Текст книги "Краткое содержание произведений русской литературы I половины XX века (сборник 2)"

Автор книги: Слава Янко

Соавторы: Александра Владимирова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Александр Иванович Куприн 1870—1938

Поединок – Повесть (1905)

Вернувшись с плаца, подпоручик Ромашов подумал: «Сегодня не пойду: нельзя каждый день надоедать людям». Ежедневно он просиживал у Николаевых до полуночи, но вечером следующею дня вновь шел в этот уютный дом.

«Тебе от барыни письма пришла», – доложил Гайнан, черемис, искренне привязанный к Ромашову. Письмо было от Раисы Александровны Петерсон, с которой они грязно и скучно (и уже довольно давно) обманывали ее мужа. Приторный запах ее духов и пошло-игривый тон письма вызвал нестерпимое отвращение. Через полчаса, стесняясь и досадуя на себя, он постучал к Николаевым. Владимир Ефимыч был занят. Вот уже два года подряд он проваливал экзамены в академию, и Александра Петровна, Шурочка, делала все, чтобы последний шанс (поступать дозволялось только до трех раз) не был упущен. Помогая мужу готовиться, Шурочка усвоила уже всю программу (не давалась только баллистика), Володя же продвигался очень медленно.

С Ромочкой (так она звала Ромашова) Шурочка принялась обсуждать газетную статью о недавно разрешенных в армии поединках. Она видит в них суровую для российских условий необходимость. Иначе не выведутся в офицерской среде шулера вроде Арчаковского или пьяницы вроде Назанского. Ромашов не был согласен зачислять в эту компанию Назанского, говорившего о том, что способность любить дается, как и талант, не каждому. Когда-то этого человека отвергла Шурочка, и муж ее ненавидел поручика.

На этот раз Ромашов пробыл подле Шурочки, пока не заговорили, что пора спать.

...На ближайшем же полковом балу Ромашов набрался храбрости сказать любовнице, что все кончено. Петерсониха поклялась отомстить. И вскоре Николаев стал получать анонимки с намеками на особые отношения подпоручика с его женой. Впрочем, недоброжелателей хватало и помимо нее. Ромашов не позволял драться унтерам и решительно возражал «дантистам» из числа офицеров, а капитану Сливе пообещал, что подаст на него рапорт, если тот позволит бить солдат.

Недовольно было Ромашовым и начальство. Кроме того, становилось все хуже с деньгами, и уже буфетчик не отпускал в долг даже сигарет. На душе было скверно из-за ощущения скуки, бессмысленности службы и одиночества.

В конце апреля Ромашов получил записку от Александры Петровны. Она напоминала об их общем дне именин (царица Александра и ее верный рыцарь Георгий). Заняв денег у подполковника Рафальского, Ромашов купил духи и в пять часов был уже у Николаевых, Пикник получился шумный. Ромашов сидел рядом с Шурочкой, почти не слушал разглагольствования Осадчего, тосты и плоские шутки офицеров, испытывая странное состояние, похожее на сон. Его рука иногда касалась Шурочкиной руки, но ни он, ни она не глядели друг на друга. Николаев, похоже, был недоволен. После застолья Ромашов побрел в рощу. Сзади послышались шаги. Это шла Шурочка. Они сели на траву. «Я в вас влюблена сегодня», – призналась она. Ромочка привиделся ей во сне, и ей ужасно захотелось видеть его. Он стал целовать ее платье: «Саша... Я люблю вас...» Она призналась, что ее волнует его близость, но зачем он такой жалкий. У них общие мысли, желания, но она должна отказаться от него. Шурочка встала: пойдемте, нас хватятся. По дороге она вдруг попросила его не бывать больше у них: мужа осаждают анонимками.

В середине мая состоялся смотр. Корпусный командир объехал выстроенные на плацу роты, посмотрел, как они маршируют, как выполняют ружейные приемы и перестраиваются для отражения неожиданных кавалерийских атак, – и остался недоволен. Только пятая рота капитана Стельковского, где не мучили шагистикой и не крали из общего котла, заслужила похвалу.

Самое ужасное произошло во время церемониального марша. Еще в начале смотра Ромашова будто подхватила какая-то радостная волна, он словно бы ощутил себя частицей некой грозной силы. И теперь, идя впереди своей полуроты, он чувствовал себя предметом общего восхищения. Крики сзади заставили его обернуться и побледнеть. Строй смешался – и именно из-за того, что он, подпоручик Ромашов, вознесясь в мечтах к поднебесью, все это время смещался от центра рядов к правому флангу. Вместо восторга на его долю пришелся публичный позор. К этому прибавилось объяснение с Николаевым, потребовавшим сделать все, чтобы прекратить поток анонимок, и еще – не бывать у них в доме.

Перебирая в памяти случившееся, Ромашов незаметно дошагал до железнодорожного полотна и в темноте разглядел солдата Хлебникова, предмет издевательств и насмешек в роте. «Ты хотел убить себя?» – спросил он Хлебникова, и солдат, захлебываясь рыданиями, рассказал, что его бьют, смеются, взводный вымогает деньги, а где их взять. И учение ему не под силу: с детства мается грыжей.

Ромашову вдруг свое горе показалось таким пустячным, что он обнял Хлебникова и заговорил о необходимости терпеть. С этой поры он понял: безликие роты и полки состоят из таких вот болеющих своим горем и имеющих свою судьбу Хлебниковых.

Вынужденное отдаление от офицерского общества позволило сосредоточиться на своих мыслях и найти радость в самом процессе рождения мысли. Ромашов все яснее видел, что существует только три достойных призвания: наука, искусство и свободный физический труд.

В конце мая в роте Осадчего повесился солдат. После этого происшествия началось беспробудное пьянство. Сначала пили в собрании, потом двинулись к Шлейферше. Здесь-то и вспыхнул скандал. Бек-Агамалов бросился с шашкой на присутствующих («Все вон отсюда!»), а затем гнев его обратился на одну из барышень, обозвавшую его дураком. Ромашов перехватил кисть его руки: «Бек, ты не ударишь женщину, тебе всю жизнь будет стыдно».

Гульба в полку продолжалась. В собрании Ромашов застал Осадчего и Николаева. Последний сделал вид, что не заметил его. Вокруг пели. Когда наконец воцарилась тишина, Осадчий вдруг затянул панихиду по самоубийце, перемежая ее грязными ругательствами. Ромашова охватило бешенство: «Не позволю! Молчите!» В ответ почему-то уже Николаев с исковерканным злобой лицом кричал ему: «Сами позорите полк! Вы и разные Назанские!» «А при чем же здесь Назанский?

Или у вас есть причины быть им недовольным?» Николаев замахнулся, но Ромашов успел выплеснуть ему в лицо остатки пива.

Накануне заседания офицерского суда чести Николаев попросил противника не упоминать имени его жены и анонимных писем. Как и следовало ожидать, суд определил, что ссора не может быть окончена примирением.

Ромашов провел большую часть дня перед поединком у Назанского, который убеждал его не стреляться. Жизнь – явление удивительное и неповторимое. Неужели он так привержен военному сословию, неужели верит в высший будто бы смысл армейского порядка так, что готов поставить на карту само свое существование?

Вечером у себя дома Ромашов застал Шурочку. Она стала говорить, что потратила годы, чтобы устроить карьеру мужа. Если Ромочка откажется ради любви к ней от поединка, то все равно в этом будет что-то сомнительное и Володю почти наверное не допустят до экзамена. Они непременно должны стреляться, но ни один из них не должен быть ранен. Муж знает и согласен. Прощаясь, она закинула руки ему за шею: «Мы не увидимся больше. Так не будем ничего бояться... Один раз... возьмем наше счастье...» – и прильнула горячими губами к его рту.

...В официальном рапорте полковому командиру штабс-капитан Диц сообщал подробности дуэли между поручиком Николаевым и подпоручиком Ромашовым. Когда по команде противники пошли друг другу навстречу, поручик Николаев произведенным выстрелом ранил подпоручика в правую верхнюю часть живота, и тот через семь минут скончался от внутреннего кровоизлияния. К рапорту прилагались показания младшего врача г. Знойко.

Гранатовый браслет – Повесть (1911)

Сверток с небольшим ювелирным футляром на имя княгини Веры Николаевны Шеиной посыльный передал через горничную. Княгиня выговорила ей, но Даша сказала, что посыльный тут же убежал, а она не решалась оторвать именинницу от гостей.

Внутри футляра оказался золотой, невысокой пробы дутый браслет, покрытый гранатами, среди которых располагался маленький зеленый камешек. Вложенное в футляр письмо содержало поздравление с днем ангела и просьбу принять браслет, принадлежавший еще прабабке. Зеленый камешек – это весьма редкий зеленый гранат, сообщающий дар провидения и оберегающий мужчин от насильственной смерти. Заканчивалось письмо словами: «Ваш до смерти и после смерти покорный слуга Г. С. Ж.».

Вера взяла в руки браслет – внутри камней загорелись тревожные густо-красные живые огни. «Точно кровь!» – подумала она и вернулась в гостиную.

Князь Василий Львович демонстрировал в этот момент свой юмористический домашний альбом, только что открытый на «повести» «Княгиня Вера и влюбленный телеграфист». «Лучше не нужно», – попросила она. Но муж уже начал полный блестящего юмора комментарий к собственным рисункам. Вот девица, по имени Вера, получает письмо с целующимися голубками, подписанное телеграфистом П. П. Ж. Вот молодой Вася Шеин возвращает Вере обручальное кольцо: «Я не смею мешать твоему счастью, и все же мой долг предупредить тебя: телеграфисты обольстительны, но коварны». А вот Вера выходит замуж за красивого Васю Шеина, но телеграфист продолжает преследования. Вот он, переодевшись трубочистом, проникает в будуар княгини Веры. Вот, переодевшись, поступает на их кухню судомойкой. Вот, наконец, он в сумасшедшем доме и т. д.

«Господа, кто хочет чаю?» – спросила Вера. После чая гости стали разъезжаться. Старый генерал Аносов, которого Вера и ее сестра Анна звали дедушкой, попросил княгиню пояснить, что же в рассказе князя правда.

Г. С. Ж. (а не П. П. Ж.) начал ее преследовать письмами за два года до замужества. Очевидно, он постоянно следил за ней, знал, где она бывала на вечерах, как была одета. Когда Вера, тоже письменно, попросила не беспокоить ее своими преследованиями, он замолчал о любви и ограничился поздравлениями по праздникам, как и сегодня, в день ее именин.

Старик помолчал. «Может быть, это маньяк? А может быть, Верочка, твой жизненный путь пересекла именно такая любовь, которой грезят женщины и на которую неспособны больше мужчины».

После отъезда гостей муж Веры и брат ее Николай решили отыскать поклонника и вернуть браслет. На другой день они уже знали адрес Г. С. Ж. Это оказался человек лет тридцати – тридцати пяти. Он не отрицал ничего и признавал неприличность своего поведения. Обнаружив некоторое понимание и даже сочувствие в князе, он объяснил ему, что, увы, любит его жену и ни высылка, ни тюрьма не убьют это чувство. Разве что смерть. Он должен признаться, что растратил казенные деньги и вынужден будет бежать из города, так что они о нем больше не услышат.

Назавтра в газете Вера прочитала о самоубийстве чиновника контрольной палаты Г. С. Желткова, а вечером почтальон принес его письмо.

Желтков писал, что для него вся жизнь заключается только в ней, в Вере Николаевне. Это любовь, которою Бог за что-то вознаградил его. уходя, он в восторге повторяет: «Да святится имя Твое». Если она вспомнит о нем, то пусть сыграет ре-мажорную часть бетховенской «Аппассионаты», он от глубины души благодарит ее за то, что она была единственной его радостью в жизни.

Вера не могла не поехать проститься с этим человеком. Муж вполне понял ее порыв.

Лицо лежащего в гробу было безмятежно, будто он узнал глубокую тайну. Вера приподняла его голову, положила под шею большую красную розу и поцеловала его в лоб. Она понимала, что любовь, о которой мечтает каждая женщина, прошла мимо нее.

Вернувшись домой, она застала только свою институтскую подругу, знаменитую пианистку Женни Рейтер. «Сыграй для меня что-нибудь», – попросила она.

И Женни (о чудо!) заиграла то место «Аппассионаты», которое указал в письме Желтков. Она слушала, и в уме ее слагались слова, как бы куплеты, заканчивавшиеся молитвой: «Да святится имя Твое».

«Что с тобой?» – спросила Женни, увидев ее слезы. «...Он простил меня теперь. Все хорошо», – ответила Вера.

Александр Александрович Блок 1880—1921

Незнакомка Лирическая драма (1906)

уличный кабачок, вульгарный и дешевый, но с претензией на романтику: по обоям плывут огромные одинаковые корабли... Легкий налет нереальности: хозяин и половой похожи друг на друга, как близнецы, один из посетителей – «вылитый Верлен», другой – «вылитый Гауптман». Пьяные компании, громкоголосый шум. Отдельные реплики, отрывочные диалоги складываются в разбитную музыку трактирной пошлости, затягивающей, как омут. Когда легкое allegro предуказало тональность действия, появляется Поэт: растраченный, истаскавшийся по трактирам, запойно упивающийся тем, что намерен «рассказать свою душу подставному лицу» (половому) Смутная поэтическая тоска, мерцающая мечта о «Незнакомке» в шелестящих шелках, чей сияющий лик едва просвечивает сквозь темную вуаль, контрастна наступающей со всех сторон, усиливающей свой напор пьяной пошлости, но в то же время как бы порождена ею. И томительная мелодия грезы вплетается в грубые кабацкие выкрики, и трепаный Человек в пальто предлагает Поэту камею с дивным изображением, и все качается в дыму, плывет, и «стены расступаются. Окончательно наклонившийся потолок открывает небо – зимнее, синее, холодное».

Дворники тащат по мосту хмельного Поэта. Звездочет следит за ходом светил: «Ах, падает, летит звезда... Лети сюда! Сюда! Сюда!» – выпевает стих свое adagio. Вызванная им, на мосту появляется прекрасная женщина – Незнакомка. Она вся в черном, ее глаза полны удивления, ее лик хранит еще звездный блеск. Навстречу ей плавно идет Голубой – прекрасный, как она, тоже, быть может, сорвавшийся с небес. Он говорит с нею мечтательным языком звезд, и зимний воздух наполняется музыкой сфер – вечной и оттого завораживающе сонной, холодной, бесплотной. А «падучая дева-звезда» жаждет «земных речей». «Ты хочешь меня обнять?» – «Я коснуться не смею тебя». – «Ты знаешь ли страсть?» – «Кровь молчалива моя»... И Голубой исчезает, истаивает, закрученный снежным столбом. А Незнакомку подхватывает мимоидущий Господин – масленый, похотливый франт.

Плачет на мосту Звездочет – оплакивает падшую звезду. Плачет Поэт, очнувшийся от пьяного сна и понявший, что упустил свою мечту. Все гуще падает снег, он валит стеною, снежные стены уплотняются, складываясь в...

...Стены большой гостиной. Собираются гости, «общий гул бессмысленных разговоров», как бы светских, выше тоном, чем разговоры в кабаке, но ровно о том же. Отдельные реплики повторяются слово в слово... И когда влетает Господин, уведший Незнакомку, и произносит уже звучавшую фразу: «Костя, друг, да она у дверей», когда все вдруг начинают ощущать странность происходящего, смутно догадываться, что это было, было, было, – тогда появляется Поэт. А за ним входит Незнакомка, своим неожиданным явлением смутив гостей и хозяев, заставив уличного донжуана конфузливо скрыться. Но непрошибаема лощеная подлость гостиной; снова закрутился разговор по тому же трактирному кругу. Лишь Поэт задумчив и тих, смотрит на Незнакомку – не узнавая... Запоздавший Звездочет светски вежливо спрашивает, удалось ли ему догнать исчезнувшее видение. «Поиски мои были безрезультатны», – холодно отвечает Поэт. В глазах его «пустота и мрак. Он все забыл»... Неузнанная дева исчезает. «За окном горит яркая звезда».

Балаганчик – Лирическая драма (1906)

На сцене – обыкновенная театральная комната с тремя стенами, окном и дверью. У стола с сосредоточенным видом сидят Мистики обоего пола в сюртуках и модных платьях. У окна сидит Пьеро в белом балахоне. Мистики ждут прибытия Смерти, Пьеро ждет прихода своей невесты Коломбины, Неожиданно и непонятно откуда появляется девушка необыкновенной красоты. Она в белом, за плечами лежит заплетенная коса. Восторженный Пьеро молитвенно опускается на колени. Мистики в ужасе откидываются на спинки стульев:

«Прибыла! Пустота в глазах ее! Черты бледны как мрамор! Это – Смерть!» Пьеро пытается разубедить Мистиков, говоря, что это Коломбина, его невеста, однако Председатель мистического собрания уверяет Пьеро, что он ошибается, это – Смерть. Растерянный Пьеро устремляется к выходу, Коломбина следует за ним. Появившийся Арлекин уводит Коломбину, взяв ее за руку. Мистики безжизненно повисают на стульях – кажется, висят пустые сюртуки. Занавес закрывается, на подмостки выскакивает Автор, который пытается объяснить публике сущность написанной им пьесы: речь идет о взаимной любви двух юных душ; им преграждает путь третье лицо, но преграды наконец падают, и любящие навеки соединяются. Он, Автор, не признает никаких аллегорий... Однако договорить ему не дают, высунувшаяся из-за занавеса рука хватает Автора за шиворот, и он исчезает за кулисой.

Занавес раскрывается. На сцене – бал. Под звуки танца кружатся маски, прогуливаются рыцари, дамы, паяцы. Грустный Пьеро, сидя на скамье, произносит монолог: «Я стоял меж двумя фонарями / И слушал их голоса, / Как шептались, закрывшись плащами, / Целовала их ночь в глаза. / ...Ах, тогда в извозчичьи сани / Он подругу мою усадил! / Я бродил в морозном тумане, / Издали за ними следил. / Ах, сетями ее он опутал / И, смеясь, звенел бубенцом! Но когда он ее закутал, – / Ах, подруга свалилась ничком! / ...И всю ночь по улицам снежным / Мы брели – Арлекин и Пьеро... / Он прижался ко мне так нежно, / Щекотало мне нос перо! / Он шептал мне:

«Брат мой, мы вместе, / Неразлучны на много дней... / Погрустим с тобой о невесте, / О картонной невесте твоей!» Пьеро грустно удаляется.

Перед зрителями одна за другой проходят влюбленные пары. двое, вообразившие, что они в церкви, тихо разговаривают, сидя на скамье;

двое страстных влюбленных, их движения стремительны; пара средневековых любовников – она тихо, как эхо, повторяет последние слова каждой его фразы. Появляется Арлекин: «По улицам сонным и снежным / Я таскал глупца за собой! / Мир открылся очам мятежным, / Снежный ветер пел надо мной! /... Здравствуй, мир! Ты вновь со мною! / Твоя душа близка мне давно! / Иду дышать твоей весною / В твое золотое окно!» Арлекин выпрыгивает в нарисованное окно – бумага лопается. В бумажном разрыве на фоне занимающейся зари стоит Смерть – в длинных белых одеждах с косой на плече.

Все в ужасе разбегаются. Неожиданно появляется Пьеро, он медленно идет через всю сцену, простирая руки к Смерти, и по мере его приближения ее черты начинают оживать – и вот на фоне зари стоит у окна Коломбина. Пьеро подходит, хочет коснуться ее руки – как вдруг между ними просовывается голова Автора, который хочет соединить руки Коломбины и Пьеро. Внезапно декорации взвиваются и улетают вверх, маски разбегаются, на пустой сцене беспомощно лежит Пьеро. Жалобно и мечтательно Пьеро произносит свой монолог: «Ах, как светла та, что ушла / (Звенящий товарищ ее увел). / У пала она (из картона была). / А я над ней смеяться пришел. / <...> И вот стою я, бледен лицом, / Но вам надо мной смеяться грешно. / Что делать! Она упала ничком... / Мне очень грустно. А вам смешно?»

Двенадцать – Поэма (1918)

Действие происходит в революционном Петрограде зимой 1917/18 г. Петроград, однако, выступает и как конкретный город, и как средоточие Вселенной, место космических катаклизмов.

Первая из двенадцати глав поэмы описывает холодные, заснеженные улицы Петрограда, терзаемого войнами и революциями. Люди пробираются по скользким дорожкам, рассматривая лозунги, кляня большевиков. На стихийных митингах кто-то – «должно быть, писатель – вития» – говорит о проданной России. Среди прохожих – «невеселый товарищ поп», буржуй, барыня в каракуле, запуганные старухи. Доносятся обрывочные крики с каких-то соседних собраний. Темнеет, ветер усиливается. Состояние – поэта? кого-то из прохожих? – описывается как «злоба», «грустная злоба», «черная злоба, святая злоба».

Вторая глава: по ночному городу идет отряд из двенадцати человек. Холод сопровождается ощущением полной свободы; люди готовы на все, чтобы защитить мир новый от старого – «пальнем-ка пулей в Святую Русь – в кондовую, в избяную, в толстозадую». По дороге бойцы обсуждают своего приятеля – Ваньку, сошедшегося с «богатой» девкой Катькой, ругают его «буржуем»: вместо того чтобы защищать революцию, Ванька проводит время в кабаках.

Глава третья – лихая песня, исполняемая, очевидно, отрядом из двенадцати. Песня о том, как после войны, в рваных пальтишках и с австрийскими ружьями, «ребята» служат в Красной гвардии. Последний куплет песни – обещание мирового пожара, в котором сгинут все «буржуи». Благословение на пожар испрашивается, однако, у Бога.

Четвертая глава описывает того самого Ваньку: с Катькой на лихаче они несутся по Петрограду. Красивый солдат обнимает свою подругу, что-то говорит ей; та, довольная, весело смеется.

Следующая глава – слова Ваньки, обращенные к Катьке. Он напоминает ей ее прошлое – проститутки, перешедшей от офицеров и юнкеров к солдатам. Разгульная жизнь Катьки отразилась на ее красивом теле – шрамами и царапинами от ножевых ударов покинутых любовников. В довольно грубых выражениях («Аль, не вспомнила, холера?») солдат напоминает гулящей барышне об убийстве какого-то офицера, к которому та явно имела отношение. Теперь солдат требует своего – «попляши!», «поблуди!», «спать с собою положи!», «согреши!»

Шестая глава: лихач, везущий любовников, сталкивается с отрядом двенадцати. Вооруженные люди нападают на сани, стреляют по сидящим там, грозя Ваньке расправой за присвоение «чужой девочки». Лихач извозчик, однако, вывозит Ваньку из-под выстрелов; Катька с простреленной головой остается лежать на снегу.

Отряд из двенадцати человек идет дальше, столь же бодро, как перед стычкой с извозчиком, «революцьонным шагом». Лишь убийца – Петруха – грустит по Катьке, бывшей когда-то его любовницей. Товарищи осуждают его – «не такое нынче время, чтобы нянчиться с тобой». Петруха, действительно повеселевший, готов идти дальше. Настроение в отряде самое боевое: «Запирайте етажи, нынче будут грабежи. Отмыкайте погреба – гуляет нынче голытьба!»

Восьмая глава – путаные мысли Петрухи, сильно печалящегося о застреленной подруге; он молится за упокоение души ее; тоску свою он собирается разогнать новыми убийствами – «ты лети, буржуй, воробышком! Выпью кровушку за зазнобушку, за чернобровушку...».

Глава девятая – романс, посвященный гибели старого мира. Вместо городового на перекрестке стоит мерзнущий буржуй, за ним – очень хорошо сочетающийся с этой сгорбленной фигурой – паршивый пес.

Двенадцать идут дальше – сквозь вьюжную ночь. Петька поминает Господа, удивляясь силе пурги. Товарищи пеняют ему за бессознательность, напоминают, что Петька уже замаран Катькиной кровью, – это значит, что от Бога помощи не будет.

Так, «без имени святого», двенадцать человек под красным флагом твердо идут дальше, готовые в любой момент ответить врагу на удар. Их шествие становится вечным – «и вьюга пылит им в очи дни и ночи напролет...».

Глава двенадцатая, последняя. За отрядом увязывается шелудивый пес – старый мир. Бойцы грозят ему штыками, пытаясь отогнать от себя. Впереди, во тьме, они видят кого-то; пытаясь разобраться, люди начинают стрелять. Фигура тем не менее не исчезает, она упрямо идет впереди. «Так идут державным шагом – позади – голодный пес, впереди – с кровавым флагом <...> Исус Христос».