Текст книги "Старики"

Автор книги: Сильвио Д'Арцо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сильвио Д’Арцо
Старики

Не знаю, происходит ли это от избытка чувств или же, наоборот, от их недостатка, но является достоверным фактом то, что к самым большим трагедиям я отношусь почти безразлично.

Какой-нибудь несчастный случай, определенная ситуация и обстоятельства трогают меня гораздо больше, чем город уничтоженный пожаром.

Именно по этой причине я берусь сегодня за перо, чтобы поведать историю о стариках Гримальди.

Прожив жизнь в относительно счастливую пору – насколько я знаю, они родились где-то в восьмидесятых годах прошлого столетия – они были счастливы на протяжении многих лет и в личной жизни. Они были обладателями вполне приличной ренты и, если верить слухам, были в свое время красавцами. Но затем всё в корне изменилось.

Когда им было под пятьдесят (после того как они прожили уже с десяток лет в стороне от мирской суеты), у них умер единственный сын; и, если в счастье они походили на сотни других счастливых людей, то эта первая потеря изменила их до неузнаваемости. Можно сказать, что только теперь они стали тем, чем были на самом деле. Они перестали выходить из дома и почти никого не принимали. В возрасте от пятидесяти до шестидесяти лет (включая последние четыре года войны) они начали все сильнее ощущать, как неумолимо стал таять их прежний достаток, но они даже не пошевелили пальцем, чтобы предупредить такой ход событий. Целых десять лет они ограничивали себя ролью этаких сторонних наблюдателей, подобно тому, как смотрят на огонь, медленно пожирающий письмо, брошенное в камин.

Наконец, остался у них один только дом. Тогда, подсчитав хладнокровно, сколько им еще можно было прожить, и, что можно было выручить от продажи дома, они решили продать его. В результате, получив только половину, а, может быть, и того меньше, что без особого труда получили бы на их месте другие, они переселились в центр города. В центре всё под рукой – заметил муж, которого с прошлым связывал лишь только небольшой багаж парадоксальный происшествий и давно устоявшихся догм.

С этого момента начинается третий период их жизни, и, они даже не подозревали, что вскоре у них откроется еще и четвертый. В качестве своего последнего каприза муж избрал чтение книг Горация; жена же занималась всякими мелкими работами по дому, делая вид, что они были просто необходимы. Так проходил день за днем; и, поскольку счастье на земле существует в самых различных формах, не сомневаюсь, что они были вполне счастливы.

* * *

Всё началось неожиданно в среду. Часы на площади только что пробили половину одиннадцатого. Как обычно, женщина, приходившая к ним по утрам, и, которой вменялось в обязанность делать покупки и подметать комнаты, сняла с себя фартук и заспешила на улицу. Ей надо было до часу заскочить еще в два дома.

Но на этот раз она тут же вернулась.

– Там… какой-то синьор, он просит вас, – обратилась она к синьоре немного резковато, видимо, в виду непредвиденной задержки. Синьора тут же бегло оглядела комнату – все ли в ней было в порядке.

– Думаю, что мы можем принять его здесь, – высказала она свое решение. – Пусть он войдет, Мария!

– Он не может, – сообщила женщина, вернувшись без гостя.

– Просит прощения и говорит, что хочет говорить лично с вами.

Муж синьоры удивленно оторвал свои глаза от книги.

– Он молод? – поинтересовался он, обращаясь к женщине.

– О…да, – ответила та, видимо не очень понимая суть вопроса. – Молод, как же. Ему должно быть нет еще и тридцати.

– О, где же вы, блаженные времена? Где вы? Такая спешка, – покачал он головой, и взглянул на жену. – Хотя бы подождал, когда выйдет из дома муж…

– Боюсь, что в этом случае ему пришлось бы ждать слишком долго, – пошутила жена. – Вот уже два года как ты не выходишь из дома.

Возраст, обстановка, в которой они жили, были таковыми, что каждое посещение было для них настоящим событием, загадкой; а, чтобы к ним зашел молодой человек, такого вообще никогда не было. Сейчас же – незнакомый человек, да к тому же еще и молодой, искал встречи с его женой. Все это просто не укладывалось в голове.

– Ладно. Ладно. К чему извиняться? Я разве тебя просил об этом? – продолжал он шутить в том же духе. – Считай, что я читал Горация и ничего не слышал. Не бери себе в голову.

Жена улыбнулась и вышла из комнаты. В гостиной она увидела молодого человека, лет тридцати или что-то около этого. Она, естественно, никогда его ранее не видела, и, его имя ей было совершенно неизвестно. Лицо его было покрыто щетиной, трех-четырех дневной давности, и одет он был в старенький желтый плащ, которыми в свое время пользовались офицеры кавалерии.

Случайными, без претензии на что-либо, были также и его галстук, и обувь. Короче говоря – если не брать во внимание некоторую агрессивность нашего гостя, которая к тому же отнюдь не была отталкивающей – перед нами был типичный портрет бедного студента с литературного факультета, который наверняка станет журналистом, но пока вынужден давать уроки на дому, за самую низкую плату.

– Видите ли. Дело вот в чем, – начал он, как только они сели, да с такой подкупающей застенчивостью и с таким жаром, что и сам невольно улыбнулся. – Я знаю, история покажется длинной; однако, не думаю, чтобы её можно было сократить намного. Видите ли, … мне сейчас двадцать шесть лет (в августе будет двадцать семь), и я являюсь студентом юридического факультета. Или, правильнее сказать, посещаю курсы юриспруденции, рассчитанные на несколько лет; этот год, по всей видимости, у меня будет последним…

– Как мой сын, – непроизвольно вырвалось у синьоры, приготовившейся слушать его с чувством материнской и в то же время дружеской иронии.

– Некоторое время я учился в Болонье; первые два года. Вы, конечно же, понимаете, каково это… после чего еще два года – в Милане.

– Совсем как мой сын, – снова заметила синьора.

– Надо же, – улыбнулся юноша, немало удивленный этими неожиданными для него аналогиями. – Думаю, что на этом кончаются аналогии. Полюбуйтесь, – пояснил он, указывая кивком головы на свой плащ и туфли; но, пожалуй, еще больше намекая на свое незавидное материальное положение, которое, очевидно, было, куда еще хуже, чем убогий вид его одежды. – Не допускаю, чтобы ему было хуже, чем мне.

Синьора переменила тон.

– Как бы и я хотела иметь такую уверенность…

– О, извините, – тут же прореагировал гость, начиная догадываться, что ее сын, по всей видимости, уже умер. – Мне очень жаль. Но, если это даже так, я должен заметить, что остаюсь при своем мнении.

И, прежде чем вернуться к теме своего разговора, он подождал, умерив насколько возможно свой пыл, пока синьора отойдет от шока, произведенного его словами.

– Вот штука, – заговорил он снова через несколько секунд.

– Если бы я был последовательным в своих рассуждениях, последовательным, хотя бы на немного, меня бы совершенно не интересовало, что вы можете подумать обо мне. Между тем, наоборот, мне хочется еще, чтобы вы меня и уважали. Получается как-то глупо, не правда ли? – (Но синьора хранила полнейшее молчание). – Позавчера, готовясь к нашей встрече, я мысленно подыскивал массу самых приветливых слов. И в тоже самое время самых убедительных. Вы меня понимаете… Например, что человек стоит всегда выше своих слов и часто даже выше своих поступков; или что-нибудь в этом духе. Сейчас, однако, все обстоит совершенно не так. Сейчас…

Он придвинул немного свое кресло к креслу синьоры, которая после его последних слов принялась слушать его, если и ни с большим вниманием, чем раньше, то несомненно как-то по-новому.

– Сейчас я хочу сказать вам только одно. Что мне двадцать шесть лет, что мне уже пришлось и поработать, и поучиться, и порядком попотеть. К сказанному еще надо добавить два года войны. Я делал все, что было в моих силах, а иногда даже и то, что было сверх моих сил. Да, в том числе и то, что было сверх моих сил, я в этом совершенно уверен, – запротестовал он, повысив немного свой голос, словно синьора ему в чём-то возразила, или будто бы на ее лице появился какой-то знак несогласия.

– Я отлично понимаю, что когда имеешь такой дом, такие кресла и все остальное, то легко возмущаться.

– Но я вовсе не возмущаюсь, – решительно возразила синьора. – Сейчас мне кажется, я не способна возмущаться даже по отношению к самой себе.

– Тем лучше. Это как раз то, что мне надо; да, пожалуй, так оно будет лучше и для нас двоих, – резко перебил ее студент. Затем он продолжил: – Мне так и не удалось добиться чего-нибудь серьезного. И, если продолжать действовать в том же духе, то добьюсь и того меньше!

– И того меньше? – переспросила синьора, немало удивленная такому заявлению.

– Да, и того меньше, и того меньше. Для некоторых и ничто, может кое-что да значить. Ну а теперь, не мешало бы вернуться непосредственно к нам двоим. Значит так, сейчас я вас скажу нечто такое, что может быть расценено, как самая настоящая подлость… Вне всякого сомнения каждый расценил бы это как подлость.

Синьора инстинктивно подняла глаза на гостя.

– Подлость? – переспросила она.

– Д…а. Подлость, – подтвердил гость, медленно и одновременно недовольно переводя свой взгляд на кончики своих туфель. Одно лишь только прошу вас принять во внимание – я не пошевелил и пальцем, чтобы отыскать ее. Даже, если бы это было самым пустячным делом на свете, и то бы я все равно не пошевелил бы и пальцем. Не претендую на то, чтобы это мне ставилось в заслугу; однако, это – правда, и я ее вам говорю. Но случилось все наоборот, она…да, та самая подлость явилась сама по себе; и пришла она ко мне, чтобы я разыскал вас… Я говорю вам чистейшую правду.

Разыскала меня, мой дом, мою квартиру: сама явилась ко мне. Ни дать, ни взять – сама явилась ко мне. Но тогда, если все это так и произошло, то дело, как мне кажется, в корне меняется. И вы тоже должны признать это.

Никому неизвестно происхождение подобных вещей. Можно даже предположить, что они исходят откуда-то сверху…С самого верха; это известно одному богу.

Синьора, естественно, не могла согласиться с тем, что подлость может исходить откуда-то сверху (более того, она всегда была уверена в том, что она исходит только с самых низов рода человеческого); самое большее, что она могла допустить, так это то, что и все другие думают аналогичным образом. Но в данной ситуации она была слишком возбуждена, чтобы судить или думать об этом.

– У каждого, – продолжал, между тем, юноша, – своя судьба.

И для такого, каким являюсь я, не думаю, чтобы представился случай лучше этого. Я хочу сказать, что было бы, по крайней мере, неблагоразумно идти против своей судьбы.

– Говорите же! – взмолилась синьора. – Зачем тянуть?

– Ладно, – согласился юноша. – Просто я хотел сперва изложить вам все эти подробности, чтобы вы сами убедились, что у меня не было иного выхода.

– Но какое значение для вас может иметь моя убежденность? Что она может изменить?…

Тогда юноша вытащил из кармана письмо и положил его на стол.

– Вот письмо, которое должно вас сильно заинтересовать; и которое ничуть не меньше интересует и меня. Когда вы продали вместе с другой мебелью и ваш стол, я нашел в нём почти сорок таких писем, сложенных в пачку, и, спрятанных в третий ящик, слева. Разве я вам не говорил, что я здесь не причем?

Ну так вот: я хочу сказать, что третьим человеком, для которого эти письма могут значить еще больше чем для нас, является… является ваш муж. Я отлично понимаю и то, что он одновременно является и тем единственным человеком, которому бы не следовало читать этих писем, и, что вы сделаете все возможное, чтобы он никогда не узнал об их существовании. Мне известно даже и то, что вы несколько недель тому назад продали свой дом, и, что за него вам неплохо заплатили. Другие, может быть, взяли и больше, но и то, что получили вы, составляет кругленькую сумму.

Синьора, наконец, начала понимать, о чем идет речь. Она посмотрела на гостя с очевидным беспокойством и собиралась было заговорить. Но тот ее прервал, с явным намерением не затягивать разговор.

Я думаю, что 150.000 лир могли бы разрешить сразу все наши проблемы. То, что сейчас речь идет о нас троих, несомненный факт.

Снова синьора попыталась было заговорить, и снова юноша перебил ее.

– Не надо, – сказал он, поднимаясь из кресла. – Вы ничего не должны говорить мне. Все, что вы могли бы сказать, мне известно; уже несколько дней, как я знаю все; и думаю даже, что я соглашусь с вами. Конечно же, я согласен с вами. Но всё это не меняет дела. Да и по сумме нам тоже не зачем вести дискуссию; я бы мог запросить и больше, и меньше. Но я запросил у вас ровно столько, сколько мне, как я надеюсь, хватит, чтобы я никогда в жизни больше не прибегал к подобному способу.

Наступила пауза.

– Сегодня среда, – возобновил, наконец, юноша разговор.

– В субботу, часов в девять-десять утра, или чуть попозже, если это будет вам угодно, я вернусь к вам с остальными письмами.

Синьора тоже поднялась с кресла и медленно последовала за юношей к двери. Здесь юноша задержался на какое-то мгновенье, чтобы взглянуть на портрет, висевший на стене.

– Итак, – попробовал он говорить как можно мягче. – Вы сами видите, мое сходство с «ним» не выходит за пределы двух лет учебы в университете.

– Это оттого, что «он» не был отмечен той самой судьбой, – ответила синьора с меланхолической иронией. После чего студент тут же вышел.

– Ну и ну, – заметил её муж, входя в комнату с раскрытой книгой в руках, и, идя ей навстречу. – Как мне показалось, ты его выставила с недовольным выражением на лице.

– О, боже, что за ужасный галстук! – единственно, что нашла сказать совершенно подавленным голосом синьора и сразу же принялась перевязывать узел галстука мужу.

– Ну и ну! Дурное предзнаменование! Насколько мне помнится, Анна Каренина заметила, что больше не любит своего мужа как раз в тот момент, когда обнаружила, что у того были смешные уши, – по-прежнему старался поддерживать шутливый тон ее муж.

– С той лишь небольшой разницей, что галстуки ты можешь менять, когда тебе захочется, – постаралась ответить ему жена тем же тоном.

Но ей это явно не удалось. Она не смогла даже улыбнуться.

* * *

Только немного погодя, прочитав письмо, она поняла, что этот визит, длившийся каких-нибудь двадцать минут, вовсе не предназначался именно ей. Это был настоящий удар, ни больше, ни меньше. И в самом деле, события разворачивались столь странно и неожиданно, да и тон голоса гостя почти до самой развязки был настолько предупредительным, что ей просто не могло прийти такое у голову. В прочем, и сами факты, изложенные в письме, уходили в столь далекое прошлое, что казалось являлись уже достоянием какой-то иной жизни, с которой настоящее связывалось самое большое памятными свидетельствами прошлого.

Тридцать лет тому назад, как раз в то время, когда ее муж стал ежемесячно отлучаться в Ливорно, будучи без ума от одной молодой особы, в нее влюбился один мужчина. Этот мужчина, достаточно умный и удачливый в делах, и, умеющий обольщать женщин, посвятил ей прекрасные письма, в ситуации, в которой время и создавшаяся обстановка играли гораздо большую роль, чем сам фактор удачи. Она тоже, в свою очередь, влюбилась в него и не замедлила в этом признаться. И ничего больше. Больше ничего у них не было. В данный момент этого человека уже не было в живых; да и она сама, ни дать ни взять старушенция, не помнила даже имени того, кто написал ей когда-то целую пачку прекрасных писем.

Но, тем не менее, несмотря, ни на что, одно из этих писем сейчас лежало на столе. И единственной вещью, не коснувшейся времени, и, которая не утратила своей первозданной красоты, был этот исписанный лист бумаги. Он существовал и был живым свидетельством тяжкого греха. Это был камень тридцатилетней давности, сохранившийся по какой-то иронии судьбы, и, так неожиданно свалившийся на тихую гладь озера, столь же безмятежную как их старость.

«Боже мой, – поднялась синьора из кресла, покачивая головой. – Да и денег запрошено слишком много. Чересчур много; чересчур… И, кроме того, все надо сделать так, чтобы он ничего не заметил…» Она была слишком подавлена, чтобы возмущаться этой очевидной ложью, и слишком уставшая, чтобы прибегнуть к ней. Она стала прислушиваться к шуму дождя.

В этот момент дождь усилился; и муж синьоры не успел даже войти в комнату, чтобы помочь ей опустить жалюзи, как началась гроза. Оба они порядком промокли. И тут же неожиданно погас свет. С улицы доносился шум и смех голосов.

Тогда они сели рядышком друг к другу.

– Думаю, что мы поступили, не совсем правильно, продав дом, – заметил муж немного погодя. Ирония для него была своеобразным способом защиты, и он прибегал к ней весьма часто; но в данный момент, при этой темноте и при этом шуме дождя, она была явно излишней.

– Зачем говорить об этом, все равно мы не проживем так долго, – ответила жена, угадав ход мыслей мужа.

– Но, помилуй, я вовсе не хотел сказать это, – солгал муж.

– А я, наоборот, хотела сказать именно это, – сказала жена мягко, но с примесью горечи в голосе.

– Во всем виноват дождь, – возразил муж. – Думаю, что мы не имеем права жаловаться на жизнь, и к тому же это было бы признаком дурного тона. Мы смогли быть юными в нашей юности и старыми в нашей старости. Не знаю, найдётся ли кто еще, кто мог бы сказать то же самое. Кроме того, я хотел бы обратить твое внимание еще на одну деталь. Когда умер наш Ринальдо, я полагал, что в мире не могло быть большей несправедливости… В тот момент мне казалось, что смерть нарушает естественный порядок вещей. Но сейчас я, наоборот, убежден, что его смерть подчинялась вполне определенной закономерности, какой именно – не знаю, но которая должна существовать… Хотя его потеря мне бесконечно дорога, но я, тем не менее, не думаю, чтобы его жизнь смогла бы привязать нас так сильно друг к другу. Поэтому считаю, что и он тоже внес свою лепту в наш союз, этот своеобразный шедевр. Я говорю это вполне серьезно.

Синьора все время молчала.

– Полагаю, что это как раз те вещи, о которых принято говорить в темноте, – наконец, заметила она.

– Естественно, естественно. Темнота нужна также и для этого. И, поскольку свет еще не зажегся, хочу сказать тебе еще одну вещь. Что жизнь двух стариков имеет цену в тысячу раз большую, чем жизнь двух молодых людей. В тысячу раз большую! Здесь не может быть никакого сравнения!

– Возможно, что это так и есть. Я ничего не имею против… Но мне этого никто никогда не говорил.

– Это потому что мы никому не нужны, – заметил ее муж. – И потому что у нас достаточно здравого смысла, чтобы мы не обращали никакого внимания на то, что другие думают или не думают о нас.

Снова наступила небольшая пауза.

– Согласна с тобой, что темнота иногда просто необходима, – допустила, наконец, синьора, хотя и не без волнения. – А потому и я тоже хотела бы сказать тебе одну вещь. Думаю, что это очень важно и для тебя, и для меня, и для всего того, о чем ты говорил ранее… Очень важную вещь.

Муж синьоры придвинул к ней свое кресло еще ближе. Она, в свою очередь, наклонилась к нему. И как раз в этот момент неожиданно вновь загорелся свет.

– Я тоже считаю, что мы поступили весьма дурно, продав дом, – единственно, что нашла возможным сказать синьора.

В тот вечер они больше ни о чем не разговаривали. Поднялись с кресел и разошлись.

* * *

Позднее, подождав, однако, когда ее муж уснет, она написала ему следующее письмо.

Дорогой,

То, что ты сказал сегодня, когда погас свет, является самой большой правдой, которую я когда-либо слышала от тебя, и я готова чуть ли не благодарить грозу за то, что она подарила нам такой случай. Я тоже хотела сказать тебе одну вещь, и даже уже собиралась открыть рот, как неожиданно оборвалась темнота; поэтому я не нашла лучшего, как написать тебе. Сейчас час с четвертью; уже прошел час, как ты спишь.

Вместе с моим письмом ты прочтешь еще одно, которое причинит тебе сильнейшую боль. Столь сильную, на которую мы еще способны в нашем возрасте. А в субботу утром, к девяти-десяти часам, тот юноша, что сегодня навестил меня, и по поводу которого ты даже немного пошутил, принесет тебе их целую пачку.

У меня была возможность уберечь тебя от этой боли, уплатив юноше 150.000 лир. Треть того, что мы выручили за наш несчастный дом. Таким образом, ты бы продолжал думать, что наша жизнь была тем самым шедевром, о котором говорил ты, и, что кончина нашего Ринальдо даже содействовала этому.

Ты только подумай! Я могла бы причинить боль тебе и себе, и не только, а в наших взаимоотношениях появилась бы явно выраженная меланхолия и сдержанность.

Что, возможно, продолжалось бы до наших самых последних дней жизни! И все это из-за какой-то пустячной суммы денег, которую любой из наших старых управляющих имением мог заработать за каких-нибудь полмесяца. Как мало мы стали стоить, скажешь ты! Я знаю, что молодые обиделись бы и не за такое; и думаю, что они были бы абсолютно правы. Но нам, мой бедный Энрико, уже более шестидесяти, и мы остались совершенно одни! Сегодня мне стоило большого труда прийти к заключению, что быть или считаться счастливым в наших условиях это роскошь, которую мы уже не в состоянии позволить себе! То же самое можно сказать о былом достоинстве, гордости и многих других вещах. Нам осталось прожить от силы еще три-четыре года. Не исключено, если это угодно богу, даже лет пять. И я подумала, что нам не уготовано более иной участи, как только ждать изо дня в день нашего конца.

Я отлично понимаю, поверь мне, что самую большую обиду ты испытаешь не от боли как таковой, а от констатации того факта, что твое счастье было оценено столь мизерно. Гораздо дешевле тех подарков, которые ты не раз дарил мне в прошлом, даже не задумываясь над тем, что они для меня были гораздо больше приятного пустячка.

Все это весьма грустно, бедный Энрико, настолько грустно, что я бессильна отыскать слова могущие дать мне надежду или прощение. Уже два часа ночи, ты по-прежнему спишь. Дышится тебе тяжело. И ты пока ничего не знаешь…

Джованна

^1947 г