Текст книги "Сын ведьмы"

Автор книги: Симона Вилар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Выпитый мед подействовал на давно не пившего Саву, он стал улыбаться, а там и сам пошел в пляс. Добрыня только брови выгнул удивленно, наблюдая, какие коленца этот переодетый святоша выделывает. Небось на площадях Киева не последний плясун был до того, как рясу надел. Сейчас же разошелся, хватал местных молодиц за бока, крутил их так, что аж повизгивали, на девок наступал дробным топотом, разведя руки, словно желая обнять. Да и говорить вдруг стал по-местному – те же прибаутки о леших и кикиморах, те же словечки с вятичским аканьем.

Кто-то из вятичей даже спросил: а ты, чай, не из наших будешь, паря? Сава только смеялся, махал рукой – я, дескать, оттуда, издалека.

Лишь поздней ночью все разошлись, а гостей отправили почивать. Да не куда-нибудь, а на сеновал, где сладко пахли недавно скошенные травы. Сава почти сразу захрапел. Добрыня тоже начал подремывать, как вдруг различил некий шорох. Приоткрыл глаза и увидел, как к красавчику святоше пробирается девка из местных. Растрепанная, шалая, в сползшей с плеча рубахе, она устроилась подле Савы-Неждана, стала будить-тормошить:

– Да не спи ты, соколик! Полюби меня, солнышко мое…

Сава только что-то мычал со сна, отталкивал ее, отворачивался. Девка сопела обиженно, рубаху скинула, сисечки у нее были, как у козы – остренькие, в разные стороны глядящие тугими сосками. Даже верхом на парня садилась, а тот храпит себе, олух!..

А вот Добрыня не утерпел. Зашуршав сеном, подполз, стащил к себе девку. Она сперва было упиралась, ворчала недовольно, ну да Добрыня умел ласкать таких пригожих. Вот и сошелся с девицей. Сперва как положено, навалившись сверху, потом крутил ее, ласкал, на себя сажал, а то и сзади пристроился, как козу драл. А когда она к его плечу приникла и дышала уже спокойнее, лежал, поглаживая ее по волосам.

– Меня батя отправил, – шепнула едва слышно.

Добрыня лишь чмокнул ее в висок. Ну, понятное дело, в таких небольших селениях считается добрым делом гостей уважить, а если получится, то и понести от пришлого, дать роду свежей крови. Род-то все одно вырастит нагулыша, от кого бы он ни был. И хотя девке явно красавец Сава глянулся, но, кажется, и с бояном ей понравилось. А потом она сказала такое…

Добрыня даже приподнялся, переспросил.

Девушка отвечала, быстро шепча пунцовыми от поцелуев губами:

– Говорю, мне страсть как надо от тебя понести, боян ты мой разлюбезный. Ведь тогда меня на смотрины в жертву Ящеру не отправят. Конечно, волхвы говорят, что это великая честь – достаться Ящеру ради блага всего племени, да только батя мой сказал, что я и тут, в селище родном, пригожусь. И если твое семя во мне прорастет, то не тронут меня, потому что тех, кто в тягости, к Ящеру не берут: новую жизнь погубить – это зло великое. Вот мне и надо от чужого забеременеть… Со своими-то возлечь законы рода не позволяют. Мы все тут кровно повязаны, а полюбиться с родичем… За это и волхвы проклянут самым страшным проклятием.

– Погоди, погоди, девушка, – остановил ее быстрый шепот посадника. – Это когда вас собираются Ящеру отдавать?

– Да скоро уже. Пошла по всем селищам и заимкам весть, что неспокойно Ящер себя ведет за водами Ока Земли, бесится. Значит, чародейка Малфрида скоро явится выбирать жертву. Вот батя и приказал… Да что там, я сама хотела!

Добрыня откинулся, шурша сеном.

– И что, Малфрида всегда сама приходит?

– Всегда! Только она одна может выбирать жертву для Ящера.

Добрыня закусил соломинку, гонял ее по губам, размышлял. Ведьма и Ящер. Ну как в сказах былых сочиняли. Но нынче-то какой, к лешему, Ящер? Вятичи что, серьезно в это поверили?

Добрыня чмокнул прильнувшую к нему девушку в затылок и спросил:

– Какое оно собой, чудище ваше?

– Страшное! Батя мой его видел как-то. Говорит, что оно огромное и темное, а еще клыкастое. Глаза желтым светятся, рога у него черные. Жуть, одним словом.

– Послушай, милая, если бы тут водилось такое чудище поганое, весть бы о том по всем землям пошла.

Девушка как будто обиделась, отстранилась.

– Если это сказы, то куда те парни и девицы деваются, которых Малфриде отдают? Да и не смеет уже давно никто в наши земли сунуться, а Ящер за Оку тоже не наведывается. Он наш, лесной.

Девушка, казалось, с гордостью о чудище говорила. Дескать, вон какое диво у нас есть. Пусть и жертвами от него приходится откупаться.

– А сама Малфрида… Она какая?

– Да как ведьме и положено быть – старая, худющая, седая. Лет ведь ей немало.

Добрыня вздохнул и сказал девушке, чтобы уходила. А как остался один, задумался крепко.

Ну, про Ящера – это чушь. Но что-то тут и впрямь творится. А еще он думал о Малфриде. Старушка, говорят? Тогда ему есть о чем подумать.

Вспомнились посаднику давние события. Владимиру тогда и шестнадцати весен не было, когда он вступил в брак с красавицей Аллогией, дочерью нарочитого новгородского боярина. Юный князь очень радовался, и даже не столько тому, что с такой кралей в брак вступил, как тому, что теперь, став женатым мужем, он мог считаться взрослым и начинать править как настоящий князь.

Ну а Добрыня в ту пору, оставив на молодого женатого Владимира Новгород, сам отбыл на море, воевать с пиратами эстами. Поход его был удачен: пиратов он разбил, освободив морские торговые пути к Новгороду, да еще и обложил эстов данью. Так что возвращался вполне довольный собой. Но когда вернулся, о его победах особо слушать не стали, а наперебой рассказывали, что Владимира навестила его бабка Малфрида, чародейка великая. Да такая древняя, что еле ходила и в покои молодого князя ее внесли в кресле на руках.

Добрыня эту весть воспринял с сомнением. Знал, что даже если Малфрида и появится, то никак уж не старухой. Ибо его мать умела находить в диких местах источники с живой и мертвой водой, дающие силу и младость. И пусть поговаривали, что вода та давно иссякала, но даже в этом случае не могла Малфрида так состариться, чтобы ее в кресле пришлось носить. Он и Владимиру то сказал: самозванка это и нечего с ней церемониться. Однако Владимир не соглашался, заявил, что проверил, настоящая ли Малфрида перед ним. Знал он о бабке-чародейке нечто, что только Добрыня ему рассказывал. Вот и поглядел на ее руку…

Посадник как услышал про это, так сразу велел провести его к чародейке. Да только исчезла та, как и не было ее никогда.

Добрыня в тот раз только посмеялся над доверчивым Владимиром. А тот хмурил соболиные брови, смотрел из-под светлой челки и все твердил: она это была, бабка его Малфрида. Сказал, что сердцем почуял, что они родня, потому и поверил в то, о чем его колдунья предупреждала. Ибо она сообщила Владимиру, что брат его Ярополк Киевский настолько очарован своей женой гречанкой Зоей, что по ее воле стал христианином да еще и привечает сих почитателей Распятого в своем граде на Днепре. Ну, Добрыня знал, что еще раньше княжич Ярополк под влиянием бабки Ольги к христианству склонялся, теперь же, как уверяла какая-то старая ведьма, он полностью находился под влиянием Зои. Причем Малфрида еще и обещала Владимиру помочь своим чародейством, если он на Ярополка охристианившегося пойдет. Ну и что с того, что обещала? Вон же сгинула, причем и понять никто не смог, как это произошло. Добрыня посоветовал любимому сестричу2929
  Сестрич – племянник, сын сестры.


[Закрыть] всяких самозванок не слушать и очертя голову никуда не кидаться.

Но тогда и впрямь ни Владимир, ни его дядька Добрыня о том и не помышляли. Это позже у них вражда с Киевским князем вышла, окончившаяся гибелью Ярополка. Однако когда они на Киев уже шли, никакая Малфрида к ним не явилась. Вот и решил Добрыня, что просто чудила какая-то старуха, возомнившая себя великой чародейкой. Но свои сомнения посадник старался не высказывать, особенно после того, как понял, что служившие Владимиру варяги очень ценили, что к их предводителю вещая колдунья являлась. Ну да в чем эти пришлые разбираются? Они даже уверяли, что к Владимиру его мать-старушка прибывала, исходя лишь из того, что, обращаясь к старухе, князь почтительно называл ее «матушкой».

А теперь еще и эта девка из вятичей уверяла, что Малфрида стара годами. Что же такое с матерью Добрыни приключилось за эти годы, раз так одряхлела? И она ли это? В воспоминаниях Добрыни его родимая была дивной красавицей, такой, что мужчины ей вослед оглядывались. В любом случае он еще отроком был, когда она навсегда исчезла из его жизни.

И вот теперь ему необходимо разыскать ее, причем сам он еще не ведает, чем эта встреча обернуться может. Да и как-то неприятно было думать, что родимая до того дошла, что кровавые жертвы какому-то чудищу приносит. Но если это все же Малфрида, если из-за ее ненависти ко всему христианскому творит она зло и наслала морок на Новгородскую землю… Тогда Добрыня и впрямь забудет, что Малфрида его родительница. И сам решит, как с ней разделаться.

– Сава, ты так и не вспомнил ту, кого в бреду Малфридой называл? – спросил он утром спутника.

Сава смолчал. Потом просто ушел. А посадника отвлекла его ночная лада, принесшая ему умыться и чистое полотно. Девушка смотрела на бояна сияющими глазами, и как тут было об этом беспамятном святоше думать, когда у нее такие веснушки на носу, кудряшки русые вьются из-под подвесок на висках, а рубаха расшнурована на груди и видна соблазнительная выемка между белыми холмиками.

Отвлекся Добрыня, увел свою милую в дальние заросли. А не надо было этого делать. Ибо когда вернулся, то шум и гвалт стояли в селении, а еще вчера такие добродушные вятичи теперь таскали и пинали отбивавшегося от них Саву.

Добрыня не стал кидаться в толпу, а громко ударил по струнам, привлек внимание к себе. Мужики остановились, все еще тяжело дыша, бабы перестали визжать.

– Да что же вы творите, люди добрые? – шагнул вперед Добрыня. – Пошто парня моего такой лаской привечаете?

– Мы думали, он наш. Думали, сварожий внук, а он за тем дубом Христу своему молился.

– И что с того? Мы с ним с Днепра идем, там многие сейчас Распятого почитают. Вот и Неждан мой увлекся. Ну, походит немного по свету, и сойдет с него дурь.

Такой ответ озадачил вятичей. Но не успокоил. Кто-то ехидно спросил:

– А может, и ты, боян, крест на теле носишь?

– Ношу, конечно, – распахнул ворот Добрыня. – А еще ношу знак Перуна – молнию-зигзагицу. При мне также Велесово колесо и торсхаммер варяжский3030
  Торсхаммер – скандинавский амулет в виде молота, знак бога-громовержца Тора у викингов.


[Закрыть]. Есть и щучья голова из земель финнов-колдунов. Мы ведь люди бродячие, нам важен тот бог, в земли которого вступаем.

Он продемонстрировал свои нательные обереги растерявшимся вятичам, и многие даже понимающе закивали. Но местный старейшина вдруг сказал:

– Мы тебя понимаем, боян. Однако что ты скажешь на то, что твой парень носит только знак креста? Да еще и молится Распятому в наших лесах, на нашей земле!

И вятичи опять зашумели.

Мнимый гусляр примирительно поднял руку:

– Я разберусь со своим парнем. Молодой он, глупый. А молодые обычно с жадностью тянутся ко всему новому. Думаю, ваши старейшины это знают. – Он даже подмигнул одному из солидных седых мужей, и тот невольно кивнул в ответ. И добавил: так и есть, с молодежью нужен глаз да глаз, они считают, что умнее хранящих мудрость старейшин, и кроят все на свой лад.

И тут вперед вышел сгорбленный старичок, затряс перед носом гусляра скрюченным пальцем.

– Не наш ты, вот и не ведаешь, что несешь. Нельзя твоему парню тут ворожить по-христиански. Так он чары лесные может развеять. Нас об этом Малфрида предупреждала. Потому и гоним служителей Распятого куда подальше. Мы даже с Ящером лютым согласны сжиться, но христиан ни за что привечать не станем. А ты… и молодец твой… Гнать вас надо взашей!

Вот и пришлось им уйти не солоно хлебавши. Добрыня намекнул, чтобы проводника им дали, дабы пройти к другим селениям, но куда там! Едва ли не плевали пришлым вслед, когда те удалялись.

Чаща замкнулась за ними, едва стихли голоса разгневанных вятичей. И куда идти дальше? Но оказалось, что от Савы беспамятного все же какой-то прок есть. И чтобы там ни было в его прошлом, он явно был лесным жителем, мог легко определить, где пройти в колючих зарослях, знал, как пробраться через самые непролазные дебри. Добрыня, с детства проживавший во градах, а если и покидавший их, то всегда с отрядом и проводниками, скоро бы потерялся в такой глухомани. Сава же по цвету воды в ручье распознавал, что они сбились и могут попасть в болота, а потом на мох древесный смотрел и направление указывал. Двигались они на север, пока не вышли к текущей туда же речке лесной. Река в дебрях – это все же дорога, и есть надежда, что рано или поздно можно выйти к людскому жилью. Так думал Добрыня. Но что-то шли они шли, а вокруг только лес – и никого.

Ближе к вечеру Добрыня вдруг стал замечать некое странное шевеление в зарослях. То ли тени, то ли клочья тумана, а то порой быстрой искрой мелькнет чей-то недобрый взгляд. И при этом так тихо в чаще, что даже кровь стынет в жилах. Чужое тут было все. Нечеловеческое.

Не всякому дано замечать мир духов, однако сын ведьмы был наделен даром видеть то, что не замечают простые смертные. И Добрыня лишь замедлял шаг, когда из лесного сумрака выплывал тощий бледный силуэт, а то вдруг коряга протягивала свою ветвистую лапу, словно норовя преградить путь. Добрыня-то замечал, а вот Сава, как-то зацепившись ногой и едва не упав, брякнул первое, что в голову пришло:

– Кикимора тебя забери!

– Ты бы лучше забожился, святоша.

– Нельзя Всевышнего поминать всуе, – важно отозвался Сава. И перекрестился.

И тотчас будто шелест какой прошел по кустам, но потом стихло все, а только что протянувшаяся через дорогу лапа пригнулась, и перешагнуть через нее Добрыне уже ничего не стоило.

«Ага, опасаются. Может, и мне прочесть молитву в голос?» – размышлял посадник.

Когда-то он был даже привычен к тому, что духи ему являются, однако после бурной жизни среди дружин, после шумных градов и людных большаков словно забыл свое умение. А ведь ранее, почитай сызмальства, замечал, когда дворовой сдувал соломинки со стрехи в амбаре, когда чудинко3131
  Чудинко – злой дух в виде деревянной или тряпичной куклы, которую недоброжелатели подкладывали немилым соседям с недобрым заговором. Чудинко по ночам пугал хозяев стуком, треском, иными странными звуками.


[Закрыть] насылал страхи на обитателей жилища. Взрастивший Добрыню вместо отца лекарь Малк Любечанин скоро определил способности мальчика, но его это не удивляло: все же сын чародейки. Однако, желая пареньку добра, предупредил: такое умение при чужих скрывать надо. Обычные люди не очень жалуют тех, кто от них отличается, это их пугает. А за страхом часто неприязнь и злость следуют. Так что не нужно это Добрыне.

Малка Любечанина Добрыня уважал, вот и послушал. Даже матери о том не говорил. Она у него чудная была, зато сама порой любила дива нелюдские сыну являть. Говорила бывало: «Пойдем на лесное озеро, я русалок тебе покажу» или «Давай лешего вызовем да чесноком его напугаем. Леший страсть как запах чеснока не переносит».

Добрыня лишь пожимал плечами и соглашался. Ей казалось, что только она может ему чудеса показывать, а он просто смотрел и согласно кивал. Но когда однажды Малфрида ушла и не вернулась, он, тоскуя за родимой, подумал, что надо было признаться, что и у него этот дар имеется. Однако позже, когда уже в Киеве поселился, Добрыня обратил внимание, что духов в людном месте не видно вообще. Они-то, конечно, были, и он порой ощущал их присутствие, но вот чтобы воочию увидеть, так нет. Позже, когда стал все больше к христианской вере склоняться, и вовсе о духах не думал. Тут бы с людьми разобраться, сестрича родного во власти устроить, так что не до чародейского мира было, какой и так исчезал, словно и не было его никогда.

Зато в этой чаще чародейства сколько угодно. Моховой3232
  Моховой – крошечный дух зеленого или бурого цвета, живущий во мхах. Безобидный, кроме поры собирания ягод. Если ягоды в облюбованных им местах собирают, может и заманить в глушь, откуда не выбраться.


[Закрыть] вон пялится белесыми глазками из-под коряг, деревянник3333
  Деревянник – дух, отвечающий за крепость дерева.


[Закрыть] как нарост прильнул к древесной коре старой ели, самого едва различишь. Посадник хотел было сбить его палкой, но передумал. Пусть, вреда от него никакого.

– Что? – в какой-то миг произнес Добрыня, едва не налетев на стоявшего перед ним Саву.

– Привал, говорю, надо сделать, – отозвался тот. – Совсем в дебри забрели. А уже темнеть начинает. Не знаю уж, куда мы по этим лесам пробираемся, но все равно по темной поре скорее глаз выколем, чем куда-то выйдем.

Добрыня ответил, что сам выберет место привала. Уж слишком много всего опять шуршало и моргало вокруг. Спросил Саву, не замечает ли тот что-либо? Парень пожал плечами, а потом сказал:

– Борти3434
  Борть – улей в естественном или выдолбленном дупле дерева. Бортничество – древняя форма пчеловодства, при которой пчелы живут в дуплах деревьев.


[Закрыть] медовые недалеко. Видишь этот срез на дереве, посадник? Так местные бортники отмечают путь к бортям с пчелиными запасами.

Вишь, что знал парень! Местный он, как пить дать. А еще Добрыня подумал, что борти обычно на лесных полянах расположены. Ну хоть не в чаще сырой ночевать придется.

Но вышли они не на обычную поляну, а на лядину3535
  Лядина – участок бывшей лесной пашни, заросший кустарником.


[Закрыть] заброшенную. Некогда люди отвоевали этот участок у леса, вырубили деревья и сожгли под пашню. Но через несколько лет использования такие поля приходили в негодность, их оставляли, и они постепенно зарастали лесом. Однако найденная ими лядина была еще светлой, лишь молоденькие елочки да березки поднимались над травами. Но все же путники решили, что где-то поблизости от лядины должны быть жилища тех, кто ее устроил.

– Завтра поищем, – решил Добрыня.

А еще подумал, что съел бы что-нибудь. Утром он крынку козьего молока выпил, а больше ни крошки во рту у него не было. Обычно путников в селищах в дорогу снабжали перекусом, но, учитывая, как скоро они покинули разгневанных вятичей, об угощении никто и не помянул.

Они согрелись у костра – днем было вполне тепло, а как зашло солнце, холод и сырость так и пробирали. В какой-то миг Сава сказал, что на такие лядины зачастую приходят полакомиться молодыми побегами олени или лоси. Был бы у них лук да стрелы… Добрыня ответил, что поутру смастерит пращу. Он в отрочестве отменным пращником был. Может, и поохотятся. Жрать-то надо.

Говорил это спокойно, миролюбиво, как будто старался передать свой настрой и Саве, который то и дело оглядывался на обступивший их лес и время от времени мелко крестился.

– Чего ты дергаешься, парень? Или чуешь что?

– Так, мерещится всякое. Кажется, будто кто-то наблюдает за нами из темноты.

– Местные кто? Из вятичей?

Сава судорожно сглотнул, но не ответил.

Добрыня тоже ощущал это пристальное внимание из темноты. Но отчего-то страха не испытывал. В чем-то он был всем этим духам сродни, правда, давно забыл об этом. Теперь же приходилось вспоминать.

– Слышишь, Сава, – сказал он, подбросив свежего сушняка в костер, чтобы пламя взметнулось повыше. – Ты ведь рукоположенный поп? Вот, может, и прочтешь молитву перед сном? Тут людей нет, тут можно.

– А если не люди во тьме, то кто?

Добрыня пропустил последнюю фразу мимо ушей.

– Давай, попик, прочти то, чему тебя научили. А я за тобой повторять буду.

Саву спокойствие Добрыни умиротворило. Он молитвенно сложил руки:

– Отче наш, Иже еси на небесех…

И как же вдохновенно читал! Всю душу вкладывал. Добрыня повторял за ним и чувствовал знакомое успокоение. Вот за это он и любил молитву, что после нее себя ощущал как под защитой, словно за ним целое воинство стояло или сила-силенная! А потом подумалось: всего-то ночевка в лесу. Ему и не такое переживать приходилось. И после молитвы Добрыня спокойно уснул, как только положил кулак под голову.

С утра они вышли к лесному озерцу – небольшому такому, заболоченному. Но уточки там плавали в изрядном количестве. Вот Добрыня и подбил парочку из пращи.

В котомке у Савы была соль, а ощипывать и потрошить дичину он умел, как заправский охотник. Вкусно получилось, поели с удовольствием.

– Куда пойдем? – спросил парень, обгладывая крылышко.

– Будем искать капище Сварога, расположенное у озера, какое местные называют Оком Земли. Вроде туда порой Малфрида является. Ты ведь уже должен был догадаться, что именно ее и разыскиваем.

Сава кивнул, но насупился, как всегда, когда при нем Малфриду упоминали. И по-прежнему отрицательно замотал головой, когда Добрыня попытался расспросить его. «Не знаю», «Не ведаю», «Она мне никто», – огрызался.

С утра лес радовал взор и уже не казался прибежищем для всякой нечисти. Оно и понятно: при ясном свете духи исчезают. А Добрыня все же надеялся, что и к людям скоро выйдут. Лядину ведь кто-то тут устраивал. Так что не могли уйти лесные жители от нее невесть куда.

Думать так было хорошо, а вот на деле… Пробираться сквозь чащу путникам становилось все сложнее: ручьи и речушки в округе были запружены бобрами, из воды торчали острые пни от срезанных умным зверем деревьев. Да и сами лесные строители появлялись то тут, то там и, непуганые, плавали себе, наблюдали за двумя бредущими по кустистым берегам людьми.

К полудню путники опять вышли к лесной речке. Она была неширокой, но глубокой – дна не видать. Противоположный берег весь в пене белых цветов черемухи, стрекоз над водой столько, что только дивиться можно. Кое-где поперек потока лежали стволы упавших деревьев; Добрыня хотел было перейти по одному, как вдруг закружилась голова, он оступился и едва не рухнул в воду. Вроде и ничего страшного, учитывая, какая теплынь разлита в воздухе, но почему-то не решился более пробовать перебраться через речку.

Долго они шли. Порой берег поднимался довольно высоко, но потом начинались заболоченные низины, и путники сворачивали в лес. Густые чащобы были завалены старыми, вывороченными с корнем деревьями, с ветвей свисали наросты древесных грибов, в зеленоватом сумраке было сыро и влажно. Белок тут водилось не меньше, чем бобров. Добрыня подбил несколько из пращи. Сава не понимал – зачем? Мех весной у зверька не тот, что по осени.

– Есть их будем, – сказал посадник.

Сава возмутился: белок есть нельзя, нечистый это зверь, церковь запрещает.

– Жрать-то нам все равно что-то надо, – хмыкнул Добрыня. – Ибо уже ясно, что людей мы тут не найдем. Дай бог, чтоб самим из этих чащоб выбраться.

– Погоди, погоди, Добрыня, – остановился Сава. – Как это не сможем из леса выйти?

– Знаешь, парень, я ведь еще не забыл рассказы старых дружинников, какие со Святославом сюда хаживали да вятичей в лесах искали. Говорили, что если уйти в эту чащу, то навсегда сгинуть можно. Правда, было и несколько счастливчиков, сумевших вернуться. Да и тех чародейка Малфрида пожалела и вывела.

Сава тихо охнул.

– Значит, и мы… без Малфриды этой… Значит, тут тоже кружить будем?

Добрыня не ответил. Сам хотел бы знать…

Что они действительно кружили на месте, оба поняли, когда вечером опять вышли к знакомой лядине. Кажется, все время от нее удалялись, а получилось, что сделали круг и снова тут же. И опять Сава увидел знак бортников на дереве, и опять перед ними была та же заброшенная пашня, заросшая молодыми деревцами.

Добрыня помрачнел. Парню своему и слова не сказал, но сам понял: тут без чар явно не обошлось, потому как словно какой-то силой их разворачивало, уводило от выбранного направления. Ну и что теперь?

Сава тем вечером отказался попробовать зажаренных белок. Хотя Добрыня уверял, что мясо белок очень нежное и вкусное, да и сама белка зверек чистый, ест ягоду, семена, грибы. И нигде в Писании не сказано, что белка нечистая. Но молодой священник лишь сказал, что ободранная белка на крысу похожа, и улегся спать голодным. Правда, перед этим прочел молитву и благословил поглощавшего непотребную пищу посадника. И то верно сделал. Ибо порой даже сыну ведьмы было не по себе, когда он видел кружащихся за светом костра лесных нелюдей. А вот Сава их не замечал. И то хорошо – так парню спокойнее будет.

Потом был еще один день, до смешного похожий на прежний. Лес, чаща, порой мелькающие силуэты оленей и рев тура где-то в дебрях. Путники теперь старались не отходить от реки, но все равно было ощущение, что далеко они не пройдут. В какой-то миг Сава углядел в воде под нависающими корягами тени больших щук и попросил сделать остановку. Белок есть он все равно не станет, а вот настрогает острых сулиц3636
  Сулица – небольшое копье, дротик.


[Закрыть] и попробует добыть с их помощью рыбину для прокорма.

– Я знаю, как их можно добыть, – пояснил парень. – День-то сегодня жаркий, вот эта водяная хищница и замирает под берегом, там, где прохладнее.

Добрыня не перечил. Опустился на склоне, сидел, задумавшись так глубоко, что даже не заметил, как Сава, уходя на свою рыбалку, шуршал зарослями вдоль берега. Сколько парня не было, особенно не тревожился. Не дитя ведь, да и явно чувствует себя в этом лесу как дома. Даже если не помнит, что это его родные места.

Между тем посадник долго не мог отвести взгляда от зарослей белой черемухи на другом берегу. Аромат от нее в воздухе был такой сладкий! Но даже это не радовало. Добрыня заприметил неподалеку бревно, по которому вчера попытался перейти через речку, да не смог. С чего вдруг? Почему? Может, снова попробовать? Пустячное ведь дело!

Но оказалось, что не такое и пустячное. Сперва Добрыня дважды поскальзывался на стволе, его шатало. А когда попросту лег на него плашмя и попытался ползком перебраться на другой берег, получилось, что с каждым движением силы в нем стали иссякать, душно сделалось, воздух казался таким тяжелым, что не вздохнуть, и все поплыло вокруг. Голова никла, дыхание вырывалось из груди со свистом, сердце стучало в груди, как после продолжительного бега, и в итоге он снова едва не свалился в реку.

Когда смирился и вернулся обратно, сразу полегчало. Добрыня тихо выругался, сел и попытался собраться с мыслями. Видать, не попасть им на противоположный берег, ибо что-то не пускает туда, заставляет кружить в окрестных чащах, вновь и вновь приводит к заброшенной лядине. И могут они с Савой хоть до первого снега бродить в этом лесу, но пройти вглубь земли вятичей им не удастся. Ну разве что кто-то из местных проведет. А в это мало верилось – попробуй найти еще местного вятича-проводника, когда сам не ведаешь, куда идешь. Да и не любят тут чужаков.

Добрыня пытался успокоить себя. Ведь он давно предпочел служение милосердному Иисусу Христу, однако в глубине души по-прежнему верил в духов и чародейство. А если веришь в чары, то любому волшебству даешь силу одолеть себя. Но как же тут не поверить, когда только что сам еле отдышаться смог, еле сердце успокоилось!

– А вот плевать мне!.. – процедил он сквозь зубы. – Какой бы ни был морок, но если человек захочет…

И осекся, поняв, что нет у него желания еще раз сталкиваться с мощью наложенного заклятия. Ибо страшно было. А страх – это то, что питает волшебство. Нет, надо как-то отвлечься.

Добрыня потянул ремень через плечо, устроил поудобнее на коленях гусли, провел пальцами по струнам, вызывая мелодичный звук. Странно и необычно отозвался он в этой глухой чаще. Но с каждым струнным переливом к Добрыне стала возвращаться его уверенность. Он был отменным гусляром, пришлось обучиться, да и сам хотел, когда еще отроком при конюшне служил. Тот, кто умеет сладость музыки дарить, всегда в почете будет. А Добрыня был честолюбив, ему нравилось привлекать к себе внимание, хотелось, чтобы его ценили. И он пел, играл, его слушали и челядинцы, и дружинники князя, его слушал сам воевода Свенельд, который всегда уделял особое внимание смышленому пареньку из Любеча. Да и сама княгиня Ольга пресветлая порой кликала его к себе в покои.

– Никак ты бояном надумал стать, Добрынюшка? – спрашивала.

– Нет! – отвечал он и дерзко смотрел в глаза правительнице. – Я коней люблю и желаю стать отменным конником. Всадником в дружине хочу служить, да таким, чтобы все обо мне говорили.

– Добро, – улыбалась Ольга своей особой, чуть печальной улыбкой. – Но пока ты не понесся в сечу да не обагрил оружие кровью, спой мне что-нибудь спокойное и мелодичное. Чтобы мир и лад я ощутила.

И он пел ей. Пел о сыне ее, о том, что ходил князь легко, как пардус, что славен был и велик, что страшились его недруги Руси, ибо яростен и опасен слыл Святослав в сече. Но отчего-то Ольга грустила, слушая о походах сына, вот и попросила юного гусляра спеть что-нибудь иное. Нежное и душевное.

Это бабам такие песни любы. Воинам же лучше слушать о подвигах и славе. А простому люду хочется что-нибудь волшебное да забавное, а еще лучше смешное. Но если сама княгиня просит нежное, то отчего бы и не спеть?

Сейчас он улыбнулся своим воспоминаниям, и его пальцы, только что легко перебиравшие струны, стали наигрывать более звонкую мелодию, с едва заметным надрывом.

 
Ты ведь что душа моя, дева красная,
Жду тебя на вечерней заре, на росистом лугу.
И когда взойдет месяц ясный свет,
Прибеги ко мне, будто Леля3737
  Леля – богиня юности и весны у славян.


[Закрыть] легкая,
Ладой3838
  Лада – богиня любви и телесной близости у славян. Также обращение к возлюбленной, возлюбленному – ладо мое.


[Закрыть] стань моей, дай усладу сердцу ретивому.
 

Да, что-то подобное пел он и княгине, а думал… О всяком думал. Ну вот как и сейчас. Напевал, пробовал силу голоса, а сам размышлял, что, отправляясь сюда, он как раз и рассчитывал, что его, как по обыкновению бывает с гуслярами, примут в селениях вятичей. Не сомневался, что удастся скрыть, что он воин, дружинник, воевода. Слуг Велеса всегда ждут, им всегда рады. И если какой-нибудь дурень не убьет ненароком… Но это «ненароком» Добрыню не устраивало. Потому под рубахой у него была безрукавка из твердой вываренной кожи, за голенищем сапога таились острые тонкие ножи, некогда привезенные Владимиром дядьке своему в подарок из Корсуня греческого. Вроде и недавно это было, а сейчас казалось, что век прошел. И был он уже не родич правителя Руси, не посадник почитаемый, а какой-то бродяга, затерявшийся в глухомани лесной.

Добрыня заскрипел зубами с досады, ударил по струнам, а затем прижал к ним ладони, заставив замереть звук. Тихо-то как сразу стало! Саву, что ли, покликать? Похоже, завозился парень с рыбалкой.

И тут он услышал совсем близко:

– Спой еще, гусляр, потешь мне душеньку.

Добрыня медленно выпрямился. Поглядел на другой берег, откуда послышался негромкий девичий голос. И замер. Лесовичка, мавка? Она смотрела на него из белоснежных зарослей черемухи, улыбалась как солнышко. Какие синие глаза! Как раз под цвет венка из незабудок, венчавшего ее голову поверх длинных распущенных волос. И только через миг Добрыня рассмотрел видневшиеся на висках незнакомки узорчатые подвески. Тут не ошибешься – такие украшения, похожие на цветы, делали только у вятичей. Значит, не дух, как подумалось сначала. Хотя неудивительно, что ошибся, – никогда еще красоты такой посаднику видывать не доводилось.