Текст книги "Веретено (СИ)"

Автор книги: Софья Ролдугина

Софья Ролдугина
Веретено

В подарок для Milena Econ:)

Про избу, что на отшибе стояла, недоброе говорили. Да и про хозяйку саму – не меньше. Что, мол, если забредет на огород ее какая-нибудь скотина, коза, там, или корова – непременно потом заболеет. Ребятня босоногая за подвиг почитала ночью через плетень перемахнуть да заглянуть в окно, а то и до утра просидеть под ним, в три погибели скорчившись. А потом рассказывать, что до рассвета лучина горела, мол, да жужжало колесо прялки.

Но если приключалась с кем хвороба, немочь нападала – все одно, за Белый Яр шли да уже от калитки начинали кланяться и просить:

– Не оставь, Меланья, помоги! Занедужил дед, не встает с полатей!

Никогда еще хозяйка не отказывала. Бывало, и дело на середине бросала – хлеб недопеченный, скотину недоеную, избу неметеную – так и шла сразу.

Придет, травок заварит, побормочет что-то – глядишь, и отступит хворь.

Те из просителей, кто поумней, сразу предлагали в ответ воды наносить, или дров нарубить, или порог покосившийся поправить. На пироги зазывали, угощали лесными ягодами и медом. Меланья подарки с поклоном принимала, за услуги благодарила – и расходились все друг другом довольные.

Но стоило кому-нибудь о плате хоть словечко проронить или кошель с медью сунуть, сразу хмурились брови, губы в нитку поджимались:

– Ничего мне не надо. Смогла – помогла. Все ж люди…

Словом, хоть и говорили разное, но любили хозяйку, а за глаза звали – наша Мила, и в обиду чужим не давали. А летом и осенью, когда муж ее в дружине за князя воевал, частенько заглядывали – по хозяйству помочь.

Так и жили.

Лето в этот раз выдалось сухое, дымное, заполошное. Поговаривали, пшеницы мало уродилось, яблоки в садах еще в завязи наземь попадали, грибов в лесу – тех и туеска не наберешь. Но белоярских напасть миновала. В низине земля не так уж сохла, а может, пряжа, в колодец брошенная, Мокоши подношение, помогла… Кто знает. Все одно – голода не боялись.

Но то у Белого Яра.

В других местах куда хуже было. Кое-где, слухи ходили, и вовсе дома по сухому времени от искры или молнии, как пакля, заполыхали – целыми деревнями выгорало. Кто выживал – в город тянулся, там всяко работа есть, а значит, и крыша над головою, и миска похлебки. Иные же, которые к зверям поближе, в кучи сбивались и грабить шли своих же соседей, что поудачливей. К таким вот волчьим стаям порой вожаки примыкали – люди лихие, разбойные.

Хоть и были такие подорожные вольницы небольшие, человек по десять, но боялись их похлеще мора.

Потом, правда, полегче стало. Сжали пшеницу, в снопы связали, смолотили… Как урожай отпраздновали-отгуляли – дожди полили. Белоярские больше по избам сидеть стали, кроме Меланьи. Она-то, почитай, каждый вечер на дорогу выходила, с холма глядела, милого своего ждала. Что дождь, что ветер – ей все одно.

Потому-то первая незваных гостей и заметила.

…Эта «волчья стая» не такая уж и большая была, всего-то пять человек, да больно вожак оказался грозен. Хоть и седой, а при сабле, через всю рожу рубец страшенный – с таким и мать родная не узнает. А глаза-то… Как колодцы с гнилой водой. Сразу видно – такому человека загубить, что комара прихлопнуть. Да и остальные ему под стать – злые, но тихие, едут на лошадях молча, только сбруя бряцает.

И зоркие.

Хоть и дождь лил, а все ж девичью фигурку у камня заметили.

– Ты чья будешь? Белоярская?

Голос у вожака хриплый оказался – будто ворона закаркала. Так бывает, коли горло в драке перешибут, но не насмерть, а так, чтоб зажило потом.

– Белоярская.

Сощурился вожак, знак своим прихвостням сделал. Тронули они поводья – лошади встали полукругом. Позади – камень холодный, впереди – конское дыхание шумное. Тут и парнишка-то не проскользнет, не то, что девка с юбками до земли, в платке намокшем. Однако ж стоит – глаза не прячет, только губы побелели.

– Коли белоярская, может, и дорогу к деревне покажешь? Погорельцы мы, люди бедные. А у вас, говорят, богато живут… С каждого двора по горсти серебра – авось не обеднеете. Так?

Говорит с издёвкою, глумливо. И эти, рядом, ухмыляются. Самый молодой еще и взглядом под платок норовит забраться. А в деревне хоть и не бедствуют, а лишнего мешка зерна нет, не то, что кошеля с серебром. Где-то свадебку по осени играть собрались, где-то дети малые…

Меланья голову подняла, прямо в глаза вожаку взглянула.

– Отчего не показать. Покажу. Только с утра. Дорогу размыло. И пеший ноги переломает, по темноте-то, а уж конный…

Оглянулся вожак, привстал в стременах. И правда, солнце-то уже садится, а дорога вниз идет. Коли здесь под копытами месиво, то что там-то будет?

– С утра, говоришь… – щерится. – А сейчас – назад поворачивать прикажешь?

Думал – стушуется, а она только плечами пожала.

– Зачем же сразу – поворачивать. Моя изба на отшибе стоит – вон, у леса, по тропе. Коли дров нарубить поможете, в сарай пущу на сене переночевать.

Захохотал вожак:

– Может, и накормишь еще?

– Накормлю, ежели щами постными не побрезгуете.

Тут уж задумался седой. На юродивую девка не похожа, а живет на отшибе – видать, не любит деревенских, да и они ее тоже. Может, отомстить кому хочет? Али не понимает, кто пожаловал?

Потом рукой махнул. Никуда деревня не денется, а ночью на колдобинах и впрямь можно ноги коням переломать. А девку на ночь связать можно, чтоб не побежала к своим, не предупредила.

– Уговорила, – усмехнулся. – Показывай дорогу, – и кивнул своим дружкам.

Думал вожак, заведет их девка в болото, однако ж не обманула она – в избу зазвала. Коней под крышу пристроила, к своей скотине. В печь сунулась – и вправду горшок щей вытащила.

Вожак удивился:

– Надо же, не соврала!

– А чего врать-то? – девка все так же плечами пожала. – Вас я накормлю, глядишь, и мужа моего на дальней стороне куском хлеба не обделят.

«Так вот оно что, – смекнул вожак. – Суеверная. Боится за благоверного, потому людям не отказывает». А вслух сказал:

– Как звать-то тебя, блаженная?

– Меланья я. Деревенские Милой кличут.

Ровно ответила – хоть бы раз голос дрогнул.

Поела вольница подорожная – и повеселела. Это на ветру, на дожде легко вид суровый держать, а попробуй в тепле и сытости хмуриться. Разговорились, конечно. Кто-то байки травит, кто-то хохочет, кто-то на Меланию глаз положил – фигура-то у нее видная. Да и сама она, верно, хозяйка хорошая – в избе порядок, чистота, прялка – и та затейливо украшена. Только веретено старое, потемневшее.

– Так как – дров не нарубите?

Вожак про себя усмехнулся – и не боится спрашивать. Вот ведь смелая!

Или глупая?

– Вот вернемся из деревни завтра – и нарубим, – хохотнул. – А покуда радуйся, что хоть тебя не тронули.

Пугает – а ей хоть бы что. Только косу потеребила черную.

– Благодарствую и за это. Коли сами работать не желаете – мне-то хоть дозволите? – и на прялку кивнула.

Шайка хохотом грохнула. Ишь, работящая! А вожак только рукой махнул.

– Иди, пряди. Кто ж тебя не пускает.

Села, по кудели рукой провела… Колесо крутанула тихонечко – нить потянулась. Молчит Меланья, трудится, будто никого больше вокруг и нет. Только напевает вполголоса, а что – не разобрать. То ли причитает по-своему, по-бабьи, то ли просто бормочет, что в голову взбредет.

 
Тянется нитка длинная,
Тянется ночка долгая,
Ай, госпожа небесная,
Выгляни из-за тученьки!
 
 
Ты из недобрых помыслов
Нити прядешь шелковые,
Сны навеваешь горькие,
Веки смежаешь дрёмою.
 
 
Али ты младшей дочери
Нынче откажешь в помощи?
Али ты сны тяжелые
Злым не навеешь ворогам?
 

Долго ли, коротко ли – стих дождь. Разбежались тучи, посеребрила луна листья мокрые, траву и плетень дальний. Нахмурился вожак: хоть пили все простую воду, но захмелели, как от вина. Один глаза закрыл, сонный. Следом за ним другой на руки сложенные голову уронил. А Меланья знай себе нить из кудели тянет… Отяжелели у вожака веки, свинцом тело налилось. Лунный свет из-за ставней в глаза бьет, и чудится разбойнику, что распустились у хозяйки косы, до самого пола свесились волосы. Веретено растет, все больше и больше оно, скоро уж в рост человеческий сделается…

Встала Меланья с лавки, подошла к тому разбойнику, что у самого края спал – и рукой по голове ему провела. Потянулась к веретену тоненькая ниточка. Закрутилось оно снова, да только уже не кудель прядет – плоть человеческую.

Распахнулось окошко, лунный свет заливает горницу, будто молоком. Тихо поет хозяюшка…

 
Тянется ночка долгая,
Тянется нитка длинная,
Ладно работа спорится,
Будет обнова милому.
 
 
Кожа и кудри буйные
Мягкою станут пряжею -
И рукавицы на зиму
Сделаю я любимому.
 
 
Белые кости прочные
Нитками станут крепкими,
Буду я ткать без устали,
Кунтуш сошью для милого.
 
 
Нити из плоти мягкие,
С шерстью овечьей схожие.
Коль полотно я сделаю -
Только кафтан получится.
 
 
А напоследок милому
Выпряду я из кровушки
Алого шелка яркого,
Будет рубаха к празднику.
 

Спряла одного разбойника – к другому обернулась… Последним вожак остался. Зацепила от него нитку хозяйка – и вздохнула.

– Что ж ты пошел за мной, человек? Али не видел, что тени я не отбрасываю? Али не заметил, что под дождем на мне платье сухое было, только платок вымок? Зачем тебе злоба и жадность глаза застили? Не ходить тебе по деревням больше, не требовать серебра, не пугать чужих жен. Радуйся, что не сестре моей под руку попался – та и вовсе заживо прядет.

Сказала так – и рукой по глазам его провела. Уснул вожак вольницы подорожной, спряла его хозяйка – а он и не почуял.

Ночь миновала, утро и день. А вечером пастушок в деревню вернулся радостный – лошади на луг забрели. Без сбруи, без подков – совсем ничейные. Долго спорили, что с находкой делать, да потом староста велел Меланью позвать. Ее, мол, дело сторона, как скажет – так и будет. Только раз она глянула на лошадей и посоветовала:

– Продайте и деньги поделите, что тут судить…

А как грянули морозы, инеем ветки расписали – воротился муж Меланьин, любимый да ненаглядный. Многим друзьям чужеземные гостинцы привез, а самые богатые – жене своей верной.

Да только она сама его встречать с подарками вышла. А он смотрит, обнимает ее и смеется:

– Краса ты моя ненаглядная! Хоть сирота, а такая рукодельница – как ни вернусь домой, каждый раз меня обновкой радуешь!