Текст книги "Шара"

Автор книги: София Осман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава II

Илюша, я пропал!

Не к кому мне кинуться, кроме тебя.

Ты мне ближе родного брата.

Убежден, ты меня не прогонишь, выслушаешь.

Прошу помощи!

Я недостойный, двуликий человек, нагруженный неподъемной тяжестью вранья. Лживая ноша тянет ко дну свинцовым грузилом.

Я почти утоп. Хватаю глотками последний воздух, перед тем как окончательно захлебнуться в собственном обмане. В несчастье виноват только сам. Было бы на кого свалить, мне стало бы легче, ведь, старательно избавляясь от врага, я бы спасался ожиданием справедливой победы и называл бы себя потерпевшим, борющимся за правду, но, увы, внешнего неприятеля не существует. Действительность подталкивает принять свой провал и то, что единственным недругом для себя являюсь лишь я сам.

Я прошу освобождения, хотя сам не знаю, от чего хочу избавиться: то ли от душевных мук, то ли от изводящей меня тоски.

Ажурная путина опоясывает тугими сетями мое честное имя и благородный титул.

Поддавшись идиотской карточной страсти, я ввязался в поединок между чувствами и долгом и теперь сам себе напоминаю пуделька моей тетушки, который, нашкодивши, трясется и прячется за буфетом, поджав хвост и страшась момента, когда его проделка вскроется, и хозяйка найдет сворованный круг мяса под софой. Я всегда посмеивался над ним, но сейчас ему сострадаю.

Чем бы ни завершилась моя невеселая история, я останусь проигравшим, и даже если представить финалом спасение благородного статуса, то потеря любимой женщины неизбежна.

Я всё глубже погружаюсь в пакостную трясину обмана, доводя себя до исступления ожиданием финала. Дрянная история тянется полгода и, вероятно, смогла бы продлиться еще столько же, но мне стало казаться, что мои любовные приемы начали приносить плоды, а это значит, что мне придется предстать перед взором возлюбленной.

Моя обожаемая женщина относится к уникальному человеческому типажу и обладает особой проницательностью. Одного взгляда ей будет достаточно для того, чтобы понять мою лживую подноготную. Вероятно, она не сразу разберется в том, что я скрываю, но то, что меня держит грязная история, почувствует немедленно.

Я долго тренировал уверенный взгляд, старался научиться излучать спокойствие и даже начал делать успехи, но, как только задумался всерьез о приближающейся встрече, полностью растерял все результаты упражнений.

Умоляю тебя доехать до Новгорода к концу следующей недели, поспешив мне навстречу!

Прошу тебя сердечно: когда выслушаешь и поймешь всю хлипкость моего положения, не суди. Я сам для себя самый безжалостный прокурор, требующий у суда праведности, ведь для меня благочестие – давно чуждое знаменье, погребенное под ложью и коварством.

Доносить – нижайшее, гнусное, подлое действо, а доносить о любимой – смертный грех. Если я откажусь от задания, то сразу же с высокородной плахи полетит благородная гулявинская голова, я же буду разорен.

Грех делаю, всем лгу, себя предаю.

Умоляю, Илюша, в среду, 28-го, к обеду прибудь в «Новгородский двор».

Твой Родион.

Уважаемый Карл Павлович!

Не хватает слов, чтобы описать пустоту прошедших месяцев.

Хотела бы знать, какую пользу Вы имели в виду, отправляя меня за 150 верст от Петербурга! Надеюсь, что причина существует, потому как иначе чем ссылкой я не могу назвать бессмысленное заточение в Лугах.

За что Вы велели мне ехать в эту глушь? Чем я плохо жила и трудилась в Петербурге? Может, я опорочила свое мастерство? Так извольте мне об этом дать знать!

Вы ждете от меня сильного слова, а как я могу его излить и Вам предоставить, когда мое ремесло рождалось в буйном темпераменте большого города?

Привычка трудиться в шумных насыщенных обстоятельствах настолько сильна, что тишина селенья меня отупляет. Я делаюсь замедленной, глухой к самой себе.

Мне приходится заставлять себя работать, ведь иначе я не в силах выразиться.

Читая написанное Вами, например, с англичанами, перебираю крепкие указания: усилить позицию, проявить несгибаемость, упорно настоять на принятии нашего слова. Я исписываю листы, подготавливая Вас к визиту в Лондон, но всё, что получается, похоже на выпрашивание милостыни стоя на одной ноге с протянутой рукой.

Поэтому рекомендую придумать отговорку, которой Вы станете разъяснять свой провал по возвращении, так как объяснение «Сашенька провела в Лугах три месяца» заведомо неверное.

Требую возвращения в Петербург!!!

Динамичности в городке никакой. Одна радость – сосны. Вдыхая терпкий запах хвои, я радуюсь и оживаю, но стоит покинуть границы ершистого бора, как глаза и горло застилаются песчаной пылью, напоминая о том, где я. Усадьба, где Вы меня поселили, прекрасна. Господский дом стоит на холме, доступный для любого ветра, но это мелочь – малая цена виду из окон. Весь городок как на ладони: виден и большой пруд, и железная дорога. Спокойный будничный вид оживает в воскресенье, когда городские собираются в храме на религиозные ритуалы. Я люблю наблюдать за тишиной, которая сменяется шумом толпы, получившей божью благодать. Каждый раз жду минуты, когда церковная постройка под колокольные усилия звонарей исторгнет из себя прихожан, гоня подальше от оставленных под сводами грехов. Смотрю на их счастливые лица, пытаясь разглядеть в радости искренность и покой, а не дозволение на новые проступки.

Вокруг дома расположились несколько клумб с акациями и сиренью, а позади – беседка. Всё тут создано для отдыха и размышлений. Но всё мне тюрьма: и беседка, и большой дом на холме, и храм у подножья.

Ангелина – хозяйка усадьбы – милая, но крайне беспокойная дама, ко всему остальному мне приходится поддерживать ее, упражняясь в психотерапии. Наблюдать, как рядом страдает от расстройства человек, которому Вы меня вверили, невыносимо. Но я не удивлюсь и тому, что именно она – истинная причина моего визита. Если Вы, сослав меня в деревню, решили оказать помощь ее душевному здоровью, то цена поступку безумно высока.

Ангелина покладисто слушает меня, как будто понимает и меняется; от этого мне неуютно: я думаю, что будет с ней, когда я уеду и не смогу продолжать свои сеансы. Я тактично не интересуюсь, что вас связывает, трактуя ее грустный взгляд при упоминании Вашего имени по-своему. О прочем она умалчивает, да и я не спрашиваю.

Вот и все мои невеселые развлечения – уныло, скудно и по-предательски однообразно.

Зная мою историю, Вы должны понять: сельская тишина никогда не будет для меня душевным приютом, навсегда останется невыносимым напоминанием о прошлом.

Три последние месяца почти уничтожили мою энергичную неугомонность.

Не имея права Вас ослушаться, я пользуюсь возможностью высказать недовольство.

Прошу Вас разрешить вернуться в Петербург.

Я испробовала все способы создать вокруг привычную шумиху, но нужной для этого фактуры, увы, нет. Сосновая тишина и лучинки вечерами скоро разобьют мой бодрый нрав. Требую спасения.

Служу Вам и Государю, Саша.

Пелагея!

Нам с тобой пришла пора испытать тебя!

Намедни ты убеждала меня, что давно постигла науку счета, знаешь грамоту и чтение.

Жалею, что не удостоверился в твоих умениях заранее. Сейчас, полагаясь на волю случая, рискую, ведь, не разобравшись в наставлениях, ты в лучшем случае их не выполнишь, в худшем же – уготовишь мне хлопоты и вынудишь оправдываться. Поэтому, если сей текст для тебя бессмысленный набор значков, в которых ты узнаешь лишь точки в конце фраз, то сбереги письма до моего возвращения, но если же ты, прочитывая это, понимаешь написанное, велю немедленно исполнить мое поручение.

В том же конверте, вместе с этим посланием ты найдешь второе письмо – оно предназначается не тебе. Приказываю, не открывая, доставить по адресу графини Добронравовой. О моем отсутствии молчи, особенно деревенским. Я уехал в ночь, без фонарей, чтобы скрыть этот факт. Кто бы меня ни спрашивал и ни приезжал в усадьбу с вопросами, говори, что граф болен и никого не желает видеть. А если графиня Добронравова пришлет послание, убереги его в моей спальне и никого туда не допускай.

Смотри ничего не спутай!

Граф.

Милая Сашенька, здравствуйте.

Бесконечно перечитывая Ваши письма, я стал многое понимать.

Всё мое для Вас грех. Должно быть, Вы думаете, нелепое подобно: чем я ближе к Вам, тем дальше от Бога, иначе не могу объяснить Ваши укоры в безнравственности и блуде. Я осознал правоту Ваших слов, хотя, признаюсь, правда досталась огромным трудом.

Связью со мной, пусть даже такой, словесной, легкой, несуществующей, Вы чувствуете причастность к моей телесной слабости и душевным недугам и, вероятно, обвиняете в этом себя.

Ваше желание встретиться стало знаменательным моментом. Я так сильно желал увидеть Вас, что, получив Ваше согласие, понял, что не могу с Вами так поступить. Свидание подарит мне счастье и тем еще больше возбудит лукавые помыслы и одержимость, оттолкнув Вас этим навсегда.

Поэтому я принял решение ехать к Тихону, на Волхов. Стану просить старца выслушать меня и наставить на путь покаяния. Если допустят без епитимьи, то обернусь вскоре, но если путь к таинству затянется священным поручением, останусь у него.

Надеюсь, что еще не поздно всё исправить. Я винюсь за каждое написанное похотливое слово и за то, что пошлостью омрачал Ваши светлые мысли о жизни и любви. Моя душа отравлена удовольствиями, а, как известно, для спасения нужна телесная скорбь, поэтому я предписал себе молитву и пост.

Я вернусь к Вам другим.

С любовью, преданный и тоскующий Родион.

Граф.

Обратиться к Богу – самое верное решение из всех, что у Вас были. Лучшего времени, чем любое, для этого не существует. Я слышу в порыве веление души. Поделившись намерением, Вы вновь меня вовлекли в события своей жизни, наделяя правом подсказать.

Пока будете добираться до Волхова, у Вас появится время поразмышлять: не замыкайтесь на мне, вспомните, как еще Вы грешили за свою насыщенную жизнь. Уверена, что священные заповеди нарушены не только в рукописных практиках и не только со мной.

Вы легко употребляете безнравственные слова и слишком просто подбираете к ним синонимы, что подталкивает думать о тесном контакте с непристойной лексикой.

Перечитывая растленные тексты, догадываясь: Ваши письма – не придумка, в них Ваше мировоззрение. Записки – образец поведения порочного человека, чей аморальный опыт диктует словоприменение.

Ваша природная авантюрность требует бесстыдного поведения, а врожденный темперамент и азарт – решительных, волевых действий.

Если бы мы жили лет тридцать назад, во времена крепостничества, я бы посчитала Вас необразованным дворянином, чьим живым нутром владеют чудаческие самодурства.

В те времена порочные забавы были закономерны, ведь фундаментом для них стало поведение предыдущих, точно таких же аморальных поколений, из чьих барских внутренностей торчали гвозди развратных законов, позволяющих быть распутными.

Для них, далеких от просвещения и знаний, душевное гнилье было понятным и, пожалуй, единственно возможным проявлением характера, ведь заняться, помимо удовольствий и утех, было нечем, а стыдиться их – неприличным. Никто не знал другого.

Наши времена – эпоха развития светских школ и философской мысли; жить сейчас прошлым невежеством непристойно и дико.

Потому-то я и советую записать все, что вспомните, покуда знаю, как легко растеряться в исповеди. Вам следует помнить: одним раскаянием не изменить ни себя, ни того, как Вы жили до этого. Но про то позвольте дождаться слов Тихона, ведь речи старца отыщут живой отклик в сердце и навсегда изменят его облик, приблизив к божественному совершенству.

Мне заранее любопытно, чем для Вас обернется это приключение. Прошу по приезду четко изложить мне про все происшествия по дороге, ведь известно, что на пути к Богу возбуждается нечистое, мешая исполнить задуманное.

С уважением, графиня Добронравова.

Здравствуй, Сашенька.

Возвращаться в Петербург не велю. Велю оставаться и наслаждаться деревенской жизнью: черпать силы и вдохновение в простоте, довольстве тишиной и уединением.

Подобный отдых – вовсе не ссылка, как Вы ее назвали.

Вы еще слишком молоды, не понимаете ценности безмолвия. Когда-нибудь Вы вспомните уединение и назовете отдых в глухой провинции прекрасной порой, а возвращаясь в мыслях в «ненавистную» деревеньку, станете выискивать в воспоминаниях прекрасное затишье.

Отдыхайте, пока есть на это время, ведь скоро петербургская летняя пустота сменится осенней живостью, и я прикажу Вам явиться.

С этим же посыльным отправьте партию готового. Прочтите внимательно, что я передаю в работу. Ответы жду как можно скорее.

О возвращении извещу дополнительно, но настоятельно рекомендую использовать оставшееся время с пользой, на наше общее благо государственного дела.

Волна негодования перед моим визитом в Лондон сильна, поэтому постарайтесь сгладить возбуждение и настроить моих компаньонов на прежний положительный тон. Мне предстоит важное мероприятие, и дополнительные волнения мне ни к чему.

Ренинский К. П.

Родик, друг мой.

Целые сутки, после того как вернулся, ощущал себя опустошенным. После нашей встречи у меня никак не получалось вернуть себе способность мыслить разумно. Я не прекращал думать, как и чем тебе помочь.

Изложу всё, что придет на ум, и, вероятно, что-то из этого покажется тебе ценным. Однако, если не усмотришь ничего путного, не обессудь – я стану писать тебе каждый раз, как буду способен о чем-то догадаться.

Более всего желаю, чтобы всё наладилось. Верю в высшую справедливость и в то, что любовь одолеет алчность, победит глухоту и душевную черствость. Надеюсь, что ты высвободишься из водоворота событий, поглотившего тебя против воли, и обретешь спокойствие.

Я ровным счетом ничего не знаю о предмете твоей пылкой страсти, поэтому стал осведомляться о Саше.

Чтобы мой интерес не выглядел странным вниманием, я поехал к Эстер Моладиной.

Именно она представила свету графиню Добронравову четыре года назад, поручившись за ее высокородное происхождение.

Мне удалось узнать немного, потому как баронесса Моладина неохотно делилась сплетнями и пребывала в дурном расположении духа, несмотря на то что обожает тайные разговоры, которые, с ее слов, дарят ей жизненную пикантность.

То, что я прознал у нее, вероятно, ты знаешь и без меня.

Граф Добронравов, отец Саши, – участник «войны теней». В «Большой игре» он занимает важное положение и, по слухам, в редкие возвращения в Петербург из азиатских командировок читает военно-политические доклады в Николаевской академии Генерального штаба. На мой вопрос: «Каков из себя граф?» – Эстер неохотно сказала, что знать этого не может, поскольку графа давно никто не видел в связи с его тайным положением, не подразумевающим публичности.

Изрядно выпив, Эстер расслабилась и повеселела. Подойдя неподобающе близко, она быстро зашептала что-то про предстоящий театральный сезон и про то, что нам нужно появиться вместе на ближайшем суаре.

Я порядочно наслышан про ее забавы и доподлинно знаю, что к их участию она допускает исключительно наших ровесников.

Стараясь сохранять воспитанность, я, побоявшись не справиться с собой, деликатно отодвинулся от нее, избегая знойного очарования, обволакивающего сознание и волю, ведь знаю, как легко переступить черту, за которой плещутся страстные безумства, и понимаю: безрассудная тяга не отпустит, пока полностью не уничтожит во мне всё праведное и беспорочное.

Мне хотелось крикнуть, оттолкнуть ее, сбежать, но я сделал усилие и остался, надеясь разузнать еще хоть что-то. Мое ерзанье она поняла по-своему и часом позже, когда я начал прощаться и врать о срочной надобности ехать за город, была очень удивлена.

Родик, я ненавижу врать; для меня ложь – губительное занятие. Вранье разжигает меня, делая подверженным лживой склонности.

Начинает казаться, что как только я начну врать, то более не смогу остановиться и погрязну в выдумке и во грехе.

Я никогда не был образцом безгрешности и сейчас не веду праведной жизни, но как только перестаю слышать в себе Бога, то бросаю всё и стараюсь вернуть свет всеми известными религиозными церемониями.

Извини за словоохотливость, но ты должен знать, что было со мной, когда Эстер, опершись на мое колено, подступилась к моей шее так близко, что если бы она умела излучать огонь, то выжгла бы всю мою левую половину.

Дыша коньячным воздухом, подогретым ее пылающей сущностью, она сказала о следующем: графиня родилась во Франции, там же и училась, затем стала женой некого благородного месье, от которого сбежала четыре года назад, поскольку он оказался безжалостным тираном.

Имя Сашиного мужа баронесса не назвала, но при упоминании о нем учащенно задышала, по всей вероятности для того, чтобы я понял всё о исключительном положении и статусе, оправдывающем его бессердечие к жене. Хотя я могу и ошибиться, потому как Моладина характерно вздыхала всё время, пока находилась поблизости, что поначалу меня очень тревожило, ведь ее солидный возраст мог самым неожиданным образом проявиться спонтанным недомоганием. Поначалу я так и подумал, усмотрев в ее частых вздохах сердечный недуг, и уже начал предполагать, как стану объясняться, если баронесса вздумает при мне потерять сознание или того хуже. Признаюсь, мне сделалось страшно – я попросил распахнуть окно, начал обмахиваться веером так, чтобы обратный поток достигал ее шеи и щек, оттенок которых напоминал мне воск, пугая еще больше. Но она начала хохотать и велела перестать беспокоиться, добавив, что моя тревога перед ожидающими нас волнительными моментами – это очень мило, хотя, признаюсь, я так и не понял, что она имела в виду.

Собравшись с духом и отмахнув все мрачные видения относительно ее болезни, я напомнил Эстер о Саше, чем, как мне показалось, ее разозлил.

Супруг Саши оказался лютым извергом и издевался над бедной женщиной несколько лет, пока той не удалось сбежать в Россию. Следом я спросил о матери Александры, о ее внешности и местонахождении. На это баронесса заплакала, да так трепетно и искусно, что я не сразу понял ее уловку. Она стала так жалостлива и нежна, что мне ничего не осталось, кроме как дать ей свой платок.

Баронесса прикоснулась к моей руке со словами: «Илья Александрович, Вы так мужественны и одновременно ласковы! Утрите же мои слезы, а еще лучше успокойте мою душу!»

Я не сразу понял, о чем она толкует, но, когда баронесса взяла мою руку и провела шелковой тканью по своим щекам, а затем опустила ее себе в декольте со словами: «Туда накапало» – сомнений не осталось.

Рука моя онемела, сделалась деревянной, чужой, я весь покрылся необъяснимой лихорадочной мокротой, и, только когда выдернул ее из узких крепких ладошек баронессы с нанизанными на каждый палец сверкающими перстнями, мне сделалось легче, жар отступил и к руке вернулись жизненные силы. Я соврал про платок, сказав, что недавно утирался им сам, а поскольку имею заложенность, то не хотел бы распространять микробы в такие нежные места.

И пока она не сообразила предложить мне свой платок, вернул тему разговора в нужное русло.

Эстер хмурилась, но рассказывала. Так я узнал, что мать Александры десять лет назад почила, но перед кончиной закляла баронессу приглядывать за ее дочерью и заботиться о ней так искренне и сердечно, как это умеет только Эстер.

Вероятно, в молодости Эстер была душевной и только к старости стала ядовитой и капризной, но поручать ей заботу и нравственное воспитание дочери я бы на месте матери Саши не стал. Потому-то всё рассказанное баронессой вызвало у меня большое недоверие.

После того как Моладина представила графиню взыскательному свету Петербурга, та быстро освоилась и стала участвовать в светской жизни.

О графине гуляют самые нахальные слухи. Домыслы так разнообразны, что утверждать что-либо невозможно.

Поговаривают про ее недвусмысленную связь с Ренинским: их часто видят вместе и утверждают, что их объединяет вовсе не дружба. Ты рассказал мне, что Саша – племянница Карла Павловича, но, по моим сведениям, он не имеет ни братьев, ни сестер! На приемах они старательно не замечают друг друга, но, со слов моего приятеля-гуляки Максимушки, их частенько застают на совместных прогулках и за ужинами в ресторанах, а не так давно их видели на спиритическом сеансе у Мадлен.

Я эту гадость обхожу стороной, ничто не заставит меня участвовать в подобном сатанинском действе, но для многих дьявольская забава стала утехой, в том числе и для твоей обожаемой Саши, которая, судя по твоим рассказам, славится высокоморальными принципами и нравственностью, что совершенно не вяжется с бесовскими развлечениями в салоне у немки.

Максимушка рассказывает о Мадлен как о прекрасной артистке, которая устраивает занимательные представления, однако особо впечатлительные гости от ее чудачеств натурально грохаются в обморок.

Максим Николаевич был словоохотлив и поведал еще один любопытнейший эпизод: он сказал, что Саша связана с Латирокой, что само по себе неслыханно и выходит за рамки понимания ее роли и связей.

С его слов, их дважды за прошедший сезон видели в ложе Мариинского театра, при этом его Высокопревосходительство был весьма трепетен и нежен, а графиня держалась непринужденно и легко, ничем не выдавая своего расположения.

Господа Ренинский и Латирока – крупнейшие фигуры в государстве; говорить о них следует шепотом, оборачиваясь и бесконечно прячась.

Горюю из-за твоей глупости и грешной карточной страсти, что подтолкнула ввязаться в эту лихую заваруху.

Насколько я понял, твои руководители – тоже весьма серьезные люди, хотя и не настолько, как Сашины благодетели. Если, как они утверждают, она государственная изменница, то это дело со всех сторон оборачивается полным крахом.

Вероятно, я дурак, но отчего-то хочу верить в настоящую любовь и в то, что неподдельные чувства могут всё исправить. С твоих слов, твоя любовь к графине настолько искренна и глубока, что всё должно завершиться благополучно.

Я не знаю, как бы поступил на твоем месте, но могу предположить, что, если бы мне хватило мужества, я бы покаялся во всем любимой женщине, рассказав ей всё как есть.

И если она, как ты утверждаешь, мудра, то смогла бы оценить хотя бы этот самоотверженный поступок, признав, как нелегко тебе было решаться каждый раз совершать неблаговидные доносы, учитывая твои чувства к ней. Меж тем я помышляю наивно, глупо и по-мальчишечьи беспечно, а у Саши наверняка на это свое собственное мнение, и она, безусловно, имеет на это полное право, как фигура, относительно которой совершались возмутительные действия с твоей стороны. Но, всё же давай оставим ей шанс думать точно так же, как и я, что значительно облегчит твою решимость в признании.