Текст книги "Полужизни"

Автор книги: Софи Ханна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

7
3 марта 2008 года, понедельник

Художественная выставка «Врата в искусство», которая проводится в лондонском центре Александра-палас, стала первой из тех, что мне довелось посетить. Я и не подозревала о существовании таких выставок. Один из клиентов Эйдена собрался там выставляться и прислал два бесплатных билета. Эйден вскрыл конверт на работе, по-моему, дело было в октябре. Поразительно, это единственная подробность, которую я помню плохо. Все остальное отпечаталось в сознании так четко, словно кто-то зафиксировал камерой и вживил кассету в мой мозг.

Помню, Эйден чему-то улыбался.

– Что случилось? – полюбопытствовала я.

Он вручил мне конверт. Я вытащила две картонные карточки и сложенный втрое буклет.

– Что за «Врата в искусство»?

Интересующая меня информация была в буклете, и Эйден дождался, пока я не пробежала его глазами. Прямые ответы на вопросы мы с ним никогда не жаловали.

– Тут сказано, сотни художников участие принимают.

– Ты когда-нибудь была в лабиринте?

– В смысле, как Хэмптон-Корт?

– Ну да, наподобие. Представь себе Хэмптон-Кортский лабиринт, только вместо изгородей – бесконечные стенды, с которых продают картины, эстампы, скульптуры в таком количестве, что заблудиться немудрено. Поневоле ускоряешь шаг и ежесекундно сомневаешься, в первый раз видишь этот ряд или в десятый. Картин столько, что глаз замыливается. Ощущение такое, словно переел конфет, – в созерцательном, разумеется, эквиваленте. Порой даже кажется, что в жизни больше ни на одну картину не взглянешь...

– Со мной такого никогда не будет!

– Куда ни сверни, везде одно и то же – сотни художников предлагают свои работы...

– Прекрати, ты нарочно меня дразнишь! Лучше правду скажи.

У меня сосало под ложечкой: рай я представляла именно таким. Я уже предвкушала, как найду что-то особенное. После «Аббертона», о котором я очень старалась забыть, «особенное» не попадалось, хотя прошло уже несколько месяцев. Но ведь до сих пор за раз я видела по девять-десять картин – именно столько вмещает маленькая галерея.

– Я должна туда поехать, – заявила я, вцепившись в билеты так, словно кто-то отнимал.

– Выставка начинается тринадцатого декабря, в четверг. Тебе нужно лишь выходной у босса выпросить! Кстати, это же я! – с притворным удивлением воскликнул Эйден. – Да, выходной взять разрешаю.

– Зачем выходной, если выставка до понедельника? Можно в воскресенье поехать.

Вообще-то, если есть заказы, мы с Эйденом работаем и по выходным, а заказы, как правило, бывают всегда.

– Ну уж нет, возьмешь на четверг выходной! – возразил он. – Если смотреть выставку, то с самого первого дня.

– До нашего приезда картины не распродадут! Те, что нравятся мне, – точно.

– Дело не в этом, – покачал головой Эйден. – Выставку нужно увидеть, пока картины не продали, вернее, пока не продали большинство. Едва появляются красные стикеры, знаки «продано», восприятие меняется: ты смотришь не на картину, а на получивших и не получивших признание, на популярных и не понятых.

– Тогда поедем в четверг! – Я покачивалась с носка на пятку – разве в таком волнении на месте устоишь? – И останемся до конца. За четыре полных дня все успеем. Тогда я буду выбирать спокойно и ничего не пропущу.

Эйден помрачнел.

– Ты права. Конечно, выставку нужно смотреть четыре дня, только... Рут, я не поеду. Я и на день мастерскую запереть не смогу! У многих художников выставки на носу, они на меня рассчитывают.

– Эх... – Мое разочарование повисло в воздухе, словно густой туман. О поездке без Эйдена я и не помышляла. – Неужели...

– Ладно, ну их к черту! – Эйден передумал так быстро, что я растерялась. – Подождут, все подождут!

– Так ты... поедешь в Лондон?

– Да, но только на четверг и пятницу. В пятницу вечером вернусь сюда и, чтобы нагнать упущенное, буду работать все выходные.

– То есть художникам ждать не придется? – улыбнулась я.

Эйден вечно притворяется, что презирает наших клиентов, но, по-моему, втайне он ими восхищается и немного завидует. Как ему не испытывать духовного родства с художниками, если в его работе столько творческого? В рамах для купленных мной картин он никогда не использует готовые профили и начинает с нуля. С рамами для себя то же самое: все те, что висят на стенах мастерской, – пустые и самодостаточные, – полностью изготовлены вручную. «Это мои произведения искусства, – сказал однажды Эйден. – Когда-то багетчиков приравнивали к художникам, а рамы, бывало, стоили дороже самих картин».

– Я тоже вернусь в пятницу и помогу тебе, – пообещала я. – Двух дней вполне хватит.

– К выставке нужно готовиться, как к марафону, – заявил Эйден. – Только так мы сможем обойти все экспонаты. Не надевай туфли на каблуках, иначе точно ничего не получится!

Я засмеялась, а Эйден взглянул на меня так, что сердце пустилось бешеным галопом. Он ведь хотел сжать меня в охапку и поцеловать, но не решался. У меня тоже смелости не хватало. В ту пору мы проводили много времени, глядя друг на друга словно через стекло. «Я так тебя люблю», – говорил Эйден. «Я тоже», – отвечала я. Такие признания заменяли ласки, и это казалось нормальным. То есть я знала, что держаться за руки и целоваться принято раньше, чем признаваться в любви, но нисколько не переживала. Мы вместе, нам хорошо – именно это было для меня главным. Что нам до остальных?

Помню, Эйден покрывал багет золотой фольгой.

– Где остановимся в Лондоне? В отеле? – невинно спросил он.

Я сразу поняла, к чему он клонит, и кивнула.

С тех пор о поездке я думала ежедневно, а уж сколько мы с Эйденом о ней говорили! На официальном сайте выставки вывесили список художников-участников. О ком-то Эйден уже слышал, кого-то обслуживал в свое время, кого-то – до сих пор. У кого-то имелись личные сайты, которые он хотел мне показать, но я отказалась, потому что тринадцатого декабря, в день открытия выставки, хотела увидеть картины впервые. Чем ближе становилась заветная дата, тем сильнее я переживала: что будет, когда «Врата в искусство» и ночь в отеле уйдут в прошлое? Что мне потом предвкушать?

В четверг мы встали в четыре утра, взяли мою дорожную сумку и поехали в Роундесли, чтобы сесть на шестичасовой поезд до Лондона и успеть к открытию. Завтракали на вокзале Кингс-Кросс, в баре, облюбованном горлопанами, которые хлестали пиво и рыгали.

– Неужели они начинают день... с такого? – шепотом спросила я у Эйдена.

Он тотчас заказал бутылку шампанского, лучшего, какое мог предложить бар, и заявил:

– Пить можно по-разному. Это наша первая совместная поездка. Давай отпразднуем!

– А еще сегодня выставка, – напомнила я.

Его счастливая улыбка померкла.

– Эйден, в чем дело? – встревожилась я.

– Ничего... Ничего. (Во второй раз получилось убедительнее.) Хочешь провести на выставке два полных дня – я, в принципе, не против, только из рабочего графика выбиваться обидно.

– В субботу и воскресенье будем работать допоздна и нагоним. Мы и отстанем-то ненамного, – пообещала я, искренне желая его успокоить. – Эйден, нужно быть себе другом, причем самым лучшим. – Эту рекомендацию я вычитала в книжке под названием «Управляй своей жизнью». – Ты посоветовал бы лучшему другу отдавать работе всего себя или время от времени расслабляться?

– Я посоветовал бы ему читать нормальные книги, а не всякую дрянь о самоусовершенствовании, от которой он не отрывается, – подначил Эйден с улыбкой. – Для личностного роста существуют способы получше круглосуточного анализа собственной психики, самый радикальный из них – упорная работа, – вот что я бы ему сказал!

Я ткнула его в бок. «Пусть дразнится, – думала в ту пору я. – А то, что мы спорим, – здорово!»

До Александра-палас мы добрались минут за десять до открытия. Кроме нас у входа никого не было. «Как фанатики!» – ухмыльнулся Эйден, а я заверила, что очень этим горжусь. Сонная, полупьяная, разомлевшая от яичницы с беконом и кровяной колбасы, я не сомневалась: только двери откроются – рвану с низкого старта.

В большом фойе две женщины продавали билеты и программки. Я уже собралась юркнуть за двойную дверь, но Эйден оттащил назад:

– Стой, хочу кое-что тебе показать! – Он купил программку и открыл ее. – Лишь так можно оценить масштаб того, что мы сейчас увидим, – объяснил он.

На развороте был план выставки – обозначенные белыми квадратами стенды с номерами, в общей сложности четыреста шестьдесят восемь на два сообщающихся зала. С другой стороны шел список – номер места с фамилией художника или названием галереи напротив.

– Эйден! – я схватила его за руку. – Джейн Филдер здесь тоже выставляется, ее место – сто семьдесят один.

Как же я пропустила эту фамилию, когда мы с Эйденом изучали список участников?

– Кто, кто?

– Она «Что-то злое» написала. Помнишь, с красными отпечатками пальцев... Это первая картина в моей коллекции.

– Твоя любимая художница! Боюсь, после того, как ты отведешь душу, на ее стенде ничего не останется, – с притворным беспокойством проговорил Эйден. – Пожалуй, мне нужно нанять грузовик и устроиться на ночную смену уборщиком!

– Думаешь, она лично здесь присутствует?

– Иногда художники приезжают, иногда нет. Ну, с чего начнем?

– С Джейн Филдер! – решительно ответила я.

Сперва мы целенаправленно пробирались к стенду номер сто семьдесят один, но он был в конце второго зала, и вскоре не смотреть по сторонам стало невмоготу. Я подошла к одному стенду, потом к другому... Большинство стендов арендовали не галереи, а сами художники, которые охотно рассказывали о своих работах и отвечали на вопросы. К обеду стенд номер сто семьдесят один был по-прежнему далеко, а в моей голове царил полный сумбур. Мне понравилось множество картин, многие я бы купила, но хотела осмотреть повнимательнее.

– Нужно записать номера стендов, к которым хотелось бы вернуться, – сказала я Эйдену. – Мы ведь можем снова пройти тем же маршрутом?

– Говорил я тебе, это настоящий лабиринт! – засмеялся Эйден, но, заметив мое недовольство, добавил: – Понимаю, тебе уже попалось множество интересных картин и интересных художников, но, уверяю, ее ты еще не видела!

– Кого «ее»?

– Не кого, а что! Картину, без которой не сможешь жить. За которую заплатишь втридорога – что угодно, только бы она стала твоей.

Остаток дня мы бродили по выставке, смотрели, общались с художниками. Вернее, общалась я, а Эйден больше отмалчивался, стоял рядом и слушал. В какой-то момент он посоветовал мне быть чуть сдержаннее.

– Рут, ты их слишком обнадеживаешь!

– Мне же нравятся их работы, так почему бы не похвалить? – возразила я. – Уверена, художники с удовольствием принимают комплименты и от тех, кто в итоге ничего не покупает.

Эйден категорично покачал головой:

– Похвала минус покупка равно ложь – именно этот алгоритм управляет сознанием художников. Если не сдобришь комплимент чеком или наличными, они тебе не поверят.

После ланча – мы съели по сэндвичу в местном кафе – я увидела «тот самый» стенд. Выставлялась на нем художница по имени Глория Стетбей. «Какая элегантная!» – невольно восхитилась я. Поговорить с Глорией не было возможности: ее обступили со всех сторон, и никто не желал потесниться. Среди работ Глории преобладали абстракции, да такие, что абстракции других художников теперь казались едва ли не реализмом. Разноцветные, объемные, сборчатые, ее картины напоминали песчаные дюны или поверхность далеких планет. От такого богатства цвета и текстуры все увиденное раньше померкло и поблекло.

Эйден помахал флайером перед моим носом:

– Ну, ты в хорошей компании! Работы Стетбей даже Чарльз Саатчи покупает! (Мнение Саатчи меня нисколько не волновало.) Это тот самый стенд с теми самыми картинами?

– Не знаю... Тут минимальная цена две тысячи фунтов, а сколько стоит та, что больше всего понравилась, даже сказать страшно.

– Я любую тебе куплю, – пообещал Эйден; он был явно удивлен, что мне нужно об этом говорить. – Ну, какая нравится?

– Нет, она слишком дорогая!

– Рут, если речь идет о подарке для тебя, понятия «слишком дорого» не существует! – торжественно возвестил Эйден.

Мы по-прежнему стояли у стенда Глории Стетбей. Рядом две американки говорили о другой выставке, на которой в первый день было куда больше посетителей.

– Лондон уже не тот, что прежде, – сетовала одна. – Даже на «Фризе» все какое-то вычурно-натужное. А повальная любовь к бритвам откуда? На какую картину ни глянь, везде бритвы, это что, модно?

– Лишь встретив тебя, я научился быть добрым, – заявил Эйден, не беспокоясь о том, что нас слышат. – Твое отношение к искусству умиляет и подкупает. Умиляет то, как ты его любишь, как приобретаешь картины не ради вложения денег, выгоды, статуса или прочей ерунды. Картины для тебя – талисманы, ты держишь их рядом, чтобы от напастей оберегали. Ты их волшебными считаешь, так ведь, Рут?

Я кивнула. Вообще-то в таком ключе о любви к искусству я никогда не думала, но Эйден был прав.

– Вот, а для меня ты тоже волшебный талисман. Выйдешь за меня замуж?

Я отреагировала совсем не так, как полагается приличной женщине, не опустила глаза долу, не промолчала, не сказала, что подумаю. Я вскрикнула и по-идиотски всплеснула руками.

– Это значит «да»? – спросил Эйден, будто могли существовать какие-то сомнения. Их не было, по крайней мере в моей душе, а вот лицо Эйдена выражало тревогу. – Уверена, что не хочешь подождать с решением до завтра?

К чему он клонит, было понятно: в Лондон мы приехали не только на выставку, но и чтобы впервые заняться сексом. Но что Эйден из-за этого переживает, мне и в голову не приходило.

– Никаких «завтра». Я ни за что не передумаю!

– Не говори так! – еще взволнованнее попросил Эйден.

Вместо помолвочного кольца Эйден купил мне картину Глории Стетбей.

До стенда Джейн Филдер мы так и не добрались. Забыв о нем, мы бродили по залам и спорили, в каких картинах замысел художника просматривается, в каких – нет. Когда вспоминаю тот день – а я вспоминаю его частенько, потому что в моем сознании он стоит особняком, – возникает ощущение, что тринадцатого декабря, в четверг, один мир разрушился, а на его месте родился другой, пугающий настолько, что не хотелось иметь с ним ничего общего.

Помню даже точное время гибели счастливого мира – половина одиннадцатого вечера. Мы с Эйденом ужинали в индийском ресторане «Замзана». Картину Глории Стетбей взяли с собой и поставили у стены, чтобы любоваться, пока едим, а потом отправились в «Драммонд». С дежурным администратором общалась я – протянула кредитку, расписалась на карте гостя, ответила на обычные вопросы: «Нет, будить не нужно», «Газету? Да, “Индепендент”, пожалуйста». Эйден стоял сзади, но я чувствовала: он ловит каждое мое слово, каждый мой жест. Я взяла электронный ключ и обернулась. Судя по выражению лица, Эйден что-то решил, к чему-то приготовился. «Пропустим по стаканчику или сразу в номер поднимемся? – малодушно спросила я: что угодно, только бы оттянуть важный момент. – Уверена, бар еще открыт».

Эйден покачал головой, и я почувствовала себя трусихой. Мы и так тянули непростительно долго, и теперь на карте стояло слишком многое.

В полной тишине мы поднялись на пятый этаж. Слава богу, в лифте мы были одни, присутствия посторонних я бы не вынесла. Дзынь! – двери открылись, я первой ступила в коридор и зашагала по стрелкам-указателям на медных пластинках. Хотелось показать Эйдену, что мне смелости тоже не занимать, и все вполне получалось, пока не настала пора открывать дверь глупым электронным ключом. На замке упорно мерцал красный огонек, и я занервничала. После третьей неудачной попытки пальцы стали скользкими, и я не смогла даже вытащить ключ из прорези. Эйден открыл дверь с первой попытки, и мы вошли.

Мы стояли у двуспальной кровати и молча смотрели друг на друга.

– Ну, что теперь? – первой спросила я.

– Может, обнимемся? – пожал плечами Эйден.

Мне следовало засмеяться: что за ерунда, и, вероятно, смех разрядил бы обстановку, но после четырех месяцев мучительного воздержания это был первый открытый шаг навстречу друг другу. Слова Эйдена разрушили невидимый барьер, я прижалась к его груди и бесконечно долгую секунду умирала от ужаса: пропасть увеличивалась. Но вот он обнял меня за плечи, и я осмелилась сделать вдох. Поцелуй. Еще поцелуй... Мы долго целовались у кровати, напрочь забыв о лежащей на полу картине. Остановились мы, лишь когда заболели губы: неужели до ссадин друг друга зацеловали?

– Ну, как самочувствие? – спросила я Эйдена.

– Хорошо, то есть куда лучше. А у тебя?

– Немного боюсь. – Вдохновленная его откровенностью, я тоже решила говорить прямо. – Не представляю, как мы... как мы перейдем к следующему этапу?

– Я тоже, – признался он.

– А что делают другие пары? – спросила я, а сама подумала: «Как у меня было раньше? Как было с семнадцатью предшественниками Эйдена? Раньше таких проблем не существовало в принципе». Когда Эйден впервые пригласил меня на ужин, мы разговорились о наших прежних романах. По словам Эйдена, серьезные отношения у него не складывались, только «ни к чему не обязывающие интрижки с пустоголовыми девчонками».

– Другие пары нам не указ, – заявил он. – Мы ведь сразу почувствовали, что у нас много общего, правда? Я прочел это в твоих глазах прошлым летом, когда увидел на пороге мастерской, а ты прочла в моих.

Я молча кивнула. Неожиданная откровенность Эйдена сильно обескураживала.

– Мы оба умудрились выбраться из ада. Всю свою жизнь я бежал от призраков прошлого, и ты, видимо, тоже.

– Эйден, я не сумею...

– Мы не задаем вопросы и не торопим события. По-моему, мы даже слишком уважаем тайны друг друга.

От таких слов во мне снова проснулась трусиха.

– Не спрашивай! – пролепетала я. – Не смогу... Не сумею...

– Так ничего не получится, – проговорил Эйден с отчаянием, словно внутри что-то надорвалось, и я замерла от страха. – Ничего не получится, если станем прятать друг от друга самое важное.

– Мы любим друг друга... – Я осеклась. – Это самое главное, и это мы друг от друга не прячем.

– Ты понимаешь, о чем я, а я понимаю, что тебе страшно, и сам не слишком в себе уверен, только... Только, думаю, мы должны открыться друг другу. – Эйден откашлялся. – Я согласен, но вместе с тобой.

«Теперь нам будет легче», – сказал Эйден, когда я согласилась, когда сказала, что тоже хочу откровенности. В плане секса, если речь шла о нем, Эйден не ошибся: с самого начала и с количеством, и с качеством у нас полный порядок. Теперь секс – убежище, в котором мы прячемся, когда непонимание, проблемы и нестыковки накрывают с головой. Поразительно, но сейчас наши отношения поддерживает то единственное, что прежде в них отсутствовало.

Так в безликом номере отеля «Драммонд» Эйден признался, что много лет назад убил женщину. Едва он назвал ее имя, Мэри Трелиз, я почувствовала, как сердце сжали ледяные щупальца: что-то было не так, не на месте.

Я сразу поняла, что слышала это имя и прежде, хотя была уверена: не от Эйдена. В наших разговорах оно точно не мелькало. Неужели мне почудилось? Я тогда даже о телепатии подумала: если Эйден убил Мэри Трелиз, это имя навсегда отпечаталось в его сознании, неужели он передал его мне мысленно? Фу, ерунда полная! А вдруг имя мне знакомо, потому что Мэри Трелиз – известная личность? Нет ничего страшнее неопределенности, за которой шлейфом тянутся тревоги и сомнения. Я не могла знать это имя – и тем не менее знала. Помню, как парализованная ужасом сидела на кровати. Хотелось спросить у Эйдена, кто такая Мэри, но мы условились не задавать вопросы.

Страшное признание стоило Эйдену очень дорого. Заглянуть ему в глаза мне не хватало смелости, но, судя по голосу, у него душа кровоточила, а я сидела, стиснув руки между коленями, и безучастно смотрела в пол. Эйден и насилие, тяжкое насилие, убийство – разве такое совместимо? Нет... Невозможно! Я представила Его и Ее, впервые за долгое время позволив себе назвать их по именам. В сознании что-то всколыхнулось, и они ожили. Страшная пара оказалась в номере рядом со мной вместо Эйдена. Три разных человека слились воедино, и какую-то секунду я одинаково ненавидела всех троих.

«Рут! Рут! – отчаянно звал Эйден. – Рут, скажи что-нибудь! Пожалуйста, скажи, что любишь меня!» Только я не могла ответить. Он хотел взять меня за руку, но я испуганно отмахнулась. Я сидела на краешке кровати и не говорила ни слова, хотя больше всего хотела завизжать, ударить его, назвать убийцей. В конце концов Эйден замолчал и нас оглушила тишина. Я отвернулась от Эйдена, когда он больше всего нуждался в любви, и мы оба это понимали.

Это – моя величайшая ошибка. Что бы ни совершил Эйден, мне противно думать, как сильно я подвела его в ту ночь.

Но ведь он никого не убивал, в полиции тоже так считают. Не помню, сколько продлилась жуткая тишина, помню лишь, что в итоге сковавший сознание ужас отступил. Я словно заново поняла, кто такой Эйден, – мужчина, которого я знаю и люблю. Если он совершил убийство, наверняка была очень веская причина. Я встала, обняла Эйдена за плечи и сказала: что бы он ни совершил, я буду любить его, а прошлое не имеет значения. За это «не имеет значения» я тихо себя ненавидела: разве жизнь женщины может не иметь значения? Я сказала это во искупление своего предательства – именно так я представляла собственную слабость. Как я могла его ненавидеть? Почему поверила ему? В Эйдена нет зла, как я могла счесть его убийцей? Нет, он что-то напутал...

Иначе говоря, Эйдену я не поверила сразу, еще не имея никаких фактов.

Потом мы долго занимались любовью, стараясь отдалить момент, когда понадобятся слова, уснули лишь на рассвете. Проснулась я потому, что Эйден звал меня по имени, взгляд его был сумрачен.

– Уже двенадцать, – объявил он. – Мы полдня проспали!

В любимых глазах не было ни света, ни тепла. Таким холодным, закрытым и отстраненным Эйдена я еще не видела и не на шутку испугалась.

Одевались мы молча: Эйден всем видом показывал, что разговаривать не желает. Он позвонил дежурному администратору и попросил вызвать такси. «Да, прямо сейчас, – сказал он в трубку. – Нам нужно в Александра-палас».

– На выставку? – спросила я.

– Конечно, иначе для чего мы в Лондоне?

– Второй раз ее смотреть не обязательно, – заверила я, поскольку растворяться в шумной толпе совершенно не хотелось. Хотелось другого – провести день наедине с Эйденом, а не среди любителей искусства. – Давай лучше домой вернемся!

– Мы едем в Александра-палас, – бесстрастным, как у автоответчика, голосом проговорил Эйден.

Я чувствовала: с Эйденом что-то не так, хотела спросить, в чем дело, но вопрос прозвучал бы нелепо. Накануне вечером он признался в убийстве. Разумеется, это стало серьезнейшим испытанием, с последствиями которого ему теперь предстояло жить. Нам обоим предстояло. Я хотела спросить, кому еще известно об убийстве, ведь на тот момент мы были знакомы лишь четыре месяца. Вдруг он сидел в тюрьме? Больше всего я хотела извиниться за то, что остолбенела и не реагировала на его просьбы, но не решилась: вдруг не простит?

Позвонил администратор с известием, что такси ждет на улице.

– Картину Глории оставим здесь? – спросила я. – В отеле достаточно безопасно?

– Понятия не имею, – буркнул Эйден и сделал вид, будто не замечает моих слез.

Мы приехали на выставку, но на сей раз ничего волшебного я не почувствовала. Мы ходили от стенда к стенду, я смотрела на картины, не видя их, а Эйден... Эйден напоминал сомнамбулу: уставившись в одну точку, он мерил залы шагами, словно решил отсчитать определенное количество.

Не выдержав, я схватила его за руку:

– Я так больше не могу! В чем дело? Почему мы не разговариваем?

Эйден стиснул зубы, словно едва терпел мое прикосновение, а ведь совсем недавно мы занимались любовью. Что за ерунда?!

– Я и так лишнее сказал, – не глядя на меня, пробормотал Эйден. – И думаю, напрасно. Прости, Рут!

– Вовсе не напрасно! – возразила я, но потом совершила ужасную ошибку: – Это был несчастный случай или самооборона?

– А тебе что предпочтительнее? – презрительно ухмыльнулся Эйден. – Несчастный случай или самооборона?

– Я... я совершенно не хотела...

– А вдруг это не было ни тем ни другим? Вдруг я хладнокровно лишил жизни беззащитную женщину?

Я болезненно поморщилась. Беззащитную женщину...

– Нет, не верю... – пролепетала я.

– Рут, люди меняются, порой до неузнаваемости. Если бы ты любила меня нынешнего, то простила бы все грехи, даже самые страшные. Вот я бы простил тебе абсолютно все, причем мгновенно. Очевидно, мое чувство не взаимно. – Эйден часто-часто дышал мне в лицо и, наверное, ждал ответа, а я молчала. Его слова, те же самые, что семь лет назад без конца повторялись в суде, парализовали меня, как удары электрошокера. «Беззащитная женщина...» Я снова почувствовала на губах клейкую ленту...

Я не сразу пришла в себя и сообразила, что опять промолчала, когда следовало говорить, – Эйден уже шагал прочь.

– Подожди! – крикнула я, только Эйден уже свернул за угол.

Я бежала со всех ног, стараясь догнать его, но, увы, истерика не заставила себя ждать. Я тряслась и бормотала себе под нос, уверенная, что навсегда потеряла любимого. Сколько вокруг углов и закоулков, ряды стендов почти одинаковые, среди них и заблудиться немудрено! Я заглянула в один проход, второй, третий, но Эйден как сквозь землю провалился. В панике я обратилась к художнику, который сидел возле своего стенда: «Не видели моего приятеля? Он был здесь буквально минуту назад, высокий, в черном пиджаке с блестящими погончиками?»

Я бежала и бежала, от одного прохода к другому, из первого зала во второй. Уехать без меня Эйден не мог, нет, он бы так не поступил! По чистой случайности я оказалась у стенда номер сто семьдесят один, который арендовала Джейн Филдер. Я не познакомилась со стоявшей рядом женщиной и, если это была Джейн, не сказала, как люблю ее картину, которую приобрела в Спиллинге. Разыскать Эйдена – ни о чем другом я думать не могла. «Все что угодно ему прощу», – обещала себе я.

– Не видели высокого темноволосого мужчину в черном пиджаке с блестящими вставками вот здесь? – Я похлопала по плечам.

Женщина покачала головой. Ту т с противоположного ряда раздался голос:

– Я видела! Высокий мужчина в вельветовом пиджаке? Минуту назад мимо прошел.

У стенда с большой вывеской «Галерея “Тик-так”, Лондон» сидела девушка. Волосы осветлены, судя по черным корням, давно, стянуты красным узорчатым шарфом, на тощих ногах прозрачные черные чулки, поверх них – вишневые гольфы в сетку и массивные черные ботинки.

Я бросилась к девушке, едва не опрокинув ее стул и не повалив бедняжку на пол. Слава богу, затормозить успела.

– Куда он... – На глаза попалось нечто, я осеклась, заморгала и задышала часто-часто. Нет, не может быть... Это ужасный розыгрыш! Я испуганно попятилась.

– Куда он пошел? – услужливо подсказала девушка. – Вон туда, к выходу. Вам что, плохо?

Да, мне было плохо. Следовало уйти, но от слабости я была не в состоянии даже сдвинуться с места. Помню, облокотилась на перегородку, отделявшую стенд Джейн Филдер от соседнего, смотрела на стенд галереи «Тик-так» и терла лоб.

– Осторожно, вы прижались к картине! – произнес кто-то за спиной.

Но я не могла ни ответить, ни шевельнуться – лишь глядеть через плечо крашеной блондинки на картину в искусственно состаренной деревянной раме. Уверена: даже увидев впервые, я почувствовала бы, что она на класс выше остальных картин галереи «Тик-так».

«Аббертон», в раме, подписанный, датированный 2007 годом. Я закрыла глаза, потом снова открыла, убедившись, что мне не померещилось. На всей выставке для меня остался один «Аббертон». Я подошла к картине и поняла, почему имя якобы убитой Эйденом женщины показалось знакомым. Она мне никогда не представлялась, но, работая у Сола, я наверняка встречала ее имя на счетах, квитанциях или на перечнях невыполненных заказов, которые в мастерской висели на каждом шагу.

Это самое имя было написано в правом нижнем углу картины аккуратнейшими черными буквами. «Мэри Трелиз».

* * *

Через несколько секунд меня осенило: если Мэри Трелиз написала «Аббертон» в 2007 году, то Эйден не мог убить ее «много лет назад». Он ошибся! Я чуть не задохнулась от облегчения. Конечно, конечно, он не убийца, я с самого начала это чувствовала! Теперь следовало разыскать его и показать картину, но ведь девушка из «Тик-так» сказала, что он спешил к выходу. Вдруг он уже в такси, едет к вокзалу Кингс-Кросс?

Я словно прилипла к стенду «Тик-така», не в силах отвести взгляд от «Аббертона». Картина была неопровержимым доказательством: Эйден не совершал того, в чем признался. А вдруг речь о другой Мэри Трелиз? Нет, вряд ли. Даже если существуют десятки, сотни женщин с таким именем, Эйден говорил именно о той, что напала на меня в галерее Сола. Мэри – художница, Эйден – багетчик; они оба из Спиллинга – совпадения исключены. Наверное, они поссорились или Мэри напала на Эйдена (запросто, учитывая ее темперамент), а он защищался.

– Я хочу купить картину, – заявила я крашеной блондинке. – Вон ту.

Блондинка пожала плечами: если мне угодно забыть о мужчине в черном пиджаке и увеличить ее выручку, она не против.

– Отлично! – кивнула блондинка, не демонстрируя никакого энтузиазма. Даже не обернулась посмотреть, на какую именно картину я показываю. – Сейчас все оформим. – Медленно, словно человек, у которого уйма времени, блондинка открыла ящик стола.

– Может, красный стикер сперва приклеите? Ну, или «продано», как там у вас принято? Пусть другие посетители не думают, что картина до сих пор не продана.

– Что-то я не вижу толпы желающих! – засмеялась девушка. – Со вчерашнего утра на наши картины почти никто не взглянул! – Она зубами сняла колпачок с ручки. – Сейчас заполню свою часть, потом вы – свою. Знаете, что вся сумма вносится единовременно? Это выставка, поэтому никаких рассрочек.

Я кивнула.

– Мы принимаем наличные, чеки и основные кредитные карты. Которую из картин вы хотите купить?

– «Аббертон», – ответила я, понимая, что говорю неправду. Я вовсе не хотела покупать «Аббертон», а Мэри Трелиз не хотела мне его продавать, она ведь предельно четко выразилась. Украсить дом картиной против воли ее создателя я бы не смогла, поэтому решила: покажу «Аббертон» Эйдену, а потом подарю Малькольму, он же постоянно моей коллекцией восхищается.

«Пусть Эйден окажется в Лондоне!» – думала я. Везти «Аббертон» в Спиллинг очень не хотелось, домой – тем более. Поразительно, но картина уже меня угнетала. Силу «Аббертона» я почувствовала моментально: сначала она притягивала, а после того, как Мэри Трелиз унизила и оскорбила меня, отталкивала. Абсурд, конечно, но картины я боялась.