Текст книги "Кухня"

Автор книги: Шон О'Фаолейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

О'Фаолейн Шон
Кухня

Шон О'ФАОЛЕЙН

КУХНЯ

Перевод А. Ливерганта

Прошлой ночью я побывал там опять – разумеется, не нарочно. По собственной воле я не то что видеть – вспоминать не стал бы этот дом и этот город. Все было как всегда. Я отправился в Корк по семейным делам и должен был пройти мимо нашего дома, причем, хотя было уже за полночь, кухонное окно наверху, как обычно, слабо освещалось, как будто притушенной лампой: именно так моя мать встречала отца, когда тот возвращался поздней ночью с дежурства. Обычно она ставила около лампы закрытую крышкой кастрюлю с молоком. Он грел молоко на плите и тем временем стряхивал мокрый плащ на кафельный пол, вешал форму за дверью и надевал шлепанцы. Он любил после работы выпить горячего молока. В Корке ночью часто идет дождь и бывает очень холодно. Затем, как это часто случается во сне, когда, словно привидение, легко проходишь сквозь стену и время тебе не подвластно, глубокая ночь вдруг сменилась ясным днем; я стою в пустой кухне, и тот самый молодой человек, добродушно усмехнувшись, в который раз говорит мне: "И все ради этого?" Было пять минут четвертого ночи, когда я, проснувшись, сел на кровати и начал лихорадочно шарить в поисках ночника, чтобы прогнать от себя эти четыре горьких, сказанных напоследок слова, которым, видимо, суждено преследовать меня всегда, даже во сне.

Это был громоздкий, оштукатуренный с фасада ромбовидный трехэтажный дом, который бесформенной глыбой застыл на перекрестке тихого, выходившего на небольшую площадь переулка и узкой, шумной, грязной, мрачной улицы, ведущей в один из самых оживленных районов города. Каждый день в течение более двадцати лет я смотрел на эту узкую улицу сверху, из кухонного окна; сверху, потому что во времена моего детства нижний этаж занимала под электромастерскую фирма подрядчиков "Сирил и Итон". От них шума не было никакого. Зато позже, когда это помещение отошло к сапожнику, его машины стучали под нами с утра до вечера.

Дом, наверное, строился примерно в 1870 году, во всяком случае на вид это было солидное уродливое викторианское здание в духе того времени. Родители, однако, никогда бы не назвали его уродливым. Они просто не знали значения этого слова. Для них, выходцев из деревни, горожан в первом поколении, слово "красота" сводилось к пользе или изобилию, "уродливым" же называлось все бесполезное и скудное: бесплодная земля, худая крыша, недойная корова. Поэтому когда они, как часто бывало, говорили нам, детям, что теперь мы живем в красивом доме, это попросту означало, что дом вполне им подходит. Нравился он родителям еще и потому, что архитектор, как им говорили, строил его якобы для себя самого. Для них жить в таком доме было все равно что приобрести участок земли у потомственного дворянина. Что может быть дороже сердцу крестьянина, чем чистая родословная! Таким людям не страшна история. Дом, понятно, им не принадлежал, хотя они иногда и поговаривали, что когда-нибудь купят его. Чего стоили эти разговоры! Для них, людей, оторванных от земли, иными словами, людей неимущих, пределом мечтаний было снимать его за двадцать шесть фунтов в год – сумма по тем временам немалая, тем более для простого полицейского констебля с зарплатой шиллингов тридцать в неделю, каким был мой отец.

Они специально сняли такое большое помещение для того, чтобы сдавать комнаты и тем самым восполнить скромный отцовский достаток. Со временем жильцов стало так много, что они заняли все комнаты в доме, за исключением выложенной красным кафелем кухни, где наша семья из шести человек жила, готовила, отдыхала и работала. Не считать же комнатой закуток на чердаке, где все мы, включая прислугу (полкроны в неделю плюс содержание), спали фактически под открытым небом, от которого нас отделяла только крытая шифером крыша. При этом нельзя сказать, чтобы мы нуждались. Не зная лучшей жизни, мы довольствовались тем, что есть.

Здесь мои родители прожили лет сорок, и даже когда мы с братьями выросли и разъехались кто куда, отец вышел в отставку, а мать стала слишком стара, чтобы держать постояльцев, они по-прежнему цеплялись за него. И правильно делали! Сегодня утром мне попались оставшиеся от отца деловые бумаги, и я обнаружил, что, когда он пятидесяти лет вышел в отставку, его пенсия составляла 48 фунтов 10 шиллингов 8 пенсов в год. По счастью, после этого он подрабатывал ночным сторожем в гараже, что давало ему еще 25 фунтов 5 шиллингов 5 пенсов. Он вполне мог себе позволить платить по десять шиллингов в неделю за крышу над головой, а его домовладелец формально не имел права увеличить арендную плату.

Но однажды, примерно за год до моего отъезда (я уехал последним), отец получил письмо, грозившее покончить с благополучным положением дел в их доме. Когда наконец, с трудом продираясь через юридическую терминологию, отец с матерью изучили его, то к своему ужасу поняли, что сапожник, занимавший нижний этаж, потихоньку, скажем так, через их голову, купил весь дом и таким образом стал теперь их новым домовладельцем. Сорок лет жизни в городе, даже таком небольшом, как Корк, – вполне достаточный срок, чтобы крестьянин превратился в городского жителя. Мой отец, прослужив почти всю жизнь в Королевской ирландской полиции, которую в те времена величали "армией", перенял у офицеров, бывших по большей части протестантами и джентльменами, не только военную (я бы даже сказал гвардейскую) выправку, но и до некоторой степени городской лоск. Точно так же, правда, по-своему, втянулась в городскую жизнь и мать: она стала домовитой хозяйкой, научилась готовить, шить, полюбила хорошо одеваться. Иногда ей удавалась даже правильная речь. Когда же они читали это письмо, испуганно уставившись друг на друга, вся их городская благовоспитанность так же неожиданно исчезла, как исчезло с боем часов бальное платье Золушки.

В эту минуту они были похожи на двух крестьян из Лимерика или Керри, которые, стоя на пороге своей крытой соломой лачуги, со страхом смотрят сквозь дождь, как по заросшей диким кустарником улочке подъезжает помещик, или его приказчик, или какой-нибудь новый арендатор гнусного вида, чтобы выкинуть их на обочину дороги, где они умрут от холода и голода. Кухня вдруг огласилась словами, выражениями, названиями, которые они наверняка не слышали с детства: выселение, судебный пристав, насильственный захват недвижимости, право прохода по чужой земле, нарушение прав владения, сервитут, обжалование, невыполнение договорных обязательств, "Земельная лига", "Белые ребята", Парнелл и капитан Бойкотт*, – как будто сапожник ночью держал у постели заряженное ружье, а днем – свору ищеек у дверей своей мастерской.

* Речь идет о периоде в колониальной истории Ирландии последней трети XIX века, когда продолжался интенсивный переход от системы мелкой крестьянской аренды к крупному пастбищному хозяйству, ускоривший процесс сгона мелких арендаторов с земли. "Земельная лига" – массовая организация ирландского крестьянства и городской бедноты; основана в Дублине в 1879 году. "Белые ребята" – одна из многочисленных тайных крестьянских организаций в Ирландии XIX века. Парнелл Чарлз Стюарт (1846-1891) – лидер движения за самоуправление (гомруль) Ирландии в 1870-1890 гг.; один из организаторов "Земельной лиги". Капитан Бойкотт – имеется в виду английский земельный агент Чарлз Кеннингем Бойкотт (1832-1897), подвергавшийся нападкам со стороны агитаторов "Земельной лиги" (отсюда "бойкот": первоначально – отказ ирландских крестьян платить ренту английским земельным агентам).

Мне так и не удалось убедить родителей в том, что сапожник вовсе не собирается выселять их из дома, что он не какой-нибудь бессовестный мошенник, который претендует на их помещение, а самый обыкновенный, приличный, трудолюбивый городской делец с большой, как и у них, семьей, которая трудится не покладая рук рядом с ним, и если он что и хочет, так только лишнюю комнату, где бы он мог поставить еще одну швейную машину или хранить запасы кожи. Именно на это, как он терпеливо пытался разъяснить отцу, он и рассчитывал, только ему нужны были, пожалуй, не одна комната, а две, а также доступ в нашу уборную на лестнице для его дочерей. Наверное, он очень бы удивился, если бы знал, что с этой минуты с головой погрязнет в кровопролитной, беспощадной войне за землю.

Вскоре после этого я уехал, а потому не могу сказать, судились они на первом этапе войны или нет. Знаю только, что после бесконечных споров, длившихся года полтора, стороны сошлись на одной комнате и доступе в уборную. О том, что происходило в дальнейшем, могу судить только по письмам родителей. Из них я понял, что года три в доме длилось напряженное перемирие, после чего отец умер, мать осталась единственным съемщиком, и сапожник, у которого был теперь всего один жилец и который, расширив производство, больше прежнего нуждался в дополнительном помещении, возобновил свои притязания на вторую комнату.

Война тут же вспыхнула вновь, тем более ожесточенная, что матери казалось, будто гнусный арендатор, и вдобавок мерзкий протестант, хочет лишить крова и погубить одинокую, беспомощную, больную, беззащитную, несчастную вдову. Сапожник между тем стоял на своем. Чтобы добыть себе вторую комнату, ему понадобилось почти два года упорнейших боев. Зато теперь, когда комната была за ним, он владел всем вторым этажом собственного дома, за исключением выложенной красным кафелем кухни.

Опять наступило перемирие, тревожное и неустойчивое. Сапожник терпеливо выжидал еще год. Затем в самых вежливых выражениях он полюбопытствовал, не откажет ли моя мать ему в просьбе любезно разрешить одной из его дочерей, всего одной, заходить на кухню раз в день, всего один раз, только затем, чтобы налить чайник из крана в кухонной раковине. Да, конечно, она права, есть еще один кран внизу, на заднем дворе (затхлая, залитая цементом дыра, кстати сказать), но этот кран, к сожалению, находится прямо у входа в мужской туалет, и он вправе надеяться, что она не допустит, чтобы бедная девочка бегала туда за водой, если захочет выпить чашечку чая. Уверен, мою мать разжалобила именно эта чашечка чая. Она милостиво согласилась и тут же пожалела об этом.

Она почувствовала, что, получив доступ в кухню, вероломный негодяй захочет теперь присвоить ее себе целиком. И была права. Если я правильно понимаю, с ростом дела у сапожника развивалось чувство времени. Во всяком случае очень скоро он дал понять матери, что ему крайне невыгодно, а его людям неудобно каждый день закрывать мастерскую на полтора часа и в любую погоду тащиться домой обедать. Будь у него кухня, они могли бы поесть за полчаса, в тепле и уюте. Он подал заявление в суд.

Теперь, вспоминая об этом по прошествии более четверти века, я прекрасно понимаю, что он считал свое требование вполне оправданным. Ведь помимо кухни, матери принадлежал еще и весь верхний этаж с тремя вполне приличными комнатами и большой ванной. Одна из этих комнат могла бы стать ее кухней, другая – остаться спальней, а из третьей, самой большой, где она никогда не жила, получилась бы великолепная гостиная с окнами на живописную живую ограду площади и с открывающимся видом на центральную улицу города, словом, во всех отношениях прекрасная квартира, о которой очень многие в Корке могли бы только мечтать.

Однако, признав такое требование законным, я забыл, а он совершенно упустил из виду, что от гор западного Корка до лесов Калабрии не найдется ни одной пожилой крестьянки, которая бы не считала кухню средоточием своего женского и материнского естества. Выложенная красным кафелем кухня была для моей матери центром вселенной, ее святая святых, здесь она молилась по утрам и отдыхала вечерами, здесь хранилось все то, что ей было дорого; каждое пятно и каждый запах, паутина и мышиная нора, крюк в стене и треснувшая чашка служили ей напоминанием о том, что тут она трудилась в поте лица сорок лет, заботясь о своем умершем муже и разъехавшихся детях.

Кроме того, потеряй она кухню, как ей быть, когда приходит женщина за пустыми бутылками по полпенни за штуку? Ведь она всегда звала ее на кухню, где они за чашкой чая торговались из-за бутылок и судачили о городских новостях. Где ей тогда болтать со страховым агентом, взимавшим с нее шесть пенсов в неделю на похоронную страховку, если не будет ее теплой красноглазой плиты, у которой он мог бы, как бывало, снять свои мокрые сапоги и хорошенько погреть ноги, пока она не выжмет из него все местные сплетни до одной? Входную дверь внизу она всегда запирала только на ночь. Целый день дверь была, как в деревне, приоткрыта, чтобы любая из трех-четырех подружек могла просунуть голову в дом и снизу крикнуть: "Ты дома? Можно к тебе?" – после чего, услыхав, как стучит под их ногами медная окантовка ступеней, она поспешно начинала разжигать плиту, наливать чайник и мешать суп в кастрюле, предвкушая, что наговорится всласть. У нее на кухне всю жизнь толклись соседи. Не пригласи она их к себе на кухню, они бы разобиделись не на шутку. Без кухни у нее не было бы ни одной подруги. Однако сапожник, который обо всем этом понятия не имел, мог часами до хрипоты спорить с ней, уговаривать, даже упрашивать ее принять новенькую белую, великолепно оборудованную, сверхсовременную американскую кухню с электрической плитой и блестящими хромированными кранами. Ему казалось, что, даже находясь на третьем этаже, такая кухня не идет ни в какое сравнение с мрачной берлогой внизу, где мать гнула спину перед "принцем Альбертом", как называлась ее старая плита, где кафель отходил от пола, где вся обстановка состояла из побитой раковины, стула, стола, буфета, нескольких старых деревянных полок да дивана, из которого, словно усы, торчал конский волос. Он с тем же успехом мог бы сказать королеве: "Дайте мне ваш трон, а дворец, так и быть, можете оставить себе". В конце концов пусть оставляет за собой свою каморку, если только согласится пустить его наверх, где он устроит настоящую кухню – для себя, своих домочадцев и рабочих...

"Ну нет!" – кричала она мне всякий раз, как я приезжал навестить ее, и чем больше она старела и раздражалась, тем невнятнее звучала ее речь уроженки западного Лимерика с его бездорожьем, унылыми полями, заросшими порыжевшим тростником, гнущейся под ветром ольхой и низкими дождевыми облаками, несущимися с Атлантики над бескрайней сырой равниной. "Врасплох захватить меня хочет? Под крышу загнать? Перемолоть меня, как зерно, между этажами? Комнату захотел? А потом еще комнату? И еще одну? А дальше что? Чтобы я задыхалась в дыму и вони, чтобы у меня над головой целый день молотками молотили? Ну нет! Не за тем моя мать, а до нее моя бабка воевали с помещиками и их приказчиками да с легавыми, которые ломились к ним в дом, чтобы я теперь сложила оружие! От этих протестантов, прости Господи, щепки в лесу не допросишься! Я-то хорошо помню, как еще в Кроморе пастор Вудли, старая лиса, помер от гриппа, а Фил, дядя мой, в ночь после похорон возьми и пойди в его лес дерево срубить. И что ты думаешь? Только он дерево повалил и за пилу взялся, как видит при свете луны, что на конце бревна покойник сидит и сверлит его своими лисьими глазками. Я из моей кухни шагу не сделаю, пока меня вперед ногами не вынесут! Пока в землю не лягу рядом с моим бедным Данни! Только тогда. И ни минутой раньше.

Что и произошло шесть лет спустя.

В общей сложности война матери за землю продолжалась, наверное, лет четырнадцать. Но что такое четырнадцать лет для пожилой женщины, чьи предки на протяжении четырех столетий цеплялись за каждую пядь своей жалкой земли? Уверен, бедный сапожник так до самой смерти и не понял, к какой глубокой, болезненной ране он нечаянно прикоснулся.

После похорон мне оставалось только вынести старьевщику за тридцать шиллингов оставшиеся от матери вещи – выгрести золу (иначе и не скажешь) из потухшего домашнего очага. Покончив с этим, я в одиночестве стоял в пустой кухне, где, бывало, еще мальчишкой каждый день делал уроки, наблюдая за тем, как мать готовит или печет, штопает или шьет, а отец латает башмаки одному из нас либо сидит в серой форменной рубашке на своем любимом плетеном стуле, покуривает трубку и читает отчет о скачках, листая розовые страницы "Вечернего эха".

Вдруг, очнувшись, я заметил на пороге молодого человека. Это был сын сапожника. Мне, как ни странно, никогда не доводилось говорить с его отцом, хотя много лет назад я не раз видел, как тот, всегда усталый и озабоченный, поспешно входил и выходил из мастерской. Зато сына его я как-то встретил в горах, на западном побережье Корка (ловил рыбу? или охотился?), и тогда он показался мне очень славным, милым парнем. Теперь он подошел, тепло, по-мужски крепко пожал мне руку и выразил свое соболезнование.

– Ваша мать была настоящим воином, – заметил он с чувством. – Мой отец всегда относился к ней с большим уважением.

Мы разговорились. Потом, когда наступила минутная пауза, он начал с любопытством рассматривать голые стены кухни. Наконец, понимающе хмыкнув, он несколько раз покачал головой и сказал:

– И все ради этого?

При этих четырех словах, произнесенных так добродушно и естественно, с такой наивностью и терпимостью, у меня вдруг закружилась голова, в глазах поплыло: я испытал мгновенную слабость человека, потерпевшего поражение.

В кухне и в самом деле смотреть было не на что, кроме выложенного красным кафелем пола, закопченного потолка и четырех крашенных коричневой клеевой краской стен со светлыми пятнами в тех местах, где когда-то висело несколько картин и стояли буфет да диван. На стене справа, над полом, перхотью застыл сгусток клеевой краски. Стена слева пялилась на нас, разинув запекшийся рот. Улыбнувшись, он посмотрел на засиженную мухами лампочку под потолком. Поддел ногой отошедшую от пола плитку и глубоко вздохнул. Все ради этого? Но ведь еще несколько часов назад, в последний раз взглянув на нее, – ушедшую в себя, словно свернувшаяся улитка, – я вдруг почувствовал, что весь сжимаюсь, напрягаю зрение, вслушиваюсь, словно бы, как я решил уже потом, всматриваюсь в далекий туннель времени. Примерно так же я смотрел сейчас и на него, разделяя с ним его замешательство.

Мне казалось, я прекрасно понимал, ради чего стоило столько бороться в тот момент, когда они много лет назад читали это письмо, охваченные таким трогательным, таким мучительным, даже нелепым крестьянским страхом перед неодолимой властью времени. Ошибка старого сапожника, как мне мнилось, заключалась в том, что он не подозревал, какой силы взрыв вызывал, поднеся спичку к запалу. Теперь же, когда я смотрю на этого добродушного парня, который, расскажи я ему все как было, сразу бы понял меня и тотчас бы возразил: "И все-таки!" – я подумал, что и они, и сапожник, и его сын, и я – все мы захвачены чем-то, что находится за пределами разума и времени. Я оцепенело пожал ему руку, еще раз поблагодарил за слова сочувствия и протянул ему ключи от кухни, как вручают победителю ключи от города. По-прежнему в полном оцепенении, я сел в дневной дублинский поезд и стал смотреть на приближающийся туннель, который ведет из-под города на свет и воздух внешнего мира. Когда поезд плавно погрузился во тьму, я поклялся, что никогда не вернусь.

С тех пор я возвращался множество раз, иногда меня влекла к себе мать, иногда – отец, а иногда – толпа каких-то неведомых, словно тени, существ, одетых в карнавальные маски; бывало, я оказывался вовсе не в том городе, где жил когда-то, но в необыкновенно прекрасном месте с огромными площадями, остроконечными порфирными зданиями и белоснежными кораблями, застывшими у одетых в мрамор набережных. Но всякий раз, кто бы ни были мои провожатые, похитители или спутники, сон кончался тем, что я иду один по узкой ночной улице, на которой освещено только одно окно, а затем внезапно загорается день, я стою в нашей старой кухне и слышу, как тот самый молодой человек непринужденно говорит: "И все ради этого?" – и тут я просыпаюсь у себя в комнате, бормочу что-то невнятное и в темноте ищу выключатель. Когда я сажусь на кровати, то никогда не помню, что бормотал во сне, зато я точно знаю, из-за чего все произошло. Все произошло из-за крота. В свое время, когда слышался шорох под полом, мать хорошо знала, что это крот, и не прислушивалась. Точно так же, услыхав теперь еле слышный шепот, тише, чем осыпающийся песок, чем падающий снег, и я отлично знаю, чей это шепот и что она хотела сказать мне.

Она действительно была настоящим, стойким воином. Она сражалась до последнего вздоха. Она была абсолютно права во всем. Я ее так понимаю. И все же, когда среди ночи я включаю над головой свет, то делаю это только затем, чтобы прогнать ее, выселить, выдворить из моей кухни, и часто я засыпаю опять при ярком свете, чтобы только не слышать больше в темноте ее шепот.