Текст книги "Три ландскнехта"

Автор книги: Симон Вестдейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Симон Вестдейк
Три ландскнехта

– Пойду за веревкой, – сказал Швед и смачно выругался. Пока он не исчез за дверью, его голубые круглые глаза продолжали угрожающе глядеть на крестьянина.

Двое оставшихся еще ближе приступили к крестьянину, чтобы уже в который раз заставить его говорить, прибегая для этого то к угрозам, то к уговорам, то к пыткам. И каждый раз, не считая нужным придумывать новые доводы, они начинали все сначала. «Эй, мужик, где у тебя деньги, говори сейчас же, сию минуту!» Но хотя в большой пустой горнице с глиняным полом и гладкой изразцовой печкой все так и гудело от их криков, крестьянин оставался немым.

– Говори! Говори! – орал Гнилой. – Говори, а не то!.. Вот принесет он сейчас веревку, и тогда тебе конец, и это так же верно, как то, что цербер – адский пес, а мы еще хуже него. Где ты хранишь деньги, здесь или в другом месте? Берегись, он пошел за веревкой, так что ты уж лучше скажи нам, где ты их спрятал, дерьмо ты эдакое!.. – И Гнилой разразился ругательством, состоявшим из слов на пяти языках.

– Да-да, пошел за веревкой, – подтвердил Юнкер свойственным ему спокойным, любезным тоном, как бы говоря: тут уж ничего не поделаешь. Да, собственно, так оно и было. Ведь, хоть и не обменявшись ни словом, все они знали, что в ту минуту, как долговязый швед вышел из дому, крестьянин был приговорен к смерти. Они были не хуже других людей того же сорта, и, так как крестьянин ничего не хотел, а может быть, и не мог им открыть, им только и оставалось, что из милосердия добить его. Юнкер схватился за шпагу. Но в ней не было необходимости. У его ног лежали два раскаленных докрасна ножа, рядом дымилась лужа воды и головешки, выхваченные из стоявшего поодаль горшка с углем, а в другом углу сверкали сваленные в кучу пики и мечи. Оружия у них было с избытком.

– Далекарлийцу[1]1
  Далекарлия – суровая, гористая местность в Швеции.


[Закрыть] этого очень хочется, – с насмешливой ухмылкой оправдывался он, – хотя, если крестьянин сдохнет, мы останемся ни с чем. Но я не прочь поглядеть, как он сдохнет. Все равно этого мужика надо прикончить.

– Кое-чем мы все же обязаны шведам, даром что они язычники. Научили нас пить пунш, а также применять конский волос и веревку. Но вообще-то паписты мне больше по душе.

Снаружи по застывшей земле проскрипели шаги, застонала дверь амбара, и звуки эти далеко разнеслись в прозрачном зимнем воздухе и проникли в избу, где, несмотря на горшок с горячими углями, было так же холодно, как и на дворе.

– Тс-с, – остановил Гнилой Юнкера, затянувшего:

 
Священный Рим имперский, тебе желаем мы…
 

Связанный крестьянин зашевелился, словно хотел что-то сказать. Наконец-то! И не удивительно: хозяин такой с виду зажиточной усадьбы, хотя другие бандиты успели еще до них растащить большую часть домашней утвари и скота. Сокровища! Сбудутся мечты многих лет! Пуховые перины, угодливые спины слуг, жареная дичь, гусиная печенка, «Бизамбергское», «Аликанте», «Токайское», вот это да!

Нагнувшись вперед, оба ландскнехта жадно впивали дыхание крестьянина. Оно предвещало им поток золота, драгоценные, чистейшей воды камни, которые, подобно источнику, текущему под землей, были невидимы, и только истерзанный мозг этого человека мог подсказать им, где его отыскать… Но они не услышали ни единого звука.

Сидевший на стуле связанный мужчина лет около шестидесяти был плотный и жилистый, Но никто бы в деревне его сейчас не узнал, а впрочем, и деревни-то больше не было…

– Дерни его за волос, – сказал Гнилой, указывая на толстый конский волос, концы которого торчали изо рта крестьянина, и украдкой погладил себя по шее, где выделялась медного цвета опухоль, усеянная нарывами и язвами. Сувенир особого рода, который все, кто его видел, считали признаком французской болезни. Но что только не относили за счет французской болезни? И ломоту в суставах, и слабость в ногах, и нечистую кожу, и постоянную жажду, и гной в ушах. Французская болезнь – при этих словах солдаты оборачивались лицом к Западу и сжимали кулаки в ярости против короля Генриха,[2]2
  Имеется в виду французский король Генрих IV (1553–1610).


[Закрыть] который был тут ни при чем, но о нем писали, что он враг Католической лиги, и уже этого одного было достаточно, чтобы его ненавидеть. Люди, более склонные к размышлению, винили во всех бедах ядовитые болота или полет птиц. Были и такие, что просто льнули к сидевшим на корточках вокруг бивачных костров широкобедрым, сочным маркитанткам. Должен же солдат хоть где-то чувствовать себя в безопасности…

Но в данном случае никакой французской болезни не было. Не пылая энтузиазмом к военному ремеслу, хорват, которого позднее прозвали Гнилым, вступил аркебузиром в армию Валленштейна.[3]3
  Валленштейн, Альбрехт (1583–1634) – имперский главнокомандующий в Тридцатилетней войне.


[Закрыть] В первые годы он говорил путано и сбивчиво и, чтобы придать своим словам большую убедительность, то и дело крестился. Лошадям своим он давал клички по названиям планет, как в Тридцатилетнюю войну было принято называть пушки. Это был по всем статьям плут и хотя не пьянствовал, но азартно играл в кости, крал и грабил, за что и стал одной из первых жертв железной дисциплины Валленштейна, порожденной его честолюбием, усердием и ранней подагрой. В одно осеннее ветреное утро хорват в компании с семеркой других мародеров уже болтался на ветке раскидистого дерева; последнее, что он видел, были царапавшие ему шею золотистые листья, сквозь которые пробивались солнечные лучи. Но еще до того, как веревочная петля стиснула ему горло и он стал задыхаться, перед его взором выросло серебряное распятие и он подумал: «Господи, да ведь это благородный металл!..»– и только потянулся, чтобы его схватить, как сук надломился и он рухнул на землю, увлекая в своем падении лестницу, священника, поранив заодно руку палача, который приставил лестницу к восьми сучьям этого дерева. Наблюдавший с пригорка за казнью молодой офицер со смеху чуть не свалился с лошади, а когда хорват, несколько очнувшись, забормотал что-то на своем варварском жаргоне насчет золота и серебра, офицер – из жадности и суеверия – решил даровать ему жизнь. Считалось, что воскресший способен отыскивать клады; и вот в течение многих недель он день за днем со свежесрезанной рогулькой прочесывал отлогие луга возле сожженных деревень или ковырялся в руслах высохших ручейков. Но это не имело других результатов, кроме того, что на шее у него появилась медного цвета опухоль, какая бывает у новорожденного, если его мать до родов испугалась пожара. Опухоль захватила всю шею, и так как она сочилась гноем, то ему и дали прозвище Гнилой, к которому он с той поры привык, как к своему имени. Жилось хорвату недурно, но вскоре все это ему опротивело и он дезертировал, долго бродяжничал, пока не присоединился к армии Тилли,[4]4
  Тилли, Иоганн (1559–1632) – полководец Католической лиги в Тридцатилетней войне.


[Закрыть] относившегося к мародерству и разврату своей солдатни более снисходительно, чем герцог Валленштейн. Что касается алчности хорвата, то она ничуть не убавилась, а по части пыток он не отставал от служителей инквизиции, хотя и он нашел чему поучиться у Шведа.

– Ну, мужик! Где твои деньги! Может, тогда еще спасешься, – повторял он, а Юнкер, у которого из всей троицы были самые тонкие пальцы, дергал за конский волос язык крестьянина.

Загремели шаги, стукнула входная дверь.

– Вот и веревка! – заорал Швед, заполнив проем двери своей массивной фигурой. – А что, Гнилой против веревки?

– Давайте уж вы вдвоем, – только и сказал хорват и отошел к окну, потирая шею.

Несколько минут спустя безжизненную голову затянули два двойных узла, так чтобы можно было дергать за веревку. Ладскнехты, конечно, понимали, что проку от этого не будет, но им хотелось поупражняться в новой игре.

– Давай, давай, ставлю на Шведа, вперед, старая солдатня, в дьявола, в бога, в душу!

Гнилой старался не подать вида, что стянутое и изуродованное веревкой лицо действует ему на нервы, и потому изощрялся в солдатском остроумии. Связанная в одну петлю веревка заскользила и заскрипела надо лбом крестьянина.

Азарт, с которым хорват все время ставил на Шведа, подхлестывал Юнкера, он напрягался, призвав на помощь все мышцы своего сильного тела. Неужели он не докажет вонючему перебежчику и полусгнившему дезертиру, чего стоит настоящий воин армии Тилли? Он-то всегда служил под началом этого полководца, такого же валлонца, как и он сам! Правда, из-за бабы ему пришлось расстаться с офицерским званием, но все же он выше этих бродяг.

Никто из них ничего не услышал, ровным счетом ничего, даже хорват, все еще стоявший, прислонившись к окну. Не было слышно шагов. И все-таки кто-то вошел. Как будто это снова вернулся Швед, с другой веревкой… Все, что угодно, могло прийти в голову Гнилому, пока он не различил в темном проеме двери очертания детской фигурки – девочка лет четырнадцати в красной косынке, из-под которой выбивались две темные косички. Держалась она прямо и пристально глядела на них. Хотя она стояла у самой двери, она к ней не прислонялась. Гнилой это ясно видел. Двое других продолжали держать в руках веревку, как придворные, которые с помощью вожжей учат ходить маленького принца. Безжизненное тело крестьянина подалось вперед. Полминуты царила полная тишина; девочка не шевелилась и ждала. Она так бы и осталась стоять в ожидании до самого вечера, ничуть не робея и не помышляя о бегстве, – это они прекрасно поняли, даже Юнкер, обычно столь легкомысленный. Она только глядела на них, но как! Глядела испытующе, голубыми глазами, выделявшимися на бледном личике под выпуклым детским лбом. Она видела все. Даже если бы ландскнехты и захотели, скрыть они не могли ничего. От стула, на котором сидел связанный, ее взор скользнул к раскаленному горшку с кочергой и щипцами, потом к груде оружия, оттуда к Гнилому, к Шведу, потом к Юнкеру; глаза ее перебегали от одного к другому как бы для того, чтобы связать их крепче, чем обвисшая веревка. Фигуры людей, каждая в отдельности, и окружающие их предметы только теперь предстали в своем подлинном виде, озаренные безжалостным голубым светом, так и манившим их к себе. И в этом голубом свете коричневато-красная шея хорвата впервые после несостоявшейся казни превратилась в настоящую гнилушку, кулаки уроженца Далекарлии стали еще более волосатыми и похожими на две кочерыжки, кружева юнкерского воротника – еще более грязными, а морщины на его молодом, порочном лице – более глубокими. Пятна крови превратились в очертания зверей, головешки и угли – в черных гномов и в маленьких оборотней. Они боязливо и настойчиво двигались вперед и сгинули лишь тогда, когда голубые глаза выпустили их из своего плена. А три ландскнехта все еще стояли неподвижно, так неподвижно, как не стояли и на торжественных смотрах войск, которые проводили Валленштейн и Тилли.

Гнилой первый стряхнул с себя это наваждение. Он в бешенстве оторвался от подоконника. Когда он приблизился к девочке, она немного отступила.

– Ты, конечно, знаешь, где у него деньги, и сейчас же скажешь нам, а не то мы с тобой расправимся. – Он показал на старика. – Это еще цветочки, черт побери, мы и не такие штучки знаем, но, если ты нам скажешь, мы тебе ничего не сделаем. Эй, ребята, гляньте, какая у нас добыча!

– Заткнись, – резко сказал Юнкер, тоже приближаясь и оглядывая девочку с головы до пят. – Ты здесь живешь, милочка?

О, этот властный голос Юнкера, покорявший даже генеральских жен! Он был неотразим, этот голос, и от него по всему телу пробегала дрожь. Он подошел поближе к свету, чтобы девушка могла хорошенько его рассмотреть. Его наглые глаза подмигивали ей, плечи распрямились, а грязный воротник был все же кружевным!

– Да, – ответила она немного хрипло, но громко и решительно.

– Ты знаешь, где лежат деньги?

– Знаю.

– Это твой отец или дед?

– Ни то ни другое, – после некоторого колебания ответила она.

– Покажешь, где они спрятаны?

– Да…

Победитель с ленивой усмешкой обернулся к Гнилому:

– Учись, как надо обходиться с женщинами! Ну, теперь прощай, армия!

Брызгая слюной, Гнилой ворчал: так, мол, дело не пойдет, девчонку надо связать, а то она убежит, поднимет крик, лагерь всего в двух милях отсюда, и, если капитан или полковой капеллан пронюхают об этом, они прибегут, чтобы тоже нагреть руки, а девчонка им нажалуется, а ведь Тилли вдруг вздумал учить шведских мародеров человеколюбию и запретил пользоваться веревкой… Но прежде чем Юнкер успел остановить этот бессвязный поток слов одним из своих привычных небрежных жестов, девочка по собственному побуждению сказала:

– Я вас не выдам.

Внезапно принятое решение побудило ее к действию, она подошла к ним совсем близко. Теперь она уже не колебалась; легкий румянец окрасил ее щеки, какая-то озаряющая мысль, казалось, воодушевила ее. Встав с таинственным видом на цыпочки, она прижала правую руку к груди, словно произнося клятву. Потом она без церемоний закатала рукава, показала синяки и, устремив на связанного взгляд, полный ненависти, рассказала о том, что здесь вытерпела. Она сирота, приемыш, нищенка. Сколько побоев вынесла она от него! Да, она охотно поможет каждому, благословит любого, кто причинит ему вред. А уж какой он жадина, должно быть, накопил кучу денег! И золото у него есть, и серебро, и разные цепочки, и жемчужное ожерелье, кольца и еще всякие драгоценности…

Даже хорвату показалось, что это уж чересчур. Сомнения вновь овладели им: не врет ли девчонка, можно ли ей доверять? А вдруг она ведьма и хочет предать их во власть нечистой силы? Но Юнкер, то ли потому, что хотел показать свое превосходство, то ли потому, что считал свои чары над женщинами более сильными, нежели дьявольские, рассмеялся Гнилому прямо в лицо.

– Ладно, – сказал он, – показывай, где искать.

Отрываясь от кучи вырытой его лопатой земли, Швед видел только высокие, раскачивающиеся на ветру сосны. На девочку, что сидела на пригорке, охватив руками колени, он и внимания не обращал. Стоявший метрах в пяти от нее Юнкер казался ему светящимся призраком, на который он, впрочем, тоже не обращал внимания; даже две кирасы, похожие на женскую грудь с выпуклыми сосками, пышную шляпу с перьями, а также пистолет и шпагу он уже не мог отличить от черных стволов, верхушки которых, как только он наклонял голову, вплывали одна в другую… Тогда он снова устремлял взгляд в сырой песок, и отвлекали его только движения Гнилого, рывшего землю как раз против него.

В угловатой, похожей на куб голове Шведа хватало места только для четырех вещей, всегда одних и тех же: желание, отвращение и два способа пытки. 143 приема в обращении с мушкетом, которые когда-то вколачивали ему в голову, он уже давно позабыл. С годами он выучил еще приемы: 144-й и 145-й – с веревкой и конским волосом, и их он считал гораздо более действенными, чем пальба из мушкета. Но, истязая свои жертвы, грабя, коля и кромсая, он одновременно думал о Далекарлии, где среди огромных сосновых лесов жила высокая белокурая девушка в платье с яркой вышивкой и остроконечном чепчике. В один из тех вечеров, когда солнце совсем не заходит, они танцевали и играли в мяч. Он ей ничего не сказал, и было это пять лет назад, но в Далекарлии симпатии умирают так же редко, как и старые деревья. Вряд ли это означало, что он влюбился, с таким же основанием можно было назвать его чувство тоской по родине или желанием ходить по сухой земле, а не по болотам. Да и во что, собственно говоря, тут влюбиться? Образ девушки, постоянно возвращавшийся к нему, как сновидение в зимнюю пору, усыпляющее и бесконечное, умещался в одном-двух жестах: она танцевала, бросала мяч, снова танцевала, призрачная, бесцветная, сотканная из движений, которые мало чем отличались от движений его руки, когда он набрасывал веревку на шею жертвы или прокалывал ей шилом язык. Первое в особенности его заставляли проделывать бессчетное количество раз, потому что из них всех, включая даже Гнилого, он был самым сильным и самым жадным. И все более яростным становилось его желание возвратиться на родину, бежать прочь от этих равнин, которые называют Бранденбургом или Гессеном, где приходится голодать, не получая ни гроша жалованья, и где ему уже осточертело превращать крестьянские усадьбы в обугленные развалины. Но когда начинался дележ добычи, остальные всегда оказывались хитрее его… А ведь ему обещали, что он будет при короле! За своего короля он бы с радостью пошел в бой, на смерть. За своего великого короля Густава-Адольфа.[5]5
  Густав-Адольф (1594–1632) – шведский король, выдающийся полководец, участник Тридцатилетней войны, наголову разбивший войска Католической лиги еще задолго до окончания войны.


[Закрыть] Так и не довелось ему ни разу увидеть настоящего короля, в короне и горностаевой мантии! Вместо него – только полковые командиры, вечно изрыгающие проклятия, вечно пьяные… Вот поэтому, вконец обозлившись и преисполнившись ненависти, он при первой же стычке с неприятелем добровольно сдался в плен и вступил как шведский перебежчик в один из полков лиги – в надежде на лучшее будущее. Ведь враги Швеции были к его стране гораздо ближе, чем те, кто называл себя шведами, но уже давно позабыл об этом, бродя к югу от Швеции по чужим странам, где царила полная неразбериха. И вот теперь он уже почти мог осуществить свое заветное желание: скоро у него будут деньги, он купит себе рубленый домик и будет опять плясать по праздникам и играть таким же мячом из твердой кожи… Третья часть клада, который они скоро выроют из земли, будет принадлежать ему. На сей раз он не даст себя надуть… Сквозь завывание ветра донесся голос Юнкера:

 
Священный Рим имперский,
Тебе желаем мы:
Сгинь враз от язвы мерзкой,
От мора да чумы.
Сгниешь от язвы мерзкой,
Но живы будем мы.
 

Девушка сидела позади Юнкера, а потому он старался не раскачиваться и не пританцовывать на месте. Держаться надо солидно! Потом, когда мужичье покончит с работой, он сцапает эту курочку. И тут он представил себе, как идет по лесу, неся деньги и драгоценности, а девчонка шагает рядом с ним. «Подойди, милочка, ко мне поближе, не бойся». А потом опять раздастся песенка о Священной Римской империи, заглушающая ветер и треск ломаемых веток. Он направит на девушку испепеляющий взгляд, возьмет ее рукой за подбородок и начнет говорить, говорить, пока она не сдастся, а он будет шептать, напевать, как он это обычно делал…

Он рассеянно глядел на две головы, которые взметались вверх вместе с лопатой, но каждый раз все ниже. Затем стали видны только светлые волосы Шведа, потом исчезли и они. Он стоял совершенно спокойно, мечтательно насвистывая мелодию, а резкие порывы ветра еще больше будоражили его. Они неслись из леса, как предвестники новых приключений. Есть деньги – есть и женщины; если есть женщина, значит, будут и деньги, это уж точно, ведь женщину можно продавать. Такая молоденькая курочка, свеженькая, гибкая, как пружина… Новый порыв ветра, казалось, приподнял его и пронизал насквозь; он вздрогнул, платье на нем раздулось, и сквозь вой ветра он услышал рядом с собой крик, тотчас потонувший в шуме деревьев, стертый из его сознания чьей-то ладонью, которая важала ему рот, чьей-то рукой, которая охватила его шею, чьим-то телом, которое тяжело повисло на нем. Чтобы сохранить равновесие, он сделал вслепую несколько широких шагов. Рука его привычным движением потянулась к поясу, но пистолет упал, мелкие острые зубы прокусили руку до кости. «На помощь!.. Сюда!..»

Ветер ломал ее слова и кидал их в яму. Позади темной фигуры с красным на голове, которая с криком набросилась на него, сверкнула лопата. Песок брызнул ему в лицо, раздалась брань на чужом языке, и тяжелый кулак обрушился на его голову. Другая фигура растаяла во мгле, и он очутился наедине со Шведом.

О борьбе не могло быть и речи. Схваченный за горло, Юнкер почувствовал адскую боль в сломанном кадыке, и тут наступило тяжкое удушье. Он еще не понимал, кто на него напал, ему казалось, что игра с веревкой продолжается, потому что устланная сосновыми иглами земля была такой же скользкой, как залитый кровью пол в крестьянском доме. Задыхаясь от напряжения, он пытался отхаркаться… Где же девушка? Девушка стала огромной, неуклюжей, вонючей, да и бывший стройный офицер, которого теперь тащат по земле, как марионетку с болтающимися ногами, утратил свою выправку… Уходя, офицер этот насмешливо поглядел на него и отдал честь неясной фигуре генеральской жены, которая то появлялась, то исчезала в ритме его пульсирующей крови; в одну секунду пронеслось перед ним легкомысленное любовное приключение, разжалование, атака, звездный дождь в яме с водой, ему еще хотелось запеть «Священный Рим имперский, тебе желаем мы», но две волосатые клешни сдавили еще сильней его горло, и он с ужасающей быстротой исчез во мраке. Девушка стояла с пистолетом в руке. Стояла выпрямившись, мертвенно-бледная, волосы ее развевались по ветру, который снова примчался из леса, вторично после ее нападения на Юнкера. Что касается Шведа, то, хотя все его помыслы были направлены исключительно на мускульные усилия, он все же успел во время схватки увидеть цвета и все еще продолжал видеть их пред собой: с красной косынки, которая внезапно превратилась в остроконечный чепчик, мимо голубых глаз дождем падали клочки и обрывки красного, синего и желтого цвета, осыпавшие жалкое пальтецо, и сходство между этими красками и красками Севера, с теми, что уже давно обесцветились в его воспоминаниях, становилось все больше и больше. Неужели другой осмелился плясать с девушкой из Далекарлии? Вон он, лежит поперек лопаты! Но тут он спохватился, что волосы у нее черные, а не белокурые и вовсе не такие длинные. Он тут же отвернулся. Все это его уже больше не интересовало. Новая мысль овладела им. Деньги! Еще больше денег. Ради этих денег он истязал человека, ради них сейчас убил человека. Равномерно взлетала вверх лопата, набрасывая живописные холмики влажного песка. Он медленно подошел к краю ямы, у которого лежала его дубинка, и, постояв немного в нерешительности, сказал:

– Половину мне!

Лицо Гнилого, который как раз в эту минуту вылез наверх, даже осунулось от злобы, опухоль на шее пылала, но злился он не на Шведа, а на девчонку. Он только собрался закричать, что она водит их за нос, что в яме уже по щиколотку воды, а сокровищами и не пахнет, что ее надо сжечь, эту ведьму, что ее надо… но тут он увидел в руке девушки пистолет, направленный, как ему показалось, на Шведа. Юнкера уже нет в живых?.. И он тут же перестроился, девчонка стала его союзницей, он вспомнил: «Половина!» С язвительной насмешкой в голосе он крикнул: «Половину захотел? Как же, держи карман! Кто кого смог, тот того и с ног!..»

– Боишься его? – прошептала девушка, подобравшись ближе к Шведу и все еще держа пистолет прямо перед собой. – Как говорят на вашем языке, кто сдрейфил, тому – шиш. Боишься? Послушай, ведь он хочет тебя обокрасть!

Швед так и не понял, что она ему говорила. Но удары его дубины все равно были меткими. Отчаянно вопя, призывая на помощь всех святых, рухнул навзничь хорват, держась обеими руками за шею. Брызнуло несколько капель. Швед обернулся и застыл при виде пистолета. «Дедушка, – тихо промолвила девочка. И повторила почти неслышно: – Дедушка…»

Она стояла неподвижно, немного нагнувшись вперед, как бы приготовясь к прыжку. И хотя Швед знал, что надо копать дальше, чтобы добраться до Далекарлии, которая лежала где-то там, за качающимися верхушками деревьев, голубые глаза, пистолет, дрожавший в девичьей руке, вызвали в его голове еще и другое; пляска, яркие цвета, твердый мяч, который он должен был поймать и кинуть обратно… Позади него лежал клад, необходимый, чтобы добриться до Далекарлии. Оглядываясь, он бормотал; «Ну, теперь все мое» – и опять пристально смотрел в бледное, холодное, строгое лицо ребенка. Он смотрел и смотрел, так поглощенный своими мыслями, что даже не понял, почему не поймал мяч – потому ли, что пуля попала ему в грудь, или потому, что он замешкался.