Текст книги "Элмер Гентри"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

I

Слава Шэрон росла. Теперь сестра Фолконер была на пути к тому, чтобы стать самой знаменитой проповедницей-евангелисткой Америки – и не столько благодаря своему красноречию, сколько тому, что она стала заниматься исцелением больных. Красноречие успело уже надоесть людям, да и вообще сфера деятельности евангелистов была поневоле ограничена тем, что даже самые ревностные едва ли пожелают спасаться больше трех или четырех раз. А вот исцелять их можно было до бесконечности – и все от одной и той же болезни.

Позже исцеление больных стало главным козырем многих евангелистов, но в 1910 году им занимались главным образом секты – Христианская наука [113]

[Закрыть] и Новая Мысль [114]

[Закрыть]. У Шэрон же это началось случайно. Правда, на каждом собрании она молилась за больных, но довольно-таки машинально. На одном из собраний в Скенектади, год спустя после того, как они с Элмером стали работать вместе, какой-то мужчина подвел к Шэрон свою глухую жену и попросил ее исцелить. Шэрон забавы ради послала за каким-нибудь маслом (масло оказалось смазкой для ружейных затворов, но она освятила его по всем правилам), смазала им уши женщины и стала с жаром молиться об исцелении.

И вдруг женщина взвизгнула:

– Слава тебе, господи, ко мне вернулся слух!

В молитвенном зале поднялось волнение. Каждый загорелся желанием исцелиться от своих недугов. Элмер отвел в сторонку исцеленную глухую и записал ее имя для газет. Правда, она его не слышала – просто он писал свои вопросы, а она – ответы, и так родилось отличное сообщение для газет, а кстати, и великолепная новая идея.

– Отчего бы не сделать исцеление больных непременной частью программы? – убеждал он Шэрон.

– Не знаю. По-моему, у меня к этому нет таланта, – задумчиво отозвалась она.

– Конечно, есть! Разве ты не обладаешь даром внушения? Ого! Займись этим. Можно бы устраивать особые собрания, посвященные исцелению. Держу пари, что сборы будут небывалые, а с местными комитетами будем договариваться так: все сборы сверх определенной суммы получаем мы, ну и, конечно, сбор последнего дня.

– Что ж, можно попробовать. Как знать – быть может, господь и дал мне особый дар. На все его святая воля, хвала ему… Ой, давай-ка зайдем сюда, съедим по порции сливочного мороженого! Я так люблю пломбир с бананами! Надеюсь, никто меня здесь не увидит! Эх, потанцевать бы сейчас… об исцеленных мы еще, конечно, поговорим… Как придем домой, сразу приму горячую ванну с ароматическими солями – насыплю много-премного – целую горсть!

Успех был потрясающий.

Своими чудесными исцелениями она оттолкнула от себя многих пасторов-евангелистов, но зато приобрела еще больше сторонников в лице тех, кто зачитывался книгами о силе воли, а в газетах стали регулярно появляться сообщения о ежедневно творимых ею чудесах. А кроме того, по крайней мере так говорили: некоторые из ее пациентов действительно исцелялись навсегда.

– Знаешь, – шептала она Элмеру, – пожалуй, в этих исцелениях действительно что-то есть. А как это волнует, когда велишь хромому бросить костыль! Вот, например, вчерашний калека – он в самом деле почувствовал себя куда лучше…

Теперь они убирали алтарь костылями и тростями, которые поднесли им благодарные пациенты, не считая тех, которые Элмеру пришлось купить вначале, чтобы выставка сразу произвела должное впечатление.

Деньги текли к ним рекой. Один благодарный пациент вручил Шэрон пять тысяч долларов, что и послужило поводом к единственной – не считая, конечно, случайных вспышек, – ссоре между Элмером и Шэрон. Он требовал прибавки жалованья ввиду увеличения доходов, а она утверждала, что все без остатка уходит на благотворительность.

– А-а, довольно, наслушался! – бросил он. – И "женский приют для престарелых", и "сиротский приют", и приют для ушедших на покой священников! Ты их, наверное, с собой в кармане таскаешь!

– Ты что это, любезный друг, позволяешь себе намекать, будто я…

Разговор происходил в очень повышенном тоне и вполне по-семейному. В заключение она повысила ему жалованье до пяти тысяч и поцеловала его.

Зарабатывая деньги с такой легкостью, Шэрон стала лихорадочно строить планы на будущее. Она купит ферму – десять тысяч акров земли, – откроет там колонию и университет христианских социалистов [115]

[Закрыть] (и даже действительно приобрела трехмесячный опцион на двести акров, но этим ограничилась). Она начнет выпускать крупную ежедневную газету, только без отдела уголовной, спортивной и светской хроники, но зато с толкованием отрывков из священного писания на первой полосе. Она возглавит новый крестовый поход – десятимиллионную армию, которая пройдет по языческим странам и еще при жизни нынешнего поколения обратит в христианство весь мир. Один из этих планов она в конце концов и в самом деле осуществила, создав штаб-квартиру для своих летних молитвенных собраний.

В приморском курортном городе Клонтар – штат Нью-Джерси – она купила летний театр на набережной, в котором Бенно Хакеншмидт ставил в свое время оперные спектакли. И хотя только на первый взнос ушли почти все ее сбережения, она рассчитала, что это выгодная покупка, так как она будет единоличной владелицей здания и ей не придется делить доходы с местным духовенством. И, кроме того, обосновавшись на одном месте, она гораздо больше поднимет свой престиж, чем разъезжая из города в город и всякий раз заново рекламируя свои достоинства.

В радостном возбуждении она мечтала, что, если все пойдет удачно, она сохранит за собою театр в Клонтаре как летнюю резиденцию и выстроит постоянную зимнюю молельню в Нью-Йорке или Чикаго. Она уже видела себя в мечтах второй Мэри Бейкер Эдди, Анни Безант [116]

[Закрыть] или Кэтрин Тингли [117]

[Закрыть]… Элмер Гентри только руками развел, когда она намекнула, что – как знать – не будет ли второй мессия женщиной, и женщиной, которая живет на земле, сейчас лишь начиная сознавать свое божественное назначение на земле.

Летний театр представлял собою огромное здание, сколоченное из дешевых сучковатых сосновых досок, пронзительно красное в золотую полоску. Впрочем, в жаркие вечера находиться в нем было очень приятно. Вокруг всего здания шла терраса, нависшая над водой, – прежде здесь в антрактах оперы прогуливались влюбленные, – и на эту террасу выходило множество широких, как в амбаре, дверей.

Шэрон окрестила его Скиния Вод Иорданских, окрасила в еще более красный цвет с еще более золотыми полосами, а наверху поставила исполинский вращающийся крест, сверкающий по вечерам желтыми и рубиновыми электрическими лампочками.

В начале июня вся группа евангелистов в полном составе прибыла в Клонтар, чтобы подготовиться к торжественному открытию, которое было намечено на первое июля.

Им предстояла еще вербовка добровольных распорядителей и работников с населением, а кроме того, Шэрон и Эделберт Шуп задумали создать огромный хор в туниках с тремя или четырьмя платными солистами.

Элмер на сей раз помогал ей с меньшим рвением, чем обычно, так как с ним – увы! – стряслась неприятность. Он вдруг явственно понял, что ему следует обращать гораздо больше внимания на пианистку Лили Андерсон. О нет, он был по-прежнему верен Шэрон, но все глубже проникался сознанием, что это непростительная небрежность – допустить, чтобы миловидная анемичная и девственно-чистая Лили пропадала зря. Обратить же на нее внимание его заставило то возмущенное чувство, с которым он заметил, что корнетист Арт Николс рассуждает примерно так же.

Элмера пленила ее нетронутость. Продолжая любить Шэрон, он за ее спиной постоянно поглядывал на хорошенькое, бледное личико Лили и облизывался.

II

Вечером, накануне торжественного открытия, Шэрон с Элмером сидели на берегу при свете луны.

Весь Клонтар с его вытянувшимися на милю вдоль моря комфортабельными летними виллами и пряничными домиками отелей проявлял живейший интерес к скинии, а Торговая палата даже напечатала объявление:

"Рекомендуем каждому, кто приезжает на побережье Нью-Джерси, посетить это первоклассное религиозное заведение, которое только что пополнило собою многочисленные и разнообразные достопримечательности этого изысканнейшего из всех модных курортов".

Идею с хором в двести человек удалось осуществить – некоторые из участников даже согласились приобрести туники и шапочки за свой счет.

Молельня возвышалась неподалеку от песчаной дюны, на которой расположились Элмер и Шэрон, и на крыше ее медленно поворачивался электрический крест, бросая пятна света то на волны прибоя, то на бледный песок.

– И это мое! – трепетно промолвила Шэрон. – Моих рук дело! Четыре тысячи мест! И, кажется, это единственный христианский молитвенный дом, который стоит над самой водой! Элмер, мне даже страшно. Какая ответственность! Тысячи бедных смятенных душ тянутся ко мне за помощью, и если я не оправдаю их надежд, буду слабой, усталой, жадной, – я погублю эти души, стану убийцей. Мне почти что хочется сбежать домой, в Виргинию!

Ее голос звучал точно во сне, сливался с грозным рокотом волн, тонул в грохоте прибоя, звенел страстью в секунды затишья, а огромный светящийся крест все поворачивался – медленно, безостановочно.

– Я честолюбива, Элмер. Я это знаю. Мне хочется покорить весь мир. Но я понимаю, какая в этом кроется страшная опасность. И ведь меня некому было учить. Кто я? Никто. Без роду, без племени. Ни семьи, ни воспитания. До всего пришлось доходить самой, не считая того, что для меня сделал Сесиль, да ты, да еще один человек. Но это, пожалуй, пришло слишком поздно. Когда я была маленькая, некому было внушить мне, что такое честь, и я… – что я только не вытворяла!… Маленькая Кэти Джонас с Рейлроуд-авеню, малышка Кэти в красной фланелевой юбчонке и рваных чулках дралась со всей уличной шпаной с Килларни-стрит и так заехала в нос Дворняге-Монану, что будь здоров! И ни цента, хотя бы на леденцы! А теперь это все мое, эта молельня, этот крест – да ты только взгляни на него! – этот хор, что там репетирует! Да-да, я – та самая Шэрон Фолконер, о которой пишут все газеты! А завтра… о, эти люди, что тянутся ко мне… я исцеляю их… Нет! Мне страшно! Это не может так продолжаться. Сделай, чтобы могло, Элмер! Сделай для меня! Не позволяй никому отнять у меня это все!

Она разрыдалась, уронив голову к нему на колени, и он неловко утешал ее. Ему было чуточку скучно. Она так тяжело навалилась на него, и потом – при всей его привязанности к ней – он предпочел бы, чтоб она не так часто повторяла эту историю Кэти Джонас из Ютики.

Она привстала на колени и протянула к нему руки: в голосе, что снова зазвучал сквозь шум прибоя, послышались истерические нотки:

– Нет, мне это не под силу. Но ты… Я только женщина. Я слаба. Я часто задаю себе вопрос: может быть, хватит смотреть на себя, как на чудо, отдать бразды правления в твои руки, а самой отойти на второй план и только помогать тебе? Быть может, это разумно?

Какое здравомыслие! Он был восхищен. Прочистив горло, он рассудительно заговорил:

– Ну, тогда я тебе скажу. Я никогда не заговаривал об этом первым, но раз уж ты подняла этот вопрос… Я никоим образом не собираюсь утверждать, будто обладаю большим организаторским или ораторским талантом, чем ты, – нет; вероятнее всего, мне до тебя далеко. Да и начала это дело ты, а я пришел на готовое. Но при всем том… временно женщина, конечно, может вести дело не хуже любого мужчины, – пожалуй, даже и лучше. Но она все-таки женщина, она не приспособлена к тому, чтобы всегда везти на своих плечах мужскую работу. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Будет ли лучше для дела господня, если я откажусь от своих честолюбивых стремлений и последую за тобой?

– Я не говорю, что будет лучше. Ты много сделала, родная. Я не собираюсь наводить критику. Но все же, по-моему, нам это следует обдумать.

Она затихла в той же позе – серебристое коленопреклоненное изваяние. Потом вдруг уронила голову ему на колени и воскликнула:

– Не могу! Я не могу отказаться! Неужели это необходимо?

Вспомнив, что вблизи прохаживаются гуляющие, он цыкнул:

– Ох, ради всего святого, Шэра, не голоси и не ломайся! Вдруг кто-нибудь услышит!

Она вскочила.

– О-о, какой дурак! Какой безмозглый чурбан!

И убежала по песку – через зыбкие полосы света – в темноту. Он в сердцах потерся спиной о песчаную дюну, бормоча:

– Пропади они, эти бабы! Все одинаковы, даже Шэра. Вечно закатывают истерики по пустякам. Но и я-то хорош, не сдержался – и как раз когда она заговорила о том, чтоб передать мне дело! Ну ничего, я еще к ней подъеду, только лаской!

Он снял ботинки, вытряхнул песок и стал, не торопясь, с удовольствием почесывать себе пятку одной ноги – ему пришла в голову мыслишка…

Если Шэрон намерена откалывать такие номера, надо ее проучить.

Спевка окончена. Почему бы не вернуться домой и не взглянуть, что сейчас поделывает Лили Андерсон?…

Вот это славная девочка! И как она им восхищается! Такая ни за что не позволила бы себе орать на него!

III

На цыпочках подошел он к двери девственной Лили и легонько постучал.

– Кто там?

Он не решился ответить. В этом огромном старом доме, который они сняли в Клонтаре, дверь в комнату Шэрон почти напротив. Он постучал еще раз и, когда Лили, в халатике, подошла к двери, зашептал:

– Шш! Все спят. Можно зайти на минутку? По важному делу!

Удивленная Лили, явно не без волнения, впустила его в комнату, убранную вышитыми салфеточками.

– Лили, я беспокоюсь. Не начать ли Эделберту завтра с гимна: "Господь – наша твердыня" – или еще чего-нибудь похлестче в исполнении хора? Чтобы овладеть вниманием аудитории? А уж потом самому затянуть что-нибудь волнующее?

– Право, мистер Гентри, думаю, что сейчас уже поздно менять программу.

– Да? Ну, ладно, неважно. Сядьте-ка, расскажите, как прошла вечерняя спевка. Хотя, что это я! Конечно, великолепно, раз барабанили по клавишам вы!

– Ну вот еще! Вы просто смеетесь надо мной, мистер Гентри!

Она легко присела на краешек кровати, а он уселся рядом и храбро произнес с довольным смешком:

– И я никогда не смогу добиться хотя бы того, чтобы вы назвали меня Элмером?

– О, я не смею, мистер Гентри! Мисс Фолконер меня бы так отчитала!

– Вы только скажите мне, Лили, если кто-нибудь хоть раз посмеет вас отчитать! Да как же так!… Не знаю, достаточно ли это ценит Шэрон, но ведь вы так преподносите музыку, что ваша игра для наших собраний не менее важна, чем ее проповеди и все прочее…

– Нет, мистер Гентри! Вы мне льстите – вот и все! Да, кстати! И я вам могу отплатить той же монетой.

– Постойте-ка, дайте еще припомнить. Ага! Вот вам! Тот епископальный священник – ну, знаете, такой высокий, красивый, – так вот он говорил, что вам надо в концертах выступать: так вы талантливы!

– Ох, что вы, мистер Гентри! Вам подшутить надо мной захотелось, наверное!

– Честное слово! Ну, а что же вы припасли мне? Хотя больше хотелось бы услышать что-нибудь приятное от вас лично!

– Что ж вы теперь напрашиваетесь на комплименты?

– Еще бы! Из такого ротика!

– Ой, что вы только говорите! Ужас просто! – Смех – взрыв серебристого хохота, целый каскад… – А про вас говорила та солистка из оперы, которая будет петь на открытии. Говорит, вы такой сильный, что ей прямо страшно!…

– Да ну? Правда? А вам?… А? Вам тоже страшно? Признавайтесь-ка!

Рука ее каким-то образом очутилась в его ладони, он сжал ее, а Лили, отвернувшись, заливаясь румянцем, наконец прошептала:

– Да… и мне…

Он едва сдержался, чтобы не обнять ее, – но не следовало слишком подгонять ход событий. И он заговорил обычным деловым тоном:

– М-да, так вернемся к Шэрон и нашей работе. Скромность, конечно, украшает человека, но вы все же должны понять, как бесконечно ваша игра способствует созданию возвышенной атмосферы на наших собраниях.

– Я очень рада, что вы так думаете… но серьезно – разве можно сравнивать меня с мисс Фолконер, когда речь идет о деле спасения душ… Да она же самый потрясающий человек на свете!

– Это верно. Так и есть.

– Только жаль, что она не думает, как вы. По совести говоря, она едва ли высокого мнения о моей игре.

– И совершенно напрасно! Я не хочу сказать о ней ничего дурного – надеюсь, вы понимаете. Она, безусловно, одна из величайших проповедниц нашего времени. И все же, между нами говоря, у нее есть один недостаток: она никого из нас не умеет ценить по-настоящему! Думает, что все держится на ней одной! Я уже сказал, что от души восхищаюсь ею, но, клянусь, просто больно иногда становится, что она совсем не ценит вашу игру, – то есть, я хочу сказать, не так, как следовало бы ценить. Вам ясно, что я хочу сказать?

– О, это так мило с вашей стороны, но я, право, не заслужила…

– Но я-то ведь всегда ценил вашу игру, правда, Лили?

– Да, конечно, и это так мне помогало…

– Нет, серьезно? Если б вы знали, до чего мне это приятно слышать, Лили! – Он сильнее сжал ее хрупкую ручку. – Стало быть, вы рады, что мне нравится ваша музыка?

– О, да!

– А что вы сами мне нравитесь?

– Тоже – да. Ведь мы работаем все вместе… разумеется, как сестра – брату…

– Лили! А вы не думаете, что когда-нибудь… х-мм… когда-нибудь мы могли бы стать и чуточку ближе, чем брат и сестра?

– О-о, как же вам не совестно! Разве может вам понравиться такая, как я, – незаметная, маленькая, когда вы принадлежите Шэрон?

Что вы этим хотите сказать? Я – и принадлежу Шэрон? Да откуда вы взяли? Я восхищаюсь ею бесконечно, но я свободен, и вполне, можете быть абсолютно уверены! Только я немножко робел перед вами; вы такая красивая, нежная, как цветочек, и ни один мужчина, даже самый грубый, не решится обидеть такую, как вы. Оттого я и держался в стороне, думал, что как бы вас охраняю. А вы из-за этого, пожалуй, решили, что я не оценил ваших достоинств!

Она глотнула.

– О, Лили! Я ничего не прошу! Только иной раз, когда у вас тяжело на душе – а с кем из нас этого не бывает? Разве что с тем, кто думает, что он пуп земли и полновластный хозяин дела евангелистов!… Чтобы вы, когда вам взгрустнется, позволили мне говорить вам о том, как один человек ценит то очарование, которое вы расточаете зря!

– Вы в самом деле говорите правду? Но… играть на рояле я, может быть, и умею, а сама-то ведь я – так… ничто.

– Неправда, дорогая, неправда это, Лили! Как это похоже на вас с вашей скромностью – не замечать, что вы, как светлый луч, согреваете наши сердца, что нам так дорого…

Дверь распахнулась. На пороге стояла Шэрон Фолконер в черном с золотом пеньюаре.

– Вы оба свободны, – сказала Шэрон. – Уволены с этой минуты! И чтобы я больше вас не видала. Переночевать можете здесь, но утром, еще до завтрака, потрудитесь убраться вон из этого дома.

– О, мисс Фолконер… – всхлипнула Лили, отталкивая руку Элмера. Но Шэрон, хлопнув дверью, скрылась. Они выскочили в холл и услыхали только, как повернулся ключ в ее двери. На их стук она не отозвалась.

Лили гневно сверкнула глазами на Элмера, щелкнул замок и в ее двери. Элмер остался в холле один.

IV

Долгие часы просидел он в унылом оцепенении, и лишь к часу ночи правдоподобное объяснение было найдено и продумано. Поистине героическое зрелище являл собою преподобный Элмер Гентри, влезая с балкона второго этажа в комнату Шэрон, подкрадываясь на цыпочках к кровати, тяжело шлепаясь подле нее на колени и награждая Шэрон смачным поцелуем.

– Я не сплю, – уронила она ледяным тоном и натянула одеяло до подбородка. – Наоборот, я впервые за два года по-настоящему проснулась, мой юный друг. А ну-ка убирайтесь отсюда! Не стану вам говорить всего, о чем я передумала, ограничусь лишь тем, что вы, помимо всего прочего, неблагодарный пес, кусающий руку, которая вытянула вас из грязной канавы, вы – лжец, невежда, шарлатан и бездарный проповедник.

– Черт побери, я тебе покажу…

Она фыркнула, и тут он вспомнил только что выработанный им план действий.

Он прочно уселся на краю кровати и спокойно заговорил:

– Знаешь что, Шэрон? Ты просто-напросто дремучая дура, вот и все. Думаешь, я стану отрицать, что волочился за Лили? Не стоит труда. Если ты сама так мало себя ценишь, если не понимаешь, что мужчину, который был близок с тобою, просто не может интересовать ни одна другая женщина, то мне нечего сказать! Бог мой, Шэра, ты что, не знаешь, что ты такое? Изменить тебе? Для меня это так же невозможно, как изменить моей вере! Кстати, хочешь узнать, о чем я говорил с Лили… то есть с мисс Андерсон?

– Нет, не хочу.

– Неважно, все равно ты меня выслушаешь. Так вот. Когда я вошел в холл, дверь в ее комнату была открыта, и она попросила меня зайти, чтобы о чем-то спросить. Оказывается, бедняжка мучилась сомнениями – достаточно ли хороша ее игра для такой величины, как ты, – кстати, это ее собственные слова – в особенности теперь, когда Иорданская скиния еще приумножит твою славу. Она говорила, что ты – величайшее явление в духовной жизни мира, и спрашивала, достойна ли она…

– Угу. Значит, спрашивала… Что ж, нет, недостойна! Так что увольнение остается в силе, что же касается вас, мой славный врунишка, то если вы еще хоть одним глазком поглядите на какую-нибудь девицу, то вылетите отсюда – и уже окончательно. Ах, Элмер, любимый, как ты мог? Ведь я все тебе отдала… О, лги, лги и дальше! А ну-ка выдай мне вескую, солидную ложь, чтоб я могла поверить! А потом поцелуй меня!

V

Флаги, знамена, хоругви, взмывающие ввысь по стропилам, флаги на стенах молельни, флаги, плещущие на ветру, который налетает с неспокойного моря. Вечер открытия Скинии Вод Иорданских, вечер, который положит начало крестовому походу Шэрон во имя покорения мира.

И в самом Клонтаре и в близлежащих курортах люди чувствовали, что готовится нечто не вполне доступное их пониманию, нечто удивительное, чего никак нельзя пропустить. И со всего побережья Нью-Джерси – кто на машине, кто в тележке – наехал благочестивый люд. К началу торжества все четыре тысячи мест были заполнены, человек пятьсот стояли в проходах, а снаружи собралась целая толпа тех, кто надеялся каким-нибудь чудом тоже прорваться в зал.

Изнутри помещение молельни напоминало амбар: дыры в тонких деревянных стенах были кое-как, на скорую руку заколочены для защиты от жестоких зимних бурь, но сейчас они были сплошь прикрыты флагами различных наций, огромными плакатами, возвещавшими кроваво-красным по белому о том, что в таинственной крови мессии кроется искупление всех горестей, а в его любви – приют и спасение. Вычурный, белый с золотом пирамидальный алтарь Шэрон заменила эстрадой, задрапированной черным бархатом, на фойе которого выделялся в глубине громадный хрустальный крест, а места для хора в двести человек, расположенные позади золотой кафедры, были обтянуты белым.

Возле кафедры стоял белый деревянный крест.

Вечер был жаркий, но в открытые на террасу двери врывался свежий ветерок, и ропот волн, и шум крыльев встревоженно взлетающих чаек. Все здесь настраивало на мистически-возвышенный лад, и каждый замирал в ожидании чуда.

Перед началом торжества евангелисты собрались за кулисами возбужденные, как театральная труппа перед премьерой. Они бесцельно метались из стороны в сторону, натыкаясь друг на друга, бормоча: "Слушай… да, что это я хотел… ну – как там…" Эделберт Шуп до последней минуты давал ненужные наставления новой пианистке, вызванной по телеграфу из Филадельфии, чтобы заменить Лили Андерсон. Она изображала из себя глубоко благочестивую особу, но Элмер уже отметил, что эта кудрявая милашка очень бойко постреливает глазками.

Хористы собирались по мере того, как наполнялся зал, пробирались вперед; болтали, с важным видом проходили за кулисы. Здание выходило прямо к морю, и поэтому, естественно, служебного выхода на сцену за эстрадой не было. Имелась только одна дверь, выходящая на задний балкончик, куда оперные артисты обычно выходили подышать свежим воздухом. С террасой, опоясывающей здание, балкончик не сообщался.

К этой двери и привела Элмера Шэрон. Их уборные помещались рядом. Она постучала – он сидел с библией и вечерней газетой в руках, читая то одну, то другую. Он открыл дверь и увидел сияющую, разгоревшуюся от возбуждения девочку, в пеньюаре, наброшенном прямо на сорочку, как видно, совсем забывшую свой недавний гнев.

– Иди сюда! – позвала она. – Посмотри, какие звезды!

Не обращая внимания на изумленных хористов, которые стекались в свою уборную, чтобы облечься в белые туники, она увлекла Элмера к двери и вывела на балкон.

Черные воды искрились огнями. Дыхание ветра, простор, покой…

– Посмотри, какая ширь! Как непохоже на тесные города, в которых мы были заперты, как в клетке! – бурно радовалась она. – Звезды и волны, что катятся от самой Европы! Европа! Замки на зеленых берегах! Никогда там не была, а теперь поеду! И толпы народа будут встречать меня в порту, как оплот духовной силы! Смотри-ка!

По небу, оставляя за собою длинный огненный след, пролетела падучая звезда.

– Элмер! Это предзнаменование грядущей славы! И сегодняшний вечер положит ее начало! Ах, мой любимый, никогда больше не обижай меня!

Поцелуй его обещал это вполне, сердце – почти. Сейчас, когда они стояли над морем, она была женщина – и только, но полчаса спустя она вышла на эстраду в белом атласе и серебряных кружевах, с алым крестом на груди, пророчицей – пророчицей с головы до ног; с высоким лбом, с затуманенным странным взором.

И вот уже запел хор. Он начал с славословия, что вызвало у Элмера некоторое сомнение. Ведь славословие уместно в конце, а не в начале. Однако с виду он был бесстрастен, этот священнослужитель в сюртуке с белым галстуком бабочкой, когда торжественно прошествовал мимо хористов величественный и строгий, и великолепным жестом воздел руки, требуя тишины.

Он рассказал собравшимся о сестре Фолконер и ее миссии, о планах и целях их деятельности в Клонтаре; затем попросил на минуту сосредоточиться в молчании и помолиться, дабы дух святой снизошел на этот храм.

Он отступил к своему креслу, поставленному в глубине эстрады, рядом с хором, и мимо него, едва касаясь земли, проплыла Шэрон – не женщина, богиня. Вот она увидала, какое множество народу явилось к ней, и прелестные глаза ее заблестели от слез.

– Мои возлюбленные! Вы даруете мне силу своею верой! – дрожащим голосом начала она.

Но затем голос ее окреп, зазвучал взволнованно, вдохновенно:

– Только сейчас, устремив свой взор поверх вод к далеким пределам мира, я видела счастливое для всех нас предзнаменование – огненную стрелу, начертанную десницей божьей, – светозарную падучую звезду. Так предварил он нас о пришествии своем и повелел, чтоб мы были готовы. О, готовы ли вы, готовы ли? Будете ли готовы, когда пробьет заветный час?

Ее проникновенный лиризм взволновал собрание.

Однако за дверями молельни были и не столь благочестивые души. Двое рабочих, закончив перед самым началом собрания полировку деревянных колонн, выбрались сквозь толпу входящих на террасу и уселись на перила, наслаждаясь прохладой и прислушиваясь к долетающим до них словам проповеди.

– Ничего язык подвешен у бабенки. Преподобный Голдинг с того конца города в подметки ей не годится, – произнес один, закуривая папироску и пряча ее в ладони.

Второй на цыпочках подошел к двери, заглянул внутрь и, вернувшись, процедил:

– Точно; и к тому же красотка – первый класс. А все-таки, знаешь, что я тебе скажу, женщина – она хороша там, где ей положено быть, а религией заниматься – для этого требуется настоящий мужчина.

– Да нет, эта справляется что надо, – зевнул первый, щелчком отбрасывая папиросу. – Ну, пошли, что ли? Может, хлопнем по кружке пива? Пойдем террасой к выходу.

– Это можно. Угощаешь?

Рабочие двинулись вперед – две темные фигуры меж морем и дверями ярко освещенного зала.

Забытый окурок притаился среди промасленных тряпок, брошенных рабочими на террасе у тонкой дощатой стены. Края одной тряпки начали тлеть, словно красный червячок; вот вся она вспыхнула огненным кольцом.

– Что может быть прекраснее такой молельни, воздвигнутой над лоном бездонных волн? – нараспев выговаривала Шэрон. – Вспомните, что сказано о могучей водной стихии в священном писании. Над водным простором носился дух всевышнего, когда земля была лишь хаос и тьма! Иисус был крещен в святых водах Иордана! Иисус ходил по водам, как могли бы и мы, если б верили, как верил он. О боже милосердный, исцели нас от неверия, даруй нам веру, равную твоей!

Элмер сидел сзади и слушал, взволнованный, как в те первые дни, когда его покорила Шэрон. Он так устал от ее поэтических импровизаций, что был почти готов признаться в этом самому себе. Но сегодня он вновь ощутил ее странное обаяние и вновь преклонился перед нею. Он видел ее стройную спину в мерцании белого атласа, видел ее дивные руки, простертые к многотысячной толпе, и с жаркой тайной гордостью наслаждался сознанием того, что эта красота, которой любуются и поклоняются столь многие, принадлежит ему одному.

Но тут он заметил и нечто иное.

В одну из дверей, выходящих на террасу, вползала и спиралью поднималась вверх струйка дыма. Он вздрогнул; он едва не вскочил с места; но побоялся вызвать панику и сидел, цепенея от ужаса, ловя бессвязные обрывки мыслей, мелькающие в голове, пока не услыхал пронзительный вопль: "Пожар! Пожар!" – и не увидел, что и вся публика и хор с дикими криками вскакивают с мест. В ту же минуту ярко вспыхнула легкая дверь, и пламя веером поднялось к стропилам.

В это мгновение он думал только о Шэрон – Шэрон, стоявшей, словно недвижная колонна из слоновой кости, перед обезумевшей толпой. Он бросился к ней. Он слышал, как она взывает:

– Не бойтесь, выходите, не торопясь!

Она обернулась к хористам, которые в развевающихся белых одеждах панически устремились вниз со своих скамей.

– Не бойтесь! – молила она. – Мы в божьем храме! Господь защитит нас! Я верую! Верьте же и вы! Я проведу вас невредимыми сквозь пламя!

Но они, не обращая на нее внимания, неслись мимо, отталкивали ее с дороги. Он схватил ее за руку.

– Сюда, Шэра! В заднюю дверь! Прыгнем с балкона и доплывем до берега!

Она словно и не слыхала его. Оттолкнув его руку, она продолжала выкрикивать голосом, который звенел безумием и фанатической верой:

– Кто положится на гостеприимство всемогущего господа? Пришел час испытать нашу веру! Кто последует за мной?

Две трети публики находилось за полосою огня, и большинство смогло беспрепятственно выбраться на террасу, а оттуда – на берег: дверей было много, и притом достаточно широких. Раздавили лишь одного ребенка, затоптали одну женщину, упавшую в обморок. Но ближе к эстраде, прорываясь между балками, бушевало пламя, раздуваемое ветром с моря. Большая часть хористов и публики из передних рядов уже спаслась, но тем, что были сейчас в глубине эстрады, путь к спасению оказался отрезан.