Текст книги "Роза"

Автор книги: Синтия Озик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

И положил руку, жирную от кренделей, на Магдину коробку.

– Не трогайте!

– В чем дело? Там кто-то живой? Бомба? Кролик? Что-то хрупкое? А, я догадался – дамская шляпка!

Роза прижала коробку к груди: она чувствовала себя мелкой, незначительной. Здесь все было несущественным, даже глубочайшие тайны бытия. Ей казалось, что ей вырезали самые важные органы и дали ей же в руки. Она дошла до кровати – три шага – и положила коробку на подушку. А когда обернулась, зубы Перски, как обычно, светились независимым блеском.

– Дело в том, – сказал он, – что сегодня вечером я от вас ничего и не ждал. Вам надо все взвесить, это я сразу понял. Вы мне напоминаете сына. Даже чашка чая от вас – это уже что-то, я мог и ее не получить. Завтра у нас будет настоящее свидание. Я ни о чем не расспрашиваю, ничего не требую. Я буду за главного, что скажете?

Роза села.

– Думаю, мне надо убираться отсюда, возвращаться в Нью-Йорк, к племяннице.

– Только не завтра. Меняйте свою жизнь послезавтра, а завтра вы поедете со мной. У нас шесть мероприятий на выбор.

– Что за мероприятия? – с сомнением спросила Роза.

– Доклады. Лекции для тонких натур вроде вашей. Кое-что повозвышеннее безика.

– Я не играю в карты, – признала Роза.

Перски огляделся.

– Книг я тоже не вижу. Хотите, свожу вас в библиотеку?

К горлу комом подкатила благодарность. Он почти понял, какая она, – незаурядная пуговица.

– Я читаю только по-польски, – сказала она. – Не люблю читать по-английски. Литературу нужно читать на родном языке.

– Нет, вы подумайте – литература! Польский – это вам не пятачок за пучок. И на деревьях он не растет. Люблин, вам надо приспособиться. Привыкайте!

– Я ко всему привыкла, – устало сказала она.

– Только не к обычной жизни.

– Моя племянница Стелла, – с расстановкой сказала Роза, – говорит, что у американских кошек девять жизней, а мы – мы даже не кошки, у нас всего три. Жизнь до, жизнь во время и жизнь после. – Она увидела, что Перски не понимает. И сказала: – Жизнь после – это сейчас. Жизнь до – это наша настоящая жизнь, дома, там, где мы родились.

– А во время?

– Когда был Гитлер.

– Бедная Люблин, – сказал Перски.

– Вы там не были. Знаете только по кино. – Она заметила, что ему стало стыдно; она давно обнаружила в себе способность пристыдить. – После, после – Стеллу только это и занимает. Для меня есть лишь одно время, никакого «после» нет.

Перски задумался.

– Вы хотите, чтобы все было как раньше?

– Нет, нет, – сказала Роза. – Этого не может быть. Я не верю в Стеллиных кошек. «До» – это сон. «После» – издевка. Остается только «во время». А называть это жизнью было бы ложью.

– Но ведь это осталось позади, – сказал Перски. – Вы прошли через это, теперь у вас долг перед самой собой.

– Так Стелла и рассуждает. Стелла… – Роза помедлила, подобрала слова. – Стелла потакает себе. Хочет выкинуть все из памяти.

– Иногда необходимо о чем-то забывать, – сказал Перски, – если хочешь хоть.

– Как-то жить? Как?

– Вы не в лагере. Все кончено. Давно кончено. Оглядитесь, вокруг вас люди.

– Кого я вижу, – сказала Роза, – так это кровопийц.

Перски замялся.

– А там… Они убили ваших родных?

Роза растопырила пальцы на обеих руках. Потом сказала:

– Я осталась. Стелла осталась. – Она подумала, может, найдутся силы рассказать ему? Про коробку на кровати. – Из вот стольких трое.

– Трое? – переспросил Перски.

– Есть доказательства, – быстро сказала Роза. – Могу показать.

Она взяла коробку. Чувствовала себя скалолазом на краю пропасти.

– Руки вытрите.

Перски послушался. Вытер руки в крошках от кренделей о рубашку.

– Откройте и посмотрите. Давайте же, возьмите то, что там лежит.

Она не колебалась. То, что мечтала сделать сама, она доверила чужому человеку, человеку с карманами, и знала почему. Чтобы доказать, что она чиста, как Мадонна. Допустим, у него были грязные стариковские мысли: пусть увидит ее истинной. Матерью.

Но Перски сказал:

– Как это вы насчитали три…

– Сами посмотрите.

Он снял крышку, достал из коробки листок бумаги и стал читать.

– Это, должно быть, от Стеллы. Можете выбросить, это все ерунда. Опять ругается, называет меня ненормальной…

– Люблин, вы – настоящая интеллигентка. Вот уж книга так книга. И не на польском. – Зубы у него клацали. – Хоть повод и печальный, но позвольте мне пошутить. Кто приехал в Америку: ваша племянница Стелла – это раз, Люблин Роза – это два, и мозги Люблин – это три!

Роза смотрела на него в упор.

– Я – мать, мистер Перски, – сказала она, – такая же, как ваша жена, в точности. – Она взяла листок, ладони горели. – Имейте хоть немного уважения, – призвала она к порядку его озадаченную пластмассовую улыбку. И прочла:

Уважаемая миссис Люблин!

Я взял на себя смелость послать Вам, в залог своего глубокого уважения, это бесценное исследование Хиджесона (о котором, как Вы можете помнить, я упоминал в первом письме, где объяснял суть вопроса), которое более или менее закладывает этологические основы построений, которыми мы руководствуемся. Уверен, что – в качестве подготовки к нашим беседам – Вы захотите на него взглянуть. Значительная часть нашей работы базируется на этих филогенетических озарениях. Язык может показаться Вам слишком специальным, тем не менее я уверен, что, получив этот том, Вы скорее развеете сомнения касательно профессиональности наших трудов и Вашего возможного вклада.

Особый интерес представляет глава шестая под названием «Образование оборонительной группы: Путь павиана».

Заранее благодарю,

Джеймс У. Граб, доктор философии

Перски сказал:

– Поверьте, я первого взгляда почуял, что это не от Стеллы.

Она увидела, что он держит то, что вынул из коробки.

– Дайте сюда, – приказала она.

Он прочитал:

– Автор – А.Р. Хиджесон. А название – тут черт ногу сломит: «Подавленное оживление: Теория биологической основы выживания». Я же говорил, черт ногу сломит. Это не то, что вы хотели?

– Дайте ее мне.

– Не хотели? Стелла вам послала то, чего вы не хотели?

– Стелла послала! – Она вырвала у него книгу – она и не предполагала, что та такая тяжелая, – и запустила ее в потолок. Книга рухнула в недопитую чашку Перски. Разлетелись осколки, брызги. – Как я разгромила свой магазин, так и Граба разгромлю.

Перски смотрел, как чай капает на пол.

– Граба?

– Доктора Граба! Граба-кровопийцу!

– Вижу, тут какое-то недоразумение, и хоть я тут и ни при чем, в нем участвую, – сказал Перски. – Вот что я вам скажу: доешьте крендели. Вам станет получше, а я приду завтра, когда недоразумение разъяснится.

– Я не ваша пуговица, Перски! Ничья я не пуговица, даже если у них повсюду колючая проволока.

– Пуговицы пуговицами, а мне, пожалуй, пора пойти вызвать лифт. Завтра я вернусь.

– Колючая проволока! Вы забрали мое белье, думаете, я не заметила? Перски, вы вор, поищите в своих карманах!

Утром, умываясь – лицо опухло, кошмары хуже слез, нос побледнел, – Роза взяла полотенце, и из него вывалились пропавшие трусы.

Она спустилась вниз, к стойке портье, договорилась, чтобы включили телефон. Естественно, за него придется доплачивать, и Стелла начнет вопить. Ну и пусть, ей все равно нужен телефон.

У стойки же ей выдали посылку; на сей раз она исследовала обертку. Посылка была заказная, и пришла она от Стеллы. Вряд ли она и на этот раз попала впросак, но Роза была потрясена, силы ее покинули – будто вчера полыхал не Граб, а коробка с шалью Магды.

Она приподняла крышку, посмотрела на шаль и ничего не испытала. Перски тоже бы остался равнодушен. Бесцветная тряпка – то ли старый бинт, то ли использованная повязка. Почему-то она не возродила Магду, как это бывало – живо, явственно, резко – как ударом тока. Она хотела дождаться, когда это ощущение придет само. Шаль чуть пахла слюной, но это была скорее игра воображения.

Под кроватью задребезжал телефон: сначала затренькал, а потом разразился настоящим звонком. Роза вытащила аппарат.

Голос кубинки произнес:

– Миссис Люблин, вы подсоединены.

Роза удивлялась, почему Магда так долго не оживает. Иногда Магда налетала вихрем, чуть ли не слишком быстро, и по Розиным ребрам изнутри молотили, звеня, медные молоточки.

Аппарат, который она так и держала в руках, снова зазвонил. Роза вздрогнула – словно запищала в руках резиновая игрушка. Как быстро возвращается к жизни мертвый предмет! Неуверенно, словно пробуя голос, Роза сказала:

– Алло!

Это была женщина, торгующая сковородками.

– Нет, – сказала Роза и набрала номер Стеллы. По голосу поняла, что Стелла спала. Со сна голос звучал не так зло.

– Стелла, – сказала Роза, – я звоню из своей комнаты.

– Кто это?

– Стелла, ты меня не узнаешь?

– Роза! Что-нибудь случилось?

– Может, мне вернуться?

– Г-споди, – сказала Стелла, – неужели это так срочно? Можно все обсудить в письмах.

– Ты писала, что мне следует вернуться.

– Я не миллионерша, – сказала Стелла. – В чем смысл твоего звонка?

– Граб здесь.

– Граб? Это что такое?

– Доктор Граб. Ты мне прислала его письмо, он за мной охотится. Я случайно узнала, где он остановился.

– Никто за тобой не охотится, – отрезала Стелла.

Роза сказала:

– Может, мне стоит вернуться и снова открыть магазин?

– Не говори ерунды. Это невозможно. С магазином покончено. Если ты вернешься, ты должна зажить по-новому, как здоровый человек. Хватит психозов.

– Такой роскошный отель, – сказала Роза. – Они швыряют деньгами как короли.

– Тебя это не касается.

– Граб меня не касается? Он богатеет на нашей крови. Зарабатывает престиж! Люди его уважают! Профессор с объектами! Он меня обозвал павианом!

– Ты вроде как должна выздоравливать, – сказала Стелла; она проснулась окончательно. – Гуляй. Не нарывайся на неприятности. Надень купальник. Общайся. Какая у вас погода?

– Тогда приезжай сюда, – сказала Роза.

– Г-споди! Да я не могу себе этого позволить. Думаешь, я миллионерша? И что бы я там делала?

– Мне не нравится жить одной. Тут мужчина украл мое исподнее.

– Твое что? – завизжала Стелла.

– Мои трусы. На улицах полно извращенцев. Вчера я видела, как двое мужчин голышом лежат на песке.

– Роза, – сказала Стелла, – если хочешь вернуться, возвращайся. Я тебе об этом писала, не отрицаю. Ну почему бы тебе не найти там что-нибудь интересное? Не работу, так, может, клуб какой-нибудь? Если это недорого, я и за клуб могу платить. Можешь найти какую-нибудь группу, можешь гулять, плавать…

– Я уже гуляла.

– Заведи друзей. – Голос Стеллы посуровел. – Роза, это междугородный разговор.

На этой самой фразе про «междугородный разговор» Магда вдруг ожила. Роза взяла шаль и обернула ей трубку – получилась как кукольная головка. Она поцеловала ее, прямо под Стеллины увещевания.

– До свидания, – сказала она Стелле, ей плевать было, сколько это стоит.

Вся комната была полна Магдой: она была как бабочка, сразу и в том углу, и в этом. Роза ждала – в каком возрасте окажется Магда: чудесно, шестнадцатилетней девушкой; расцветающие девушки движутся так быстро, что их блузки и юбки раздуваются воздушными шарами; в шестнадцать они всегда бабочки. Перед ней была Магда – вся в расцвете юности. На ней было платье – Роза носила его в старших классах. Роза обрадовалась: это было платье небесного цвета, умеренно-голубое, с черными пуговицами, будто сделанными из круглых кусочков угля, они казались погасшими осколками звезд. Перски никогда не видал таких пуговиц, таких черных и таких блестящих, необычных, с неровными гранями – они были как кусочки настоящего угля из пласта с Земли или какой-то другой планеты. Волосы у Магды были по-прежнему желтые, как лютики, и такие тонкие и гладкие, что две заколки в форме фунтиков все время соскальзывали к подбородку, который очень украшал ее лицо, с другим подбородком оно было бы не таким выразительным. Нижняя челюсть была самую чуточку длинновата, овал лица продолговатый, поэтому рот ее и в особенности нижняя губа не теснились, а отлично распределялись на достаточном пространстве. Соответственно, рот выглядел столь же значительно, как небесное тело, застывшее посреди орбиты, и Магдины напоенные небом глаза, чуть ли не прямоугольные в уголках, выглядели как два услужливых спутника. Видела она Магду удивительно отчетливо. Она стала похожа на отца Розы, у него тоже было длинное овальное лицо, на нем первым делом бросался в глаза рот. Розу привели в восторг Магдины крепкие плечи. Она бы все отдала, чтобы поставить ее у мольберта, посмотреть, рисует ли она акварелью, или дать ей в руки скрипку, или шахматную королеву; она плохо себе представляла, каков у Магды ум в этом возрасте или есть ли у нее таланты, не знала даже, к чему ее влечет. К тому же она всегда относилась к Магде с некоторым подозрением – из-за наследственности со второй стороны, какой бы она ни была. На самом деле подозрения были не столько у Розы, сколько у Стеллы, и это приводило Розу в замешательство. От наследственности со второй стороны неизвестно было чего ждать, ее можно было даже опасаться. Угроза словно исходила от Магдиных волос, этих тонких светлых нитей.

Мое божество, мое богатство, мое тайное сокровище, мой рай, мой желтый цветок, моя Магда! Королева цветов и цветения!

Когда у меня был магазин, я обычно «встречала посетителей», и я хотела рассказать всем не только нашу историю, но и другие тоже. Никто ничего не знал. Меня это изумляло: как никто не помнит того, что случилось совсем недавно? Они не помнили, потому что не знали. Я имею в виду некоторые конкретные факты. Например, трамвай в гетто. Знаешь, они выбрали худшее место, жуткие трущобы, обнесли его стеной. Это был обычный жилой район с запущенными домами. Они запихнули туда полмиллиона человек – вдвое больше, чем там жило раньше. По три семьи, со стариками и детьми, в одну квартиру. Можешь представить такую семью, как наша, – моего отца, генерального директора Банка Варшавы, мою не знавшую невзгод мать с ее почти японской учтивостью и утонченностью, моих двух младших братьев, старшего брата и меня – всех нас, живших прежде в четырехэтажном доме с восхитительным чердаком (высунув руку из окна, можно было дотронуться до крыши; это все равно что затащить в дом весь зеленый венок лета) – представь, нас заточили вместе с бесчисленными Московичами и Рабиновичами, Перски и Финкельштейнами, вместе с их вонючими дедушками и полчищами хилых детишек! Дети были полумертвые, вечно сидели в лохмотьях на коробках, глаза больные, веки гноятся, зрачки дико сверкают. Все эти семейства, не жалея сил, ходили вверх-вниз, кланялись, тряслись и раскачивались над ветхими молитвенниками, а их дети сидели на коробках и тоже выкрикивали молитвы. Они не умеют, так мы думали, противостоять беде, к тому же мы выходили из себя – точно такое же несчастье случилось с нами – мой отец действительно занимал высокое положение, а моя мать вела себя с такой утонченностью и достоинством, что люди кланялись ей машинально, еще не зная, кто она такая. Поэтому мы выходили из себя по всем поводам, но прежде всего потому, что были вынуждены ютиться с такого рода людьми, с этими еврейскими стариками из крестьян, у которых все силы уходили на ритуалы и предрассудки, которые каждое утро водружали на себя тфилин и те торчали на лбах рогом. И к тому же в отвратительной дыре, где сплошь помои и паразиты, с отхожим местом хуже, чем в тюрьме. Разумеется, мы были не того класса людьми, чтобы выходить из себя, но отец сказал братьям и мне, что мама этого не переживет, и оказался прав.

У себя в магазине я не всем про это рассказывала; у кого хватит терпения все это выслушать? Поэтому я обычно рассказывала кое-что отсюда, кое-что оттуда каждому посетителю. И если видела, что они торопятся – большинство торопилось, стоило мне начать, – я рассказывала только про трамвай. Когда я рассказывала про трамвай, никто даже не понимал, что он ездит по рельсам! Все думали, что это такой автобус. Так вот, рельсы-то они не могли выдрать и электрические провода не могли убрать, так ведь? Суть в том, что они не могли изменить маршрут трамвая, поэтому, понимаешь, и не стали этого делать. Трамвай проходил прямо посередине гетто. Они только построили над ним пешеходный мост для евреев, чтобы те не могли подойти к трамваю и укатить на нем в другую часть Варшавы. По ту сторону стены.

И вот что поразительнее всего: самый обыкновенный трамвай, громыхавший по самым обыкновенным трамвайным рельсам и перевозивший самых обыкновенных жителей Варшавы из одного конца города в другой, проходил прямо там, где мы бедовали. Каждый день, по нескольку раз на дню у нас были, были свидетели. Каждый день они нас видели – женщины с продуктовыми кошелками; однажды я заметила высовывавшийся из кошелки пучок салата – зеленого салата! Я думала, у меня слюнные железы разорвутся – так мне хотелось этих зеленых листьев. А еще девушки в шляпках. Те, кто ездил в трамваях, были простыми людьми из рабочих, с не слишком грамотной речью, но считалось, что они лучше нас, потому что нас уже никто не считал поляками. А у нас, у отца, у матери, было столько красивых кувшинов на пианино, столько полированных столиков и копии греческих ваз, одна – настоящая археологическая находка, отец выкопал ее, когда подростком ездил в школьные каникулы на Крит, – она была вся склеена, и недостающие части узора, изображавшего воина с копьем, были замазаны красноватой глиной. А по стенам в коридорах и вдоль по лестнице у нас висели замечательные рисунки тушью, такие чудесные черные-пречерные линии, и такие точные, но только намеком. И при этом – особенно при нашем польском, родители говорили по-польски тихо, спокойно и так четко, что каждый звук попадал точно в цель, – людей в трамвае считали поляками – ну да, они и были поляки, этого я у них не отнимаю, хотя это они у нас отняли, – а мы поляками не были! Те, кто не мог прочитать ни строки из Тувима, не говоря уж о Вергилии, а не мой отец, чуть ли не половину «Энеиды» знавший наизусть. А тут я – как та женщина с салатом из трамвая. Все это я рассказывала в своем магазине, разговаривала с глухими. Как я стала как та женщина с салатом.

Роза хотела поподробнее рассказать Магде про кувшины и рисунки на стенах, про старые вещи в магазине, вещи, не нужные никому, поломанные стулья с резными птицами, длинные нити стеклянных бус, перчатки и изъеденные червями муфты, забытые в ящиках. Но она устала столько писать, хотя на этот раз она писала не ручкой как обычно, она писала внутри слепящего струящегося потока, и жуткий луч света выдалбливал словно клювом кровавую клинопись в ее мозгу. Тяжкий труд воспоминаний утомил ее, голова шла кругом, она проваливалась в сон. А Магда! Она уже убегала прочь. Прочь. Ее синее платье обратилось в крохотную точку в глазах Розы. Магда даже не осталась забрать письмо: теперь оно, незаконченное, догорало как зола, и все из-за того, что из-под кровати шел трезвон. Голоса, звуки, эхо, шум – Магда исчезала от любого шороха, была пуглива как привидение. В такие моменты она вела себя так, словно ей стыдно, и пряталась. Магда, любимая, не стыдись! Бабочка моя, я не стыжусь твоего присутствия: ты только приходи ко мне, приходи снова, если не сейчас, так потом, всегда приходи. Это были Розины тайные слова, но она держалась стоически, покорно, она никогда не говорила их Магде вслух. Чистая Магда, с головой, от которой исходит сияние.

Укутанный шалью телефон, молчаливый антрацитовый божок, так долго пребывавший в коме, – теперь, как Магда, оживавший когда ему приспичит, настойчиво завопил. Роза дала ему пару раз звякнуть и услышала, как кубинка доложила – ишь ты, «доложила»! – о мистере Перски: подняться ли ему наверх или она спустится? Пародия на настоящий отель! – собственно, на «Марию-Луизу» с его фонтанами, золочеными тронами, колючей проволокой, горящим огнем Грабом!

– Он привык к сумасшедшим женщинам, так что пусть поднимется, – сказала Роза кубинке. И сняла с телефона шаль.

Магды там не было. Она застеснялась и убежала от Перски. Магда была далеко.