку стальных барабанов. Молодое сильное тело, змеиная грация движений, подчеркивающая совершенство форм, – воплощенный соблазн. Живая загадка, которую не могу разгадать: белые волосы, сплетенные синими лентами, легкий перезвон тонких браслетов, утонченные черты лица – Афродита, сотканная из пены морской и неживого света флуоресцентных ламп. Прячусь за ухмылкой, точно стесняясь собственных порочных желаний – в липких фантазиях провожу языком по этим чувственным губам, запускаю руку меж этих упругих бедер...

  – Алоха, брат.

  Вздрагиваю, вырванный из плена грез. Большой Бен – гаваец, мой старый друг. Короткие дреды, пышная борода, сплавленный с кожей загар. «Шака» правой рукой, привычная ухмылка уголками рта. Большой Бен шести с половиной футов роста, худощав, но жилист, как и всякий, живущий спортом королей. И точно в насмешку – таскает очки в толстой роговой оправе.

  Он странный для всех, кроме меня: мы знакомы всю жизнь.

  Встаю, обнимаю друга за плечи. Он садится рядом, и мы долго говорим о жизни и волнах. Наконец Бен решается и спрашивает, был ли я на берегу.

  – Как после цунами, – признаюсь я.

  Бен усмехается и рассказывает, как на спот у Сен-Суси пришла Большая волна. Как попадали в замес пытавшиеся катать локали. Как приехали наши, увлеченные зовом Большой волны и как через два месяца никого не осталось. Когда исчез Майлз, остальные просто уехали, трезво рассудив, что если волна не покорилась ему, то не покорится никому. Они боялись – и ни я, ни Бен не могли их судить: Большая волна – всегда вызов мужеству, а необъяснимая Большая волна – здравому смыслу. Мы все не любим то, что не можем понять.

  – Власти закрыли пляж, никто уже не рискует катать, – Бен глотает пиво, закуривая горькой «Cohiba», – но я знал, что ты приедешь. После Майлза ты бы не смог не приехать, брат.

  Не могу разобраться, что в этих словах – укор, сожаление или констатация факта.

  – Я встретил старика Шульца, – пытаюсь переменить тему, – я и не знал, что у него бунгало в этих местах... Оставил ему свой «ган» выправить динг на рэйле. Сказал, что сделает – хорошо бы...

  – Ты все так же катаешь на старой одиннадцатифутовой «однохвостке»?

  – Я уже не так молод, чтобы жить случайными связями, – пытаюсь отшутиться, да выходит скверно, – ну, а ты чем живешь?

  Большой Бен улыбается, закусывает сигару, лезет в карман. Вынимает цветастые марки и, не тушуясь, трясет перед самым носом, довольно посмеиваясь.

  – Ты, верно, шутишь?

  – С чего бы, брат? Местные в восторге, туристы платят, да и старик Хофманн мог бы мною гордиться. На что еще сгодится диплом MIT в этих краях? На, – Бен отрывает одну, – вкуси божественного нектара за счет заведения!

  – Старина, иди в жопу, – я залпом допиваю пиво, – я завязал еще в колледже.

  – Чувак, не будь занудой, – Бен вдруг кажется старше и это пугает, – нам с тобой далеко за сорок, еще пять, семь, в лучшем случае – десять лет, и бигвэйв-райдинг станет нам не по зубам. Так и будем плескаться в инсайде и дрочить на оверхеды. Жизнь катится к закату, брат: мы все и всем доказали – самое время быть откровенными с собой.

  Что-то в этом есть.

  – Хрен с тобой, – я забираю марку и забрасываю под язык, – только не сдавай меня фараонам.

  Бен усмехается мне, похлопывает по плечу.

  – Объективная реальность дана нам в ощущениях, брат. Так что неплохо время от времени взглянуть на разные ее грани...

  Я поворачиваюсь, опираюсь локтями на стойку. Мой взгляд снова пленен вакхической магией васильковых глаз, змеиной грацией движений. Бен следит за моим взором, усмехается.

  – Будь осторожен, заглядывая в бездну, брат: то, что ты увидишь, может поглотить тебя навсегда...

  – С каких пор ты стал ницшеанцем? – лениво отзываюсь я, раздражаясь звукам собственного голоса.

  Впрочем, ответ мне не интересен. Мне и тому мне, что спрятался от мира в фарфоровом коконе. Я копошусь, точно зародыш, в скорлупе себя, а магия движений беловолосой чаровницы слой за слоем сдирает мою оболочку, как луковую кожуру. И, точно отзываясь этому бестелесному зову, я начинаю осыпаться черепками, обращаться в пыль, возрождаясь в рассыпанном пламени чужих глаз, вырываясь из тысячелетнего плена нелепых амбиций, цепляясь множеством рук за сплетенные из предрассудков ванты калипсо-джаза. А она дирижирует моим возрождением, завлекая к себе сквозь расширяющийся до бесконечности горизонтов мир, сквозь восковые маски лиц, сквозь оживший свет, ласкающий музыку. Мотыльком к огню, я стремлюсь к этой бронзовой коже, вдыхаю ее ангельский звон, собираю языком живые бриллианты, рассыпанные по ее груди... Я дым, что проникает сквозь кожу и растворяется в ее существе, я – вопрос, что не имеет ответа, я – дрожащее сплетение страхов и желаний, подвешенное в бездонных глубинах океана под диском полной луны...

  Я медленно погружаюсь в бездну, провожаемый тусклым светом, а она, голубоглазая, беловолосая чаровница, кружится вокруг меня. Или она – и есть свет? Я погружаюсь и погружаюсь, и воды вечности смыкаются надо мной. Океан. Океан всюду. И голоса, и песнопения, что просачиваются в само существо, выворачивая душу наизнанку... Они пленяют меня. Дарят покой.

  ...Я просыпаюсь с рассветом на берегу. Зябко: дует холодный кроссшор. Тру лицо, встаю, прыгаю на месте, чтобы согреться. Некстати ноет нога, напоминая о грехах юности. В инсайде – каша, на воду не выйти. Вздыхаю, запахиваю рубашку и лишь тут замечаю меж пальцев шелковую ленту цвета ультрамарин...

  * * *

  Волна пришла в начале лета.

  Я лишь ухмыльнулся вестям – развод, подумалось мне. Тогда сразу вспомнился спот у Сен-Суси – бичбрейк с прозрачной зеленой водой, ленивые морские волны, узкая полоска пляжа. Оверхед там подобен единорогу: регулярные сэты, тонкий лип, раздолье для трюкачей на шортбордах, рай для кайтсерфинга. Плохое место для тех, кто ищет Большую волну.

  Но не в этот год: в начале лета, на споте у Сен-Суси поднялась пятидесятифутовая волна.

  На пару месяцев Тринидад стал меккой бигвэйв-райдеров... и их проклятием. Первым пропадает Шон. Уходит на лайн-ап и исчезает Эшберн. Майри, Сайрус, Хироюки, Альбертино – взбесившийся спот проглатывает бигвэйв-райдеров одного за другим. Лучшие из лучших, они просто исчезают – ни тел, ни досок. А волна не покоряется никому. В конце августа на битву с ней выходит Майлз, штурмует восьмидесятифутовое чудовище – его видят верхом на липе за мгновение до того, как ломается волна. О том, что он пропал, я узнаю от Моники – она звонит, обливаясь слезами. Я утешаю, как могу, уже зная, что все решено. В ту же ночь пишу письмо редактору, что ухожу в отпуск – первый за много лет, и бронирую билеты перекладными до Порт-оф-Спэйн.

  Как бы долго я ни бежал, моя судьба настигает меня.

  * * *

  Старик Шульц – известный шейпер, да и серфер, пожалуй, уникальный. Еще до моего рождения, катал с легендарным Шоном Томсоном, потом пришел в бигвэйв-серфинг и что таить греха – привел в него всех нас. Я хорошо помню тот лагерь на Оаху и отчаянный, сумасшедший штурм Пайплайн. За безрассудство «Банзай» наказала меня переломом бедра и навсегда заразила бигвэйв-райдингом: я больше не мыслил жизни без Больших волн.

  Он давно катает лишь на бичбрейках с пологими волнами, берет время от времени пару призов в любительских соревнованиях, а десятифутовый «ган» сменил на короткий «фиш», но хватки мастера не растерял. А еще – нет по эту сторону экватора лучшего шейпера, чем старик Шульц.

  – Старушке пора на покой.

  Удивительно, но он почти не изменился за эти годы: все тот же едва заметный акцент, все тот же цепкий взгляд серых глаз, все та же добродушная улыбка. Разве что седины прибавилось.

  – Я знаю, – отзываюсь я, не без интереса разглядывая его мастерскую, – но эту доску мы сделали с Майлзом. На ней я покорил австралийского Циклопа и семь сезонов катал в Назаре. Поймал, наверное, сотню Больших волн. Эта доска – часть меня, как рука или нога.

  – Ты сильно привязываешься к вещам, малыш, – вытирая руки льняной салфеткой, поучает Шульц, – и тяготишься прошлым. Вы сделали эту доску вместе, но на ней же ты и дропнул Майлза.

  – А он дропнул меня с моей семьей, – глухо отзываюсь я, зачем-то потирая металлический стеллаж со смолами, – наверное, это – справедливый размен.

  – Сколько вы уже не общаетесь?

  – С девяносто второго, как родилась Лиза. Знаешь, – я усмехаюсь самому себе, – Моника говорит, она... уже шесть лет живет в старой Европе. Учится на архитектора, занимается биатлоном. Зимой выходит замуж. Прикинь, старик: у моей дочери свадьба, а я даже не знаю ее в лицо...

  – Мы все выбираем, малыш, и несем ответственность за свой выбор. И временами... временами платить приходится слишком долго – намного дольше, чем можно представить. Ты – выбрал, иначе не уехал бы на ту нелепую войну и... не искал бы все эти годы сто футов. Так что правильный выбор, неправильный – но он твой.

  – Ты прав, старик, – вздыхаю я, – ты как всегда прав и прямолинеен до тошноты.

  – Ну, уж какой есть, – разводит руками Шульц.

  – Сколько я тебе должен? – усмехнувшись, спрашиваю я, вынимая купюры из кармана и... застываю, буквально напарываясь на лихорадочный, чумной взгляд шейпера.

  Сжатые, побелевшие губы, побледневшая кожа, заметный тремор – сердце? Открываю рот, но Шульц опережает меня.

  – Откуда это у тебя?

  Дрожащий палец Шульца указывает на мою руку – я опускаю глаза и вижу запутавшуюся среди купюр синюю ленту. Ну, конечно – я же утром спрятал ее в карман и забыл...

  – Ты видел ее?! – шейпер кидается на меня, точно одержимый, хватает за грудки, трясет, словно куклу, – Видел? Девушку с синими глазами?!

  – Да, в баре у Моллера...

  Но старик уже не слышит – ударом распахивая дверь мастерской, бросается прочь. Я не поспеваю за ним и застаю лишь пустую улицу.

  Что случилось?

  Что это было?

  * * *

  Я так и не дождался старика.

  Оставив денег, забрал доску и, забросив в номер, отправился на пляж.

  Ничего не изменилось. Все тот же кроссшор, все та же каша. Кивающие головами пальмы и посеревший от влаги песок, свинцовый кокон бури у самого горизонта и на его фоне, точно в контраст – белоснежный парус одинокого серфера. Вдалеке бушует шторм – возможно, к утру ветер переменится и придет свелл. Можно будет встать на волну – хоть какое-то разнообразие. Я не надеюсь на оверхеды; мой ган плохо подходит для езды по малым волнам, но это лучше, чем гнить в отеле и гулять у воды.

  От скуки начинаю прогуливаться вдоль пустого пляжа. В сезон здесь полно серферов, да и в межсезонье катают локали, но Большая волна напугает людей. То там, то тут попадаются расставленные властями предупреждающие таблички, лишь подчеркивающие какую-то абсурдную апокалипсичность тропического пейзажа. Через четверть часа начинается ливень – поливает всерьез. Я промокаю до нитки за считанные минуты, и смысл бежать до отеля теряется – плюнув на все, продолжаю брести по песку.

  Мои мысли раз за разом делают круг, возвращаясь к разговору с Шульцем. Проклятый старик – знал, на что надавить. Я листаю собственную жизнь, как старый альбом, а зацепиться в общем-то не за что. Запоздалые муки совести – страшный недуг, поражающий романтиков, бросивших мир вокруг под ноги собственной мечте. Наверное, это – восхитительный эгоизм, пожертвовать всем ради призрака у туманных горизонтов. Так искали единорогов – отчаянно и без оглядки на здравый смысл.

  Просто в моем единороге – сто чертовых футов. Вся разница.

  Я поздно замечаю его знакомую фигуру вдалеке. Узнав – бросаюсь вперед, но, пробежав полсотни шагов, останавливаюсь: он не один.

  Шульц. Старый лис Шульц, которого знаю всю жизнь – он стоит под дождем, понурый и какой-то хрупкий, ломкий, точно растерявший в раз всю жизненную силу. А с другой стороны по узкой полоске прибоя к нему идет... она.

  В синем парео и лифе-бондо цвета ультрамарин, с лазурным цветком в сверкающе-белых локонах, точно окутанная бесцветным сиянием, она кажется языческой богиней, сошедшей с небес. В ее движениях – все та же потустороння грация, на ее губах, я уверен – все та же призрачная улыбка. Она подходит, встает напротив, и старый Шульц падает пред ней на колени, обнимает, точно боясь потерять. Почему-то я понимаю: он плачет, а белокурая незнакомка что-то шепчет ему, поглаживая седину тонкими пальцами.

  Что-то меняется – неуловимо, зловеще. Действуя инстинктивно, шагаю вперед, но точно натыкаюсь на преграду – кажется, дождь и водяная пыль не пускают меня. Протягиваю руку, кричу старику – без толку. Снова пытаюсь звать по имени, но слова замирают в горле: над серым песком мокрого пляжа встает Большая волна. Против всех законов реальности она нависает над крошечными человеческими фигурками, ломается с краев и вдруг, точно рассеченная невидимым клинком, делится надвое, обрушиваясь на берег, окружая Шульца и белокурого ангела пенным кольцом, ревет в неистовстве, закручивается чудовищным водяным смерчем и отступает в серую кашу прибоя, оставляя лишь вымытый пляж.

  Без сил опускаюсь на мокрый песок. И никак не понять: влага, что застилает глаза – просто дождь или слезы бессилия?

  * * *

  Я у большого Бена – не был у него лет десять, наверное, а в его бунгало у берега – все так же. Все тот же иссеченный царапинами стол, все те же плетеные стулья, все та же печь, газовый баллон и древний холодильник в углу. Разве что кубков на полке у окна прибавилось – этого не отнять.

  Большой Бен сидит в кресле качалке и курит сигару, укрыв ноги побитым молью пледом, я – сижу напротив, слушаю стук дождя и завывание ветра за хрупкими стенами.

  – Бен... – сам не узнаю своего голоса, – ты лучше других знал старика...

  Гаваец молчит. Я достаю из кармана старую фотокарточку, найденную в доме Шульца, кладу на стол и аккуратно пододвигаю пальцами к Бену.

  – Кто это? – указываю на одного из героев фото.

  – А на кого похоже, брат?

  Бен даже не смотрит – понимаю, что видит фото не впервой.

  – Бен...

  – Ты все правильно понимаешь, брат. Это старик Шульц.

  – На нем форма кайзеровской Германии...

  Наверное, эти слова должны как-то обеспокоить Большого Бена, но тот лишь пожимает плечами.

  – Это потому что старик служил в Хохзеефлотте.

  – Бен, ты шутишь? Это значит, что ему должно быть больше ста лет! А он и на шестьдесят-то стал выглядеть лишь недавно.

  – Что ты хочешь от меня, брат? – Бен наклоняется вперед, складывая руки перед собой, – Чтобы я дал тебе ответы? У меня их нет. Старый моряк Вольфганг Шульц был младшим офицером кайзеровских ВМС и участвовал в Ютландском сражении. Его эсминец пошел ко дну, его самого сочли пропавшим без вести, а спустя семь месяцев выловили из воды в центральной Атлантике в четырех с половиной тысячах миль от Скагерракского пролива. Никто не знает, что с ним случилось, наверное, даже он сам... не знает точно. Но что-то изменило его изнутри, замедлило старение, подарило ему очень, очень долгую жизнь...

  – Что ты знаешь о девушке с синими глазами?

  Бен меняется в лице. Встает, подходит к окну, смыкает руки за спиной. Трет одной другую.

  – Ты тоже видел ее?

  – Кто она, Бен?

  – Дух океана! – гаваец оборачивается резко, разводит руками, точно стремясь охватить пустоту, – Русалка, сирена... откуда мне знать? Но ее видели все, брат. Все, кого забрала Большая волна. И Майлз тоже.

  Бен возвращается в кресло, берет сигару, но, подумав, снова откладывает в сторону.

  – Я понял... вчера. Понял, что ты, наверное, тоже ее видишь, – гаваец качает головой, – ее видели все наши, все, кто... кто ушел. А я – нет. Ты ведь помнишь, да? «Я никогда не повернусь спиной к океану»... Я нарушил клятву, брат, и потому она не приходит ко мне.

  – Что за чертовщина тут творится?

  Риторический вопрос. Большой Бен откидывается в кресле и вдруг снова, как вчера, кажется старым и усталым.

  – У меня нет ответов, брат. Я могу лишь попробовать показать тебе то, что увидел Майлз. Мне больше нечем тебе помочь...

  * * *

  Мы идем на север, в ночь. Тридцать, сорок миль от берега? Я теряю счет времени, а значит – и всему остальному. Бен молчит – не проронил ни слова, как отчалили, лишь рулить напряженно штурвалом старого катера. Усталый дизель квохчет натужно, заглушая плеск волн. Дождь перестал, ветер утих – черный штиль под небесами без звезд. Тьма глотает нас – жуть, но иначе нельзя.

  Мы глушим мотор уже за полночь и спускаем на воду маленький ялик. Бен уйдет, и я не спрашиваю, как он будет искать меня утром – странно, но такие простые вопросы кажутся мне неуместными. Я перебираюсь в утлое суденышко и гаваец, не прощаясь, заводит мотор. Недолго я еще вижу навигационные огни и белую пену кильватера, но вот призрачный свет растворяется в темноте, чахлый рокот дизеля затихает, и я остаюсь один на один с Океаном.

  Ложусь на дно и закрываю глаза, вслушиваясь в плеск волн за бортом. Мутные мысли черными муравьями копошатся в альковах сознания, но ни одну из них мне не поймать, не додумать, не понять. А вокруг – кромешная тьма, без ориентиров и преград. Плеск волн, бездна небес... Я вспоминаю детство: гавайские пляжи, ночь на доске под полной луной и наша клятва – моя, Бена, Моники, Майлза. Мы были детьми и... живыми богами – ведь у нас были волны.

  Я просыпаюсь внезапно от пронзительной, опустошительной тишины. Открываю глаза – свет. Вскакиваю – так и есть: всюду, куда ни кинь взгляд, океан сияет россыпями огней, скользящих куда-то под застывшей слюдою поверхностью. Опускаю руку, касаюсь этого неживого стекла – нет, просто вода, но ни волн, ни качки... Ни звука кругом – только тьма и гипнотический свет в глубине.

  Что-то трется о дно ялика – что-то большое; я подпрыгиваю на месте, мечусь от борта к борту, силясь разглядеть что-нибудь сквозь сияние глубин – тщетно. Удар, ялик швыряет в воздух, я лечу в молочную пелену сверкающих вод, группируюсь и, пронырнув привычно, тут же выныриваю, цепляясь инстинктивно за выбитую из лодки доску. Отплевываюсь, вскидываю глаза и... замираю.

  Прямо передо мной, на неестественно гладкой поверхности горящего потусторонним огнем Карибского моря, стоит Майлз. Стоит, точно на паркете, словно земное притяжение и глубокие воды не властны над ним. Знакомые черные кудри и почти бесцветные голубые глаза, греческий профиль, аккуратная бородка – он почти не изменился с последней встречи, лишь пролегли морщины на переносице да в уголках губ.

  – Алоха, брат.

  Я молчу. Он опускается, садится и скрещивает ноги. Смотрит грустно, но без укора – как же много воды утекло...

  – У нас мало времени, брат. Я верил, что ты придешь и надеялся... Надеялся, что скажу тебе все, что хотел и на что всегда не хватало времени и... да что там таить: просто мужества. И вот теперь, когда мы здесь, я... не с знаю, с чего начать.

  Он замолкает на секунду, привычно закусывая нижнюю губу. Кажется таким родным и таким... далеким. Странно, но мне приятно слышать его знакомый сильный голос – он словно будит во мне что-то забытое, похороненное под пеплом серых будней.

  – Знаешь, я всегда восхищался тобой, – Майлз усмехается собственным словам, – ты всегда был лучше меня. Я надеялся стать таким же, но... все было бесполезно. Чтобы быть лучшим, мало быть храбрецом – нужно быть чуть-чуть сумасшедшим. Я думал, что техника, навыки, сила воли – всего этого достаточно. Нет. Я любил Океан и хранил верность клятве, но ты был одержим волнами, и мне было не суждено догнать тебя. И потому... потому я не мог простить: ты мог стать лучшим, но так боялся быть вторым, что предпочел просто... не быть.

  Майлз молчит, смотрит куда-то вдаль, сквозь время.

  – Я хочу, чтобы ты знал: что бы ни было сказано, но тогда, в Австралии... это не ты дропнул меня, нет. Я сам отдал тебе волну – потому что просто испугался. Потом мне было проще обвинить во всем тебя, чем признаться, что я просто трус.

  Майлз трясет головой, словно стремясь избавиться от воспоминаний.

  – Прости меня, брат. Глупо. Глупо вот так...

  – Ты тоже прости, Майлз.

  Он смотрит мне в глаза, а я уже не могу умолкнуть – выдираю из себя истину с корнем, до боли, до язв, до кровоточащих ран.

  – Я винил тебя во всем – что ты забрал семью, забрал Монику, и Лизу, и мастерскую. Глупо... Я прятался в Гватемальской герилье от себя, от семьи – мне было страшно. Я боялся, что все это: Моника, дочь, дом в ипотеку... все это отберет у меня мечту. Мою стофутовую мечту, и я уже никогда не оправдаюсь перед собой. И когда Моника позвонила и сказала, что уходит, я... ты знаешь, была досада, боль, какой-то привкус поражения, но еще – облегчение.

  Умолкаю и усмехаюсь самому себе.

  – Я тоже трус, брат. Но ты дрогнул перед силой природы, перед властью Океана, а я... перед самим собой.

  – Что с нами стало? – Майлз качает головой, – Чтобы поговорить, нам нужно было встретиться здесь... Я уже не смогу вернуться, да и не хочу. Они показали мне мир таким, каким я и не мог его представить – точно жил всю жизнь с завязанными глазами и кто-то в один миг сорвал повязку. Все стало таким... понятным, – он усмехается своим словам, – наверное, я должен попросить тебя позаботиться о Монике и Лизе, но, думаю... это глупо. Все эти годы она любила тебя – не меня, но беда в том, что мы изменились, брат. Мы давно не те, кем были и этого не изменишь. Им будет лучше без нас – без нас обоих. Поэтому я попрошу о другом: найди и укроти ее, свою Большую волну. Все это, весь этот взбесившийся спот, вся мощь Океана – она для тебя, мы все были слабы для нее. Докажи, что все, все это – было не зря...

  Привычная «шака», знакомая улыбка. Я улыбаюсь в ответ.

  – Прощай, брат.

  – Алоха, Майлз.

  Он уходит, точно спускаясь по невидимым ступеням в глубины сияющих вод, и становится светом – одним из мириадов огней, что скользят под поверхностью воды к горизонту, где вырисовывается медленно странная конструкция. Я смотрю не мигая: сотканный из воды и света, сквозь зеркальную гладь рождается чудовищный мегалит. Взрастает лесом остроконечных пиков, сплетается причудливыми фракталами, звенит прозрачными гранями, рождаемыми живыми водопадами, что спадают снизу вверх... Он огромен – не корабль, не остров, словно целый континент, сплетенный ожившим светом, водой и... песней.

  Да, я слышу песню – на границе слуха, у самого края сознания, я слышу хор ангелов, чьи голоса – суть ткань мироздания. Проникают в душу и дарят покой – странное, незнакомое умиротворение, бьющееся с чем-то горячим, яростным, навязчивым. Я понимаю: та дорога, которой ушел Майлз, упирается в краеугольный камень моего бытия. Мне не познать покоя: волна должна покориться мне, иначе я снова предам, предам их всех.

  Всех, кто верил в меня.

  «Тебе здесь не место».

  Тихий, невесомый голос, словно сотканный из лунного сияния. Покорно разжимаю руки и скольжу в глубину, окруженный ожившим светом... Я помню клятву и не повернусь спиной к Океану, но буду выгребать на лайн-ап и буду искать ее – мою волну...

  «Сюда»...

  ...Открываю глаза.

  Рассвет, волны, оффшор: он пришел, и теперь над спотом встанут «зеленые» волны. Мне зябко – и тем сильнее это тепло. Знакомое, влекущее – ни с чем не сравнимое. Она оседлала меня – нагая и прекрасная. Ее волосы пахнут морским бризом, в ее глазах отражается синева Океана, ее пальцы впиваются в мою грудь. С трудом нахожу силы повернуть голову – влево, вправо... они всюду. Нагие нимфы, белокурые ангелы из океанских глубин. На прибрежных камнях, песке и в пене прибоя – сидят без движений, и брызги волн овевают их призрачными ореолами. Их васильковые глаза заглядывают в самую душу, и в этом взгляде – великие тайны.

  Я хочу, я должен что-то сказать, но изящный пальчик касается губ, прерывая слова на вдохе. Она наклоняется, ее волосы отсекают мир, а губы дарят вожделенный поцелуй. В нем – горечь морской волны, странная, терпкая... Я не хочу, чтобы это заканчивалось. Руки сами собой сжимают ее упругие бедра, скользят чуть выше, упор, рывок – подминаю под себя, перехватываю тонкие запястья, жду сопротивления – пустое: в синеве этих глаз я вижу желание.

  ...И отпускаю поводья, припадая к ее губам, собирая языком морскую соль с ее кожи, исследуя пальцами ее тело. Раскаленной иглой, в затуманенный разум врывается голос – один, другой... Хор голосов. Они поют, не роняя слов и в этих песнопениях – шум волн, стук камней у дна, древнее дыхание Океана. А она стонет, когда подцепляю зубами кожу, и направляет меня, и отзывается всем существом на мои прикосновения. В ней – холодный огонь, звенящее напряжение молодой плоти, едва заметная дрожь возбуждения. Я резонирую с ней живым камертоном, ощущая ее вкус и аромат, ее движения и желания. Касаюсь самых альковов, и она отзывается быстрым, ярким оргазмом.

  А песнь, песнь Океана звучит, проникая под кожу, дергая нервы, точно струны, наполняя душу горечью сожалений. Чаровница влечет и манит к себе, я вхожу без труда, растворяюсь в ее существе. А она обвивает меня, прижимает к себе, точно боясь потерять... Ее сестры поют, и сам собой, я подчиняюсь вязкому ритму их песен. Точно Океан толкает меня в спину, его волны, его мощь, ставшие в единый миг песней без слов за гранью мироздания. И дочь Океана, отдавшаяся мне, вспыхивает на эндшпиле, точно спуская курок, точно обрывая нить, и серые небеса слышат ее восторженный крик...

  ...Желтый потолок гостиничного номера. Я сижу на полу – усталый и разбитый. За окном – рождается день, но для меня время остановилось. Я прошел по грани, заглянул за горизонт и все, что напоминает мне о реальности случившегося – лента синего шелка.

  * * *

  Серое утро в хмурых тропиках. Крепкий оффшор, «зеленая волна». Бен не катает – натирает воском верную «алайю», напевая какую-то детскую песенку. Я молчу – не хочу говорить, хотя понимаю, что должен. Должен что-то сказать.

  – Я видел Майлза.

  Бен не удивлен. Вздыхает, снимает очки, трет переносицу.

  – Помнишь, как мы начитались Лавкрафта и ушли ночью на досках?

  Я киваю: такое не забыть. Ночь полной луны. Мы были молоды – все мы. Майлз, Моника, Бен... Счастливое время.

  – Мы так боялись услышать зов Ктулху, но все равно вышли на волны, – Бен усмехается собственным словам, – глупая страшилка... Я много думал и вот, что скажу: всю жизнь мы боимся, что нас поглотит и изменит что-то такое, что мы ненавидим. Что-то страшное, жуткое, мерзкое. Оно станет частью нас, и мы уже никогда не очистимся, не станем прежними. Но что, если нам суждено быть поглощенными чем-то чужим, но прекрасным? Чем-то, чем мы восхищаемся, к чему стремимся, чего жаждем достигнуть? Должны ли мы противостоять этому? Или бежать? Или это – наш путь? Столько вопросов...

  Большой Бен усмехается себе, надевает очки, снова натирает доску.

  – Не бери в голову, брат. Видно, я и впрямь постарел.

  Я сижу еще немного, а потом встаю и, подхватив свой «ган», складываю «шаку».

  – Алоха, Бен.

  – Алоха, брат. Куда ты теперь?

  Странно: ответ кажется мне очевидным.

  – Ловить единорога.

  * * *

  ...Она там, где и должна быть.

  На черном камне у края воды, в синем парео и лифе-бондо цвета ультрамарин, с лазурным цветком в сверкающе-белых локонах, точно окутанная бесцветным сиянием морской пены. Тонкие браслеты на запястьях и лодыжках звенят бубенцами, синими лентами в волосах играет ветер. Она больше не пытается скрыть своей природы: не стоит, парит в паре дюймов над поверхностью камня, и это уже не кажется мне странным.

  – Это ведь не твой настоящий облик?

  Между нами – добрых сто футов, но я уверен: она слышит меня. И точно в подтверждение – глубоко в сознании рождается ее тихий голос, без звука и слов проникающий в само существо:

  «Вода наполняет всякий сосуд, а сосуду можно придать любую форму. Эту – создали вы, потому что вы – это ваши желания».

  Наверное, исчерпывающе.

  – Кто вы?

  «Задай этот вопрос отражению в воде – каким будет ответ? И как узнать, кто и в ком отражается?»

  Я качаю головой, пробую ее слова на вкус... Странно, но это не требует уточнений – почему-то я чувствую, что у синеглазой чаровницы нет другого ответа для меня.

  – Откуда вы?

  «Из теплых морей под синим солнцем по другую сторону пустоты».

  – И когда... когда вы пришли?

  «Мы были всегда. Ранним утром этого мира, мы привели сюда Отца, чтобы он создал жизнь, как создавал ее всюду и всегда».

  – Ваш Отец... Это о нем вы поете свои песни. Ваш Бог? Создатель?

  «Поток Жизни, наполняющий потоки миров. Альфа и Омега, Начало и Конец, суть всего сущего».

  Она умолкает на мгновение, улыбается мне – в этой улыбке есть что-то теплое, доброе. И в то же время, я ощущаю мощь – нечеловеческую, стихийную мощь, запредельную и недоступную моему пониманию.

  «Всякая жизнь – вода, а всякая вода – Океан. Вы знаете эту истину, просто забыли, покинув Отца. Но вы связаны с ним, он в ваших венах, ваших телах, ваших грезах. И однажды, вы вернетесь к нему».

  – Тринидад – скверное место для Большой волны: вы знали, что мы придем. Это было приглашение или даже ловушка... Для чего?

   'Вы слышите Зов, он – часть вас. Вы стоите лицом к Отцу и грезите его волнами. Вы способны понять'.

  – Но... почему здесь я? Зачем?

  «У нас нет ответа на этот вопрос. Мы лишь можем показать тебе, кто ты есть и кем ты можешь стать».

  Она улыбается, поднимает руку к небесам и за ее спиной ударяет волна.

  Свелл! Срываюсь с места, хватаю «ган» и бегу вдоль берега, на ходу вспоминая карту течений на споте. Я знаю: синеглазая чаровница уже обратилась в морскую пену – нет смысла оглядываться. Да это и не нужно: не этого ждут от меня, не к этому я стремлюсь. Практически не останавливаясь, цепляю лиш, разбегаюсь, ухожу на воду, проныривая набегающие волны. Что есть сил, выгребаю на лайн-ап – только бы успеть. И точно вторя мыслям, под меня подходит сэт.