Текст книги "Угрюмые глаза"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Слав Хр. Караславов
Угрюмые глаза

У нее были странные глаза – большие и круглые, как у птицы. А брови неестественно изогнуты и приподняты, словно она удивлялась всему на свете. И самое главное, она была необщительна. Любила тишину. Избегала шумных застолий. Коллеги в шутку называли ее Молчуньей. Пока продолжались съемки, она редко засиживалась в корчме бесконечно долгими вечерами, которые обычно заканчивались спорами и танцами. Она уходила, как всегда, незаметно, но окружающие не могли отделаться от чувства, что они только что ее видели. Как ни странно, такое чувство испытывал каждый из нас. И каждому казалось, что он не ошибается, и ему почему-то вспоминались ее глаза – большие, печальные, вечно задумчивые и угрюмые.

– Да не смотри на меня так, а то мне не по себе! – говорил ей часто режиссер.

Она не обижалась. А если и обижалась, то молча. Она была близорука и глядела на собеседника в упор, но очков никогда не носила. То ли забывала про них, то ли теряла. Услышав насмешку режиссера, она поднималась и уходила, но ее холодный, пронизывающий взгляд неотступно преследовал его.

– С Молчуньей что-то творится! С тех пор, как она занемогла, ее словно подменили, – сказал мне как-то режиссер.

– Может, она влюблена?

– В кого?

– В тебя…

– Мы знаем друг друга с пеленок, выросли вместе, и нам, кстати, под сорок…

– По тебе-то видно, а по ней – не скажешь…

– Женщины всегда лучше выглядят… Легкий массаж, немного косметики, и такой тюфяк, как ты, прибран к рукам…

Но я действительно никогда бы ей не дал сорок лет! Невысокого роста, стройная, подтянутая. И первое, на что обращаешь внимание, – это глаза, удивительно большие глаза.

А режиссер продолжал сокрушаться:

– Поверь, я-то помню ее другой… Она была совершенно другой!.. Веселой, улыбчивой… А теперь остались одни глаза… Что-то неладное происходит с Молчуньей… Она с такой радостью согласилась сниматься в фильме, а сейчас совсем сдала… Ходит как потерянная, сама не своя. Странно! И ужасно напоминает свою сестру! Та тоже была большеглазой и миловидной. Они с ней похожи как две капли воды. Ее сестра была старше нас на десять лет. Мы были подростками, когда она подалась к партизанам. Появился однажды мой брат, перерыл весь чердак, искал что-то в углу за камином, а на следующий вечер исчез. И вместе с ним она… А потом нас вплоть до самой революции интернировали, преследовали… Возвращаемся мы в наш городок и тут же узнаем, что ее сестра расстреляна. Ее пытали в полиции, хотели, чтоб она выдала своих товарищей. Несколько раз ее избивали до полусмерти. У нас в городке жил один врач – отпетый негодяй. Он приводил ее в сознание, а потом вводил в вены раствор соли. Садист! В день победы люди ворвались к нему в дом, но он скрылся. Иначе бы его линчевали. Он исчез, как сквозь землю провалился. Перед расстрелом она держалась мужественно. И перед самой смертью плюнула палачам в лицо… Еще будучи школьником, я решил о ней написать, воспеть ее подвиг, но, как видишь, писатель из меня не вышел. Меня захватило кино. И тогда я решил сделать полудокументальный фильм. Как узнала об этом Молчунья, чуть не разревелась от радости. Она мечтала воссоздать героический образ сестры. И ушла с головой в фильм. Однако во время «пыток» простудилась. Разболелась. Ей пришлось обратиться к местному врачу, и с той поры она изменилась… До неузнаваемости…

Режиссер, подобно всем киношникам, был человеком самовлюбленным и обожал, когда все внимали его разглагольствованиям. В моем лице он приобрел хорошего слушателя. Он даже подтрунивал над моим долготерпением.

– Ну, что ты разинул рот, словно я рассказываю какую-то небыль? Подобные истории случались сплошь и рядом. А сколько погибло узников и партизан! И ежели я взялся за фильм, то сделаю его, потому что дал себе когда-то слово и потому что Молчунья ужасно напоминает мне сестру. Все наши местные ахнут, когда ее увидят. Понимаешь, получится, будто ее сестра ожила… Да и здешние места, с высокими холмами, почти точная копия нашего края. А эту деревушку я выбрал потому, что тут тихо, ведь аппаратура очень чувствительна к малейшим шумам… Но это уже мои заботы как режиссера… Вряд ли они тебе интересны…

Этот наш разговор, пожалуй, оказался самым долгим. А потом он погрузился в работу над фильмом. Почти целый месяц он истязал съемочную группу, постоянно призывая всех к тишине. Корчма кишела полицейскими в униформе. Поднимались тосты за престолонаследника. Мы часто вздрагивали от выстрелов. Своры ищеек устремлялись по невидимым следам. Порой в этой кутерьме я замечал повелительные жесты режиссера и горящие глаза Молчуньи. А она все больше таяла. Становилась нервной и раздражительной.

– Окончательно вошла в образ! – нервничал режиссер. – Не слушает, что ей говорят. Приостановлю съемки, пусть придет в себя…

И приостановил. Как-то утром он постучался ко мне.

– Сегодня даю всем отдых! Я тоже хочу пожить как человек. Пошли со мной! – Он привык распоряжаться. Я уже знал, для чего ему нужен. И решил с ним поторговаться.

– Ты сию минуту надумал дать себе отдых?

– А в чем дело?

– А в том, что у меня работа…

– Да брось ты ее!

– Ладно, брошу, а кто за меня ее сделает?

– Не задавай глупых вопросов!.. Ясно, что ты сам ее и сделаешь… не я же…

Выхода не было. И я напрямую спросил:

– Мне обе взять?..

– Обе…

Рогатки сохли под навесом. Их оставалось только взять.

– А наживка?..

– Я кое-что прихватил…

Мы замолчали. Режиссер вскинул на плечо рогатки и принялся насвистывать старый затасканный романс. Его голова казалась скошенной и ужасно заросшей. Длинные волосы, усы, напоминающие подкову, густая борода, похожая на пестрое домотканое одеяло.

– Тебе не мешало бы подстричься…

– Я давно ждал, когда ты мне напомнишь…

Он выглядел кислым. И я решил оставить его в покое. Из ущелья тянул утренний ветерок, и листья на ивах то начинали трепетать, то замирали, быстро при этом меняя свой цвет – зеленый на серебристый и наоборот… Заводи здесь были глубокими. Берега, увитые корневищами, говорили о существовании богатого рачьего царства. Режиссер метнул рогатку и по привычке сказал:

– Тише!..

Первый же пойманный рак привел его в умиление. Он долго его рассматривал. Одной клешни у рака не хватало, а другой – мощной и цепкой – он все норовил схватить режиссера за палец.

– Забияка!.. Хулиган!.. Вот я заставлю тебя покраснеть… Ты покраснеешь, да еще как!.. Ты меня не знаешь… Не знаешь, как я ловко кипячу воду в кастрюле.

Режиссер явно увлекся, и я решил воздействовать на него его же методом:

– Тише ты!..

– Я действительно разболтался. Но как тут умолчишь, если попадется такое чудище? Один ус у него чего стоит!..

– Как у тебя!..

– Тише ты! – отпарировал режиссер.

Мы замолчали. И молчали до конца лова. Мы уже собирались возвращаться, когда он неожиданно заговорил:

– Ты знаешь, когда рогатка дернулась… она вдруг мне напомнила ее глаза. Когда она смотрит в упор, хочется куда-нибудь сгинуть. Угрюмые они у нее и давят на тебя. У всей ее семьи такие глаза. А ее – точь-в-точь как у сестры. Сестра тоже была слегка близорукой. Говорят, что, перед тем как ее схватили, она потеряла очки… – И снова за свое: – Да, улов что надо!.. Целое ведро раков! Я, братец, ни разу не вылавливал столько косоглазой живности!.. Соберу сегодня вечером своих обалдуев: пусть трескают деликатес да меня вспоминают. А то они думают, что я ничего не умею, кроме как ругаться… Спросят, кто этот виртуоз, – показывай на меня. Укрепляй мой авторитет, а то продержу вас здесь, в деревне, еще пару месяцев! Договорились?

– Ладно, ладно…

– Что ты заладил? Дай слово!

– Даю!

– В таком случае – благодарствую. Сегодня вечером посажу тебя на самое видное место. И, садясь, ты скажешь: «Вот он, виртуоз!..» Пусть знают своих, когда будут лопать!..

– А не получится ли слишком нарочито?

– Нарочито? Смотрите-ка на него! Взялся обучать режиссера режиссуре… Это своего рода точка отправления. Ты делаешь зачин, после чего остальные подхватывают тему. А по сути сие будет означать: «Ешьте, но помните, кем вы облагодетельствованы!..»

Вечером меня усадили на самом видном месте. А режиссер скромно пристроился в углу, где было по-настоящему сумрачно. Когда стажеры стали разносить тарелки с красными, как спелый перец, раками, я поднялся:

– Друзья, сегодня я утратил право называться виртуозом в ловле раков. Ваш шеф меня побил. Объявляю его виртуозом номер один. Он, бесспорно, заслужил венок из серебристых ивовых листьев!

Две статистки взяли согнутую полумесяцем ветвь ивы и водрузили ее на голову режиссера. Восторженные крики огласили корчму. В тот момент, когда подносили венок, я почувствовал на себе угрюмый взгляд Молчуньи. Я не вынес этого взгляда – мрачного, тяжелого, – сел на место, и улыбка улетучилась с моего лица. Веселого настроения у меня как не бывало! Богемный мир веселился, кругом целовались и спорили, ругались и танцевали, и только мы с Молчуньей сидели мрачные, то и дело прикладываясь к бокалам. У меня было такое чувство, что она хочет напиться. Когда веселье достигло апогея и помещение заполнилось танцующими, я подсел к женщине.

– Ну что? Напьемся?

Она посмотрела на меня своими угрюмыми глазами и снова взялась за бокал. Отпила и ровным голосом сказала:

– Это его последний вечер!.. Он должен переселиться в лучший мир!..

Эта фраза была произнесена таким тоном, что у меня по телу забегали мурашки.

– Кто должен переселиться?…

– Он… доктор!.. Я сказала, чтоб он или признался, или покончил с собой…

– Подожди! О каком докторе ты говоришь?..

– Об этом… вашем…

– Но он давно уже не практикует… И он такой… тихий!..

– Тихий!.. Гнусный палач!.. Когда он меня увидел, то от неожиданности раздавил спиной зеркало в прихожей. И твердил: «Глаза!.. Эти глаза мне знакомы… Ты разве жива?..» А когда я приблизилась, закричал и потерял сознание… Я узнала его… Он пытал сестру… Когда он очнулся, я сказала: «Или ты признаешься, или покончишь с собой…» Сегодня ночью срок истекает…

Женщина снова отпила вина, обвела стол угрюмым взглядом и, прислонившись к стене, закрыла лицо руками. Она так и просидела весь вечер, пока не закончилась пирушка. Я испугался за нее. Тронул за плечо:

– Иди приляг!..

– Мне страшно…

Я шагал по тропинке, направляясь домой. Ночь была влажной, кругом стоял белесый туман. Я ступал наугад и раздумывал над словами женщины. Я знал доктора несколько лет. Тихий, неприметный старик. Вроде бы замкнутый и нелюдимый. Я отказывался верить. Подумалось, что она сжилась с ролью и что у нее шалят нервы. Я решил завтра же с ней поговорить и посоветовать подлечиться или отказаться от участия в фильме. Иначе она изведется… Измотает себя вконец. С этими мыслями я и заснул.

Меня разбудило солнце. Оно уже взошло и подбиралось к самому камину. Я вышел на балкончик. Потом наспех побрился и направился к центру деревушки. Настигший меня посреди пути протяжный звон колокола заставил ускорить шаг. Перед корчмой стоял режиссер. Волосы у него растрепались, в усах застряла красная шелуха от рака. В его глазах я прочитал смутную тревогу.

– Кто умер?..

– Доктор… Бог с ним!.. Я о другом… Нашей-то стало плохо… Сидит и плачет… Ничего не говорит… А потом закрылась у себя в комнате…

– Оставь ее!.. Поплачет и перестанет…

– Ты думаешь?..

– Я уверен…

– Давай тогда пропустим по одной!..

– Ты что, вчера недобрал?..

– Вчера было весело, а сегодня – тревожно…

Разумеется, он ничего не знал. Я стоял на деревенской площади. Небо, упираясь в высокие холмы, давило на меня, как глаза женщины, закрывшейся у себя в комнате, и я ни на минуту не сомневался в ее словах.

Коротко об авторе

Слав Хр. Караславов родился в 1932 г. в с. Дебор Пловдивского округа. Работал в газетах «Народна младеж», «Септемврийче» и на Радио-София. С 1972 г. – главный редактор, затем директор издательства «Народна младеж». В 1972 г. Слав Хр. Караславов избран секретарем СБП. С 1976 г. он кандидат в члены ЦК БКП.

Слав Хр. Караславов – поэт, автор многих поэтических книг и серии исторических романов о болгарском средневековье – «Хроника Хаджи Димитра», «Деспот Слав», «Когда Калоян перешел Хем» и др.

Многие его поэтические и прозаические книги переведены на русский, белорусский, украинский, чешский, словацкий, польский, румынский, немецкий, французский, итальянский, испанский языки.