Текст книги "По ту сторону (СИ)"

Автор книги: Slava Kovalevich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Kovalevich Slava
По ту сторону

По ту сторону

(антиутопия)

   Между нами полоса минного поля. По прямой – всего двадцать шагов до молодой женщины с девочкой, лет семи. Пойди к ним, прямиком, в своих недавно выданных солдатских ботинках, сосчитай до пяти. Сосчитай до пяти, оставайся без ноги. Если повезёт.

   Мы, четверо, здесь, на пулеметной вышке – вторую неделю. Эта женщина приходит сюда либо одна, либо – с ребенком. Стоит и смотрит на нас. Я иногда ловлю ее взгляд на себе. Мы не знакомы. Я не знаю ее целей. Я всматриваюсь в ее обветренное, с острыми скулами лицо. Она точно не ждёт жалости. Дочка, та – иногда плачет. Мать же – крепко держит ее за руку. Три моих сослуживца молчат в её присутствии. До нее двадцать шагов, если идти по прямой. Она могла бы услышать нас, ветер может донести до неё сказанное что-то невпопад. Потому– не смеем при ней говорить. Я смотрю на нее. Примерно полчаса немой сцены. Сегодня еще шёл дождь. Земля в этих краях от воды превращается в каток из глины. Платье девочки в грязи. Куртка в грязи. В грязи ее мать. Путь к нам для них был непрост. От их бараков до нас – километра два. Смотрю на часы. Окидываю взглядом своих солдат. Они отвернулись. Двое избегают смотреть в ее сторону. Третий – рядовой Дыба, ушел в вагончик. Стыдится. Получается, она смотрит на меня. Обращается взглядом ко мне. Я не понимаю. Нет, я все понимаю. Я ничего не сделаю.

   Впервые она пришла восемь дней назад. В тот, первый день, ярко светило солнце. Платье ее еще не было надорвано, как сейчас. И девочку, судя по школьной форме, забрали, в этот недетский лагерь, прямо с урока. Женщина что-то шептала, по началу. Не умею читать по губам. Всматривался в нее, через бинокль. Не разобрал слов, зато рассмотрел простуду в уголке её растрескавшихся губ и веснушки... Много веснушек. Рыжая она.И дочь вся в неё. Женских слёз не заметил. Дочь же тихонько плакала. Рядовой Войтек, взяв бинокль, решил оценить формы у "светской цыпы" по пятибалльной шкале. Рядовой Ульмах врезал тому по уху. Хорошо так вмазал. Рука у него тяжелая. Помню, призвал их к порядку и отправил Войтека капать яму под новый сортир. Женщина отвернулась, взяла дочь и пошла вдоль разделительной линии. Бросился, тогда, Дыба, наш юный рыцарь, наш студент недоученный, за ней, с пакетом сухого пайка. Побежал наш Дыба за ней, кричит, объясняется, извиняется за всех нас и бросает пакет, что есть силы, в ее сторону. Само собой, щедрый дар не долетел. Благо хоть не превратился в орудие убийства. Дыба, Дыба... Я никого не бью. Но оплеуху влепил. Потом еще пару.

   Следующие несколько дней женщина приходила одна, Войтек и Дыба рыли яму под чутким контролем Ульмаха. Я, тем временем, инспектировал запасы, оставленные нам военными. Уговор был с ними: оставить самое необходимое. Оставили. Нашел в сарае мотоцикл с люлькой, Войтек уверяет, что зажигание починил, но бензина хватит только вокруг вышки погонять. Еще найдены три пары лыж и ящик тушенки без срока годности. Едим. Пока живы. Достраивать забор из ключей проволоки мы не можем: нет ни инструмента, ни бревен, ни людей умеющих это делать. В моих обязанностях – вести ежедневный отчет, вписывать происходящее в старую амбарную тетрадь. С каждым днём записей в отчете всё меньше. Сегодня только две. Про ту женщину я так и не упомянул. Думал, она отстанет от нас через пару дней, и тогда: забыли-проехали. А вот – нет. Вторая неделя. Буду точным, восьмой день. Пятый день с дождем, превратившим окружающую степь в непролазную пустошь. А она прошла по ней. С ребенком прошла.

   Снова ловлю ее взгляд. Я для неё один из тех, из-за кого она с дочерью здесь. Но ведь не я забирал их из роскошных домов. Не я увозил их сюда. Не я судил. Может муж ее вовремя не покаялся перед народом? Или ее отец презрел покаяние? А брат? Она сама? Я не знаю. Низвергали, забирали, в этот раз – другие. И были они, похоже, до этого дела ой как голодны. Скоро наелись досыта. Проснулись, как и двадцать лет назад... Посмотрели в окно, а за окном – их собственный страх, воплоти, с арматурой в тысячах рук. И заходит многорукий страх в их дома. И стучится в их двери. На моей памяти, жители этой страны, уже однажды ужасались своим соседям по лестничной клетке, улице, городу. Забыли, наверное, состарились, умерли, родились и выросли. Ужаснулись вновь... По всем официальным каналам вопили те, уже сытые... Не то что бы они раскаялись, нет. Осуждая, говорили о ком-то, в третьем лице. Возмущались кем-то безымянным – другим. И захотелось всем порядка. И военные, вновь, стали едины с народом. И в субботу, утром: с детьми в парк, в кино. И на работу вернуться в понедельник. Так вот, пока автобусы неслись к лагерю, освобождать отныне незаконно-осужденных, по всем радиостанциям уже с прискорбием сообщали: " Неизвестная форма гриппа... Карантин лагеря... Высока вероятность... Не выпускать". Развернули те, пустые, автобусы на полпути.

   Говорил нам, на сборном пункте, старик – комендант: "Да, на месячишко мы вас призываем. Всего! Чего орёте? Военные ушли, а колючку кому по внешнему периметру тянуть?! Мне?!" Многие хотели ответить ему честно. Промолчали.

   Через месяц карантина, думали мы тогда, выпустят на волю всех: и лагерников и охранников. И весь этот месяц, ждали мы, по всей стране, только и разговоров, что о сострадании.

   – Готовьтесь лю-ю-юди!– кричал рядовый Дыба, переваливаясь через борт кузова, несущегося на большой скорости мимо стоявших на обочине горожан – По сигналу начина-а-айте сострада-а-ать! Слышите сигнал?!"

   Покричал студент и получил свой первый наряд вне очереди.

   -Ну, помурыжат их, недолго. Ну, поспят чуток в бараках. Стрясут наворованное с них, благо всё лето впереди. И, в итоге...– разглагольствовал не так давно Михась, товарищ мой студенческих лет, сидя в своем новом кожаном кресле штабного капитана – в итоге, все личико свое сохранят: все, кто у руля был "до", "во время", и главное, " после". Кому-то его, конечно, помнут чуток... И всех – точно не выпустят. Так, костры революции ещё дымят, чуешь?.. – он повел носом, принюхиваясь – А они, потом, еще благодарить будут!

Когда это он научился так улыбаться?

–Тебя благодарить?

Михась вопрос мой проглотил и запил водой из стакана.

–Марек, ну ты подумай... Каков же спектакль. А?! Режиссер этот балагана – ум-м-мница! Руку бы пожать...– сказал он, почему-то сжав свою – в кулак.

   – Конспиролог, хренов. – говорю я, вставая с деревянного стула, и собираясь уходить к своим "бойцам", грузовик ждал.

   – Сверим часы – не унимался Михась – через три недели: лояльные им... – он указал пальцем вверх – ...врачи, как бы найдут как бы вакцину. И как бы больные, как бы...

   -Её, с дочерью, – говорю я сейчас, сам себе, смотря на них – Если только Михась прав, должны освободить. Обязаны.

Михась, хоть в этот раз не ошибись.

   Сейчас мы с ней: друг напротив друга. Между нами минное поле. И положено мне , в том числе и ее, охранять от самой себя. Сидит, значит, в штабе, свеженький полковник народной милиции, он же – бывший бухгалтер и приказывает, мне и моим рядовым: " В связи с отсутствием полноценного ограждения, вы обязаны при приближении контингента к минам – стрелять в воздух . В воздух! ". Выходит – восьмой день нарушения прямого приказа. Игнорируют приказы: наспех призванный бывший учитель, ныне уже несвеженький лейтенант. За компанию со мной – рядовой Войтек, бывший вагоновожатый. Трамваи, к слову, и в столице давно не ходят. А так же рядовой Ульмах, бывший фельдшер. На его руки, говорят, не находили перчаток по размеру. Вводил ими в анестезию особо буйных, без каких либо медикаментов. Теперь, приводит в чувство таких вот войтеков. И рядовой Дыба. Студент. Не знаю, доучится ли. Он, похоже, совсем перегорел от стыда перед дамой. Из вагончика носа не кажет. Прошли оставшиеся десять минут. Женщина разворачивается. Тянет за собой дочь. На сегодня – всё. Насколько её еще хватит? И зачем с ней дочь? В сегодняшнем отчете я опять умалчиваю о ней. Перечисляю в тетради наши запасы: бумаги на исполнение служебного долга явно не достаточно. В связи с большим рвением к службе рядового Войтека. У него второй день понос. Ульмах – идеалист, предлагает соорудить катапульту, говорит мол, мы-то с голоду точно не умрем. А женщине, дочке... Но никто из нас ни черта не понимает в устройстве катапульт... Лишнее сотрясение воздуха. Об этом я тоже не напишу. Я предлагаю Ульмаху: заняться реальным делом. Дословно: "Реальным делом". Фельдшер смотрит на меня, осознавая глупость своего положения, глупость моего приказа, разворачивается и уходит к Дыбе, слушать уже его глупости: "Смотрите, Ульмах, как времена изменились! Наших прадедов заставляли рыть для себя могилы, а мы теперь себе только выгребные ямы капаем. Гуманное, говорю вам, наступило время, по эту сторону от мин...". Не поленился я, вышел из вагончика. Дал Дыбе наряд. Пусть почистит выкопанный им сортир. Ступить уже негде. Войтек, конечно, не переставая, извиняется, но сам убрать не в силах.

   Я сижу за столом. На улице, под окошком вагончика, рядовой Дыба делится с фельдшером своими размышлениями. Дорогой товарищ Ульмах терпелив и внимателен. У него сын ровесник Дыбы. И он не может его найти, второй год как. Вода стекает по заляпанному краской стеклу. Болезненно постанывает наконец-то уснувший Войтек. Пахнет тушенкой от немытого ножа, лежавшего на столе. Ох, и свинтус ты, рядовой Дыба... Хочется умыться. Не под дождем. А что бы в душ. Смыть с себя. Не думая ни о чем, стоять под душем. Потом полотенце. Потом бриться. Потом... Когда-нибудь потом. Сейчас надо дать рядовому Дыбе очередной наряд за бардак. Раздается сигнал вызова по телефону. Войтек нехотя приподнимается с лежанки. Я подхожу, беру трубку.

   -Да. У аппарата.

   По ту сторону провода тяжело дышал Михась. Начал он, помедлив, видимо, опять обдумывая, подбирая слова, теребил свою бороду и слишком ей увлекся.

   -Это... Стас, вот чего звоню...

   Я пристально посмотрел на Войтека, и тот, с усилием поднявшись, пошел к двери. В трубке вновь тишина. Отпускай уже, Михась, свою бороду.

   -Михась, алло?

   -Да, я... Короче! У меня особисты были, Дыбой твоим интересовались.

   -У тебя как с туалетной бумагой?

   -Чего?! Слышишь меня?! Нет?! Дыбу, рядового твоего, забрать хотят! Листовки раздавал. Он, похоже, из этих...

   На столе лежит немытый нож. За окном, под навесом сидят уже трое. Я стою у окна. Что-то тихо рассказывает фельдшер. Между стеклами, в окошке лежала иссохшая прошлогодняя муха.

   -Ты бумаги передай с ближайшей машиной. Ладно? У нас тут понос. Исходим все на говно, натурально. Понял? И больного... Больного надо забрать срочно. Сдохнет ведь.

   – Заберем. Если они чего спросят, ты не слышал. А я не звонил. Но ты это... смотри в оба. Вы там, на передовой, вроде как...

   Если ногтем поскрести старую краску со стекла... Скребу. Вот и вторая муха. Тоже жила. В прошлом году.

   -А мы тут сортиры для себя роем. Глубокие.

   -Ты не выпендривайся. Завтра уже распогодится, пару дней и дорога подсохнет. Они и нагрянут... Грузовик я раньше не отправлю отправлю. Рулонов десять хватит? Засранцы... Забыл совсем! Раздобыли колючей проволоки и бревен. Приказ уже есть. Людей только нет...

   -А смену, нам, когда ждать?

   -Ты потерпи недельку, а? Некем заменить. Некем. Народная милиция, такой бардак... В столице, военные бучу гонят. Чтоб ты знал. Реваншисты очухались. А я предупреждал. Помнишь? Но всем насрать. Вам там даже поспокойней будет...

   -Значит, пару дней... Грузовик ты завтра пришлешь. Завтра. Понял?

   -Чего?!

   -Завтра. С десятью рулонами отправишь. И лекарства от поноса. Еще тебе двоих забрать надо. Срочно, в лазарет. Двоих.

   -Вона как... Ты себя-то не впутывай... И меня, заодно...

   – Михась...

   – Пришлю. Но если машина застрянет, сам пойдешь ее выталкивать. Сам! Понял?! Дурак, конченный. И направление им лазарет своей рукой напишешь. Уяснил?! Своей рукой!

   -Да. Завтра жду. Отбой.

   На улице теперь слышно только Дыбу. И хорошо, пусть говорят, не отвлекаются. Вскрываю вещь-мешок рядового Дыбы. Грязная одежда. Почему он не стирает вещи? Ох... Из нарядов он у меня бы не вылез... На самом дне два листка с лозунгом: " Всё-ЛОЖЬ" и далее текст с объяснением в трех словах, что именно – это "всё", но без объяснения, почему именно – "ЛОЖЬ". Прячу листовки в карман. Достаю из сейфа винтовку, вынимаю патрон из патронника. Вставляю пустой магазин.

   -Кто на посту?!– ору, выйдя на крыльцо.

   Секунда растерянной тишины. Капнуло мне за шиворот. Я даже дёрнулся. Холодная, какая, вода. Осенняя. Не дожидаюсь ответа.

   -Дыба, заступаешь в ночь.

   Вручаю ему винтовку.

   По вине Дыбы не сплю вторые сутки. Мне тяжело. А он, смотри-ка, неутомим. В очередной наряд, как на главную свою дуэль. Стоит Дыба сейчас на посту, всматривается вдаль, с вышки. Ночью уже холодно. Мерзну. А Дыба стоит нараспашку, без шапки. Указывает он мне в противоположную сторону от лагеря. Чем-то озадачен рядовой.

   -Товарищ Марек, видите там огни?

   Видел. Там ведь, вокруг, непролазная должна быть грязь. Так, чтобы по уши... И гостей-то ждем через пару дней . Нет, не они. Не должны они ...

   – Ты, Дыба, не отвлекайся от основной задачи.

   -Не напомните, какая она основная? Для меня? Для вас?

   Протягиваю ему, молча, смятые листовки и жду объяснений. Смотрит на меня с вызовом. Видимо считает, что настал час для ареста пламенного революционера. Листовки в руки не берет. Что же ты, брат, отрекаешься что ли? В первый ли раз? Достаю зажигалку. И листовки вспыхивают.

   -Смотри – говорю ему – смотри и учти. Завтра по этой долбанной степи к нам приедет грузовик с необходимой нам, позарез, туалетной бумагой. И тебе, студент, необходимо лично доставить письмо в столицу, моему другу. Лично. Сядешь в грузовик и поедешь в город. Уяснил?

   Нет, по его взгляду, похоже, не уяснил. Повторяю, с меньшим нажимом. Говорю ему, тоном воспитателя детского сада, не совсем так конечно, но близко. Не помогло. Он отвернулся от меня, уставился в темноту, в сторону минного поля, и продолжает молчать. Если бы он был девушкой, я бы оценил, но он рядовой Дыба. С революционным приветом в младой башке. И тут Дыба спохватывается и отвечает мне, не повернувшись, правда, но опустив голову.

   -Вот вы... Вы верите властям? То есть, как офицер, вы обязаны выполнять приказы. И нас заставлять. Но, как человек, как школьный учитель, вы готовы им помогать?– теперь уже он развернулся и, для большего трагического эффекта, осмелился в глаза мне посмотреть. Не понимаю, чего он ждал? Что упаду в колени праведнику? Что раскрою свою сущность, во всей своей подлости? Я растер пепел по полу ботинком .

   -Бывший учитель. Завтра, рядовой, перед вашим отъездом, полы должны быть чистыми – и протягиваю ему конверт с адресом.

   – У меня всё. Вопросы еще будут?

   Ухожу, не дожидаясь ответа. Руки тряслись от злобы. Ушел в степь. Подышать. Поскользнулся, конечно же, и распластался. Весь мундир в грязи. Добрел до скамейки, у вагончика. Закурил. Там, в трех метрах надо мной, на вышке, стоит на посту бывший студент, поборник своей (своей ли?) правды. Стоит он там, и считает, что вокруг него сейчас, в лучшем случае – враги, в худшем – плесень людская. Мне жутко не хочется думать, что решится он сейчас стереть этот нарост на теле человечества. Винтовка ведь разряжена. Пулеметом он пользоваться не умеет. Чем он это осуществит? Страшно мне за его разочарование в самом себе. Страшно ведь, когда раз за разом это происходит с тобой, и когда очередное разочарование всё менее острое, всё менее болезненное. Пусть побудет героем. Пусть когда-нибудь потом... Не благодаря мне... Это не значит, что он дурак. Нет. Дурак, как раз – я.

   Дверь вагончика открылась. Из него пулей выскочил Войтек, луч его фонарика выхватывал из темноты то колдобины, то мусор , то свои, скользящие по глине, сапоги. До сортира добежать он не успел. А фонарик в последний момент выхватил из темноты всего меня, да так и замер. В вагончике зашумел фельдшер. Не спалось всем.

   Ульмах заваривал чай. Я зашел, оставляя на полу следы грязи, осмотрел себя при свете тусклой лампы. И начал чистить китель. Грязи было много. И теперь не только на мне, но всё, вокруг, оказалось в грязи. Надоело. Снял форму, одел домашнее, в тапочках прошлепал к столу. Тут же, благодаря Ульмаху, появилась кружка с пахучим чаем и колотый сахар. С крыши текло, капли тяжело падали в пустое ведро. Ульмах налил чаю себе и сел рядом. Посмотрел на меня взглядом врача, осматривающего безнадежного пациента, поджав губу.

   -Знаете, лейтенант, а Дыба наш... Влюбился он, я уверен. Вы тоже заметили? В неё... Бывает же...

   -Еще одна нелепость. Дыба...

   Фельдшер шумно отпил из кружки. Помолчал, задумавшись.

   -Я вам вот, что скажу, лейтенант, если прав был пан Строжик, известный наш физик, то вариантов вселенных бесконечное множество. Представляете? Бесконечное множество нелепостей в бесконечности миров. Почему же в нашей, отдельно взятой стране... Нет, оно, конечно, всё возможно. Голод, революция, сытая диктатура, опять революция. Неожиданно? Да, не ожидал я. И во дворцы, вскоре, неожиданно, заселились совсем другие люди. Вы по какую сторону были? Я – дома сидел. Жена только родила. Семнадцать лет прошло и... Новый мятеж. Сын ушёл на площадь. Не вернулся. Вы знаете... Думал недавно, пойди я тогда на площадь, семнадцать лет назад, может и сыну бы не пришлось?.. Теперь, мы с вами в этой глуши... Здешний лагерь. Дело дрянь, вам не кажется?.. Неизвестный науке грипп. Чей воспаленный мозг его выдумал?! Мины, черт их возьми! И мы, мы – с пулеметом. Возможно ведь всё. О чем тут еще говорить. Одна нелепость рождает сотню новых. Теперь вот, Дыба. Говорите: нелепость? Нет, любовь это. А она...

   Из открытого окна доносились причитания и стоны Войтека. Пью чай мелкими глотками.

   -Завтра, дорогой мой Ульмах, должна приехать машина, привезут лекарства, заберут Войтека. Еды должны привезти, бумаги... рулонов десять. Всю извёл... Уже конторскую выпросил. И Дыбу завтра отправляю с поручением. Проследите, чтобы собрался полностью. Простите, что не поддерживаю беседу. Вы же взрослый же человек. А не Дыба... Все это ведь – просто слова. Слова...

   Замолкаю ненадолго. Капли ,с потолка, зачастили в ведро. Ничего, скоро распогодится. Еще пару дней. Допиваю свой чай.

   -Сколько же, доктор, я их наговорил, в свое время. Стыдно. В воздух... В воздух, которым мы все тогда– революционеры – надышаться не могли. Он был такой... Густой... От сказанного. Мы этим воздухом дышали, ели его. А другой еды не было. Это во Вторую. Помните? Я тогда шёл комиссаром от университета... Первую я отсиделся в яслях, вторую – на баррикадах. В третью – проверял сочинения. В тихом, маленьком городке. Не вышел из меня учитель... Теперь... Я устал. И, не то что говорить, даже... Хочется покоя. Понимаете? Чтобы школы работали, пусть и без меня. Лучше, без меня. Чтобы вы людей лечили, а не у пулемета стояли. Но только пока нам придется побыть здесь. Кто-то должен. Еще месяц, надеюсь... Еще мне хочется верить, что бардак людям надоел.Пора бы уже... Мы сорок лет освобождаем свою страну. А себя никто так и не освободил. Верно? Не отвечайте, знаю, что прав. Так... А теперь – забудьте. Словоблудие одно. Доктор, что же вы все время в чай добавляете? От поноса?

   – Не совсем.... Зверобой. Полезно. Вы шибко нервничаете. На Дыбе срываетесь. От словоблудия тоже помогает, немного. Еще чаю?..

   Очень хочется выйти из вагончика. Немедленно. Но там, на улице, всё еще Войтек изображает страдающего орла. Наличие зрителей для Войтека унизительно. Остаюсь за столом.

   Неловкую тишину прервал шум мотоцикла, пронесшегося мимо вагончика. Вскакиваю, тапочки слетают с ног, задеваю головой низко висящую лампочку. Тени истерично метались в пределах вагончика. А мы бежали к Дыбе.

   Забрезжил рассвет. Подорвавшийся мотоцикл лежит перевернутый. Метров десять по минному полю, в сторону лагеря, Дыба все же проехал. Там и остался. Сразу умер. Ульмах все время сидит на краю, у линии. Молча сидит. Смотрит на Дыбу. Я пытался с ним заговорить.

   -Нелепость – ответил мне Ульмах и отвернулся, пряча от меня свои беспокойные, огромные руки.

   Войтек готов выполнять каждый мой приказ. Только приказов больше не будет. Телефон не работает. А хочется Михасю сказать что-то такое, что бы... Я сижу на вышке, у пулемета. На востоке восходит солнце. На западе, над лагерем, кружат вертолеты. Надеюсь, что грузовые. Дыба... Как же... Отвести бы от тебя... Отвести бы от тебя слова сказанные мной и сказанные до меня... Не я один виноват. Слышишь, Дыба. Не я один. Нас много. Но никто... Какие именно Слова мне никогда уже не отвести от тех, кто по ту сторону минного поля? От Ульмаха? От себя?

   Гул самолета. Ближе. Ближе. Большой, военный. Низко как. Аккурат, над нами. Над Дыбой. И дальше летит, к баракам. Взрывы в той стороне. Один, другой, третий. Это нельзя считать. Накрапывает дождь. Войтек убегает по буеракам, подальше от мин, подальше от лагеря, вышки. Падает Войтек, поднимается, ползет по глине, замирает, вжимаясь в землю. Кричу Ульмаху, прошу уйти. Не отвечает, не оборачивается. Мои руки цепляются за пулемет. Прицел – на комок глины, в полуметре от Дыбы.

Половину пути, ты, Дыба, прошел. Остаётся еще половина.