Текст книги "Мы живём в замке"

Автор книги: Ширли Джексон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Тогда почему она…

– Вот именно, – сказал дядя Джулиан. – Загадка, да и только… Мой брат, будучи главой семьи, сидел, естественно, во главе стола – вон там, спиной к окнам, возле графина. Джон Блеквуд гордился своим столом, своей семьей, своим местом в жизни.

– Люсиль его даже не видела никогда, – ревниво сказала Хелен Кларк и бросила на Констанцию злобный взгляд. – А я помню твоего отца преотлично.

«Лица быстро стираются из памяти, – думала я. – Интересно, встреть я миссис Райт в поселке – я ее узнаю? Да и она, как знать, не пройдет ли мимо, глядя сквозь меня? Или она по робости вообще ни на кого не смотрит?» К чаю и ромовому пирожному она так и не притронулась.

– Я была близкой подругой твоей матери, Констанция. Поэтому считаю себя вправе говорить с тобой – для твоего же блага. Твоя мать наверняка…

– …моя невестка, дама весьма благородная. Вы, вероятно, заметили в гостиной ее портрет: изысканный овал лица, тончайшая кожа. Женщина, самой судьбой предназначенная для трагедии, хотя, пожалуй, слегка глуповатая. Справа от нее за столом сидел я, тогда помоложе и поздоровее. Беспомощным калекой я стал как раз в тот вечер. Напротив меня – мальчик, Томас; разве вы не знали – у меня был племянник, сын брата. Ну, разумеется, вы читали. Было ему десять лет, и уродился он своенравным – весь в отца.

– Он съел сахару больше всех, – сказала миссис Райт.

– Увы, – вздохнул дядя Джулиан. – Затем, возле брата с одной стороны его дочь Констанция, с другой – моя жена Дороти, оказавшая мне некогда честь, связав свою жизнь с моей, хотя она вряд ли предвидела такие испытания, как ежевика с мышьяком. А моей племянницы Мари Клариссы за столом не было.

– Она была в своей комнате, – подсказала миссис Райт.

– Взрослая девица двенадцати лет, но ее отослали спать без ужина. Впрочем, речь совершенно не о ней.

Я засмеялась, а Констанция пояснила Хелен Кларк:

– Маркиса вечно впадала в немилость. Я частенько носила ей подносы с едой по задней лестнице, когда отец уходил из столовой. Она была несносным, непослушным ребенком, – и Констанция мне улыбнулась.

– А все неправильное воспитание, – сказала Хелен Кларк. – Разумеется, за непослушание надо наказывать, но ребенок всегда должен чувствовать любовь окружающих. А детских проказ я тоже не терплю. Но теперь нам действительно пора… – она снова принялась натягивать перчатки.

– … ножка молодого барашка с мятным соусом, Констанция сама выращивает мяту. Молодая картошка, зеленая фасоль, салат – все с огорода Констанции. Я отчетливо помню, мадам. Мои излюбленные блюда. У меня все подробнейшим образом записано: и про ужин, и про весь день, с начала до конца. И все улики узлом завязываются вокруг моей племянницы. Было начало лета, вовсю пошли ранние овощи – год-то выдался прекрасный; у нас с тех пор и лета такого ни разу не было – или мне, старику, так кажется? Констанция всегда баловала нас разнообразными деликатесами, только у нее такое отведаешь – я, разумеется, не имею в виду мышьяк.

– Но главным блюдом на столе оказалась ежевика, – миссис Райт слегка охрипла от волнения.

– Вы глядите прямо в корень, мадам! Как точно, как безошибочно вы рассуждаете. И конечно, спросите сейчас: зачем же ей понадобился мышьяк? Моя племянница не способна на такую изощренность, и защитник, к счастью, это подметил на суде. Констанция могла бы получить бесчисленное множество смертоносных веществ из собственного сада: например, подать к столу соус с пятнистым болиголовом – это такой цветочек, похож на петрушку, съешь, и наступает мгновенный паралич и смерть. Могла бы попотчевать нас повидлом из ароматного дурмана или из красноплодного воронца. Или нарезать в салат Holcus lanatus, его еще называют бархатной травой, – с высоким содержанием синильной кислоты. О, мадам, у меня записано абсолютно все. Сонная одурь – родственник помидора, неужели хоть одному из нас пришло бы в голову отказаться, вздумай Констанция замариновать ее со специями? Да одни грибы чего стоят? Скольких они уже увели в мир иной – ядом и обманом! А мы все очень любим грибы, моя племянница готовит восхитительный омлет с грибами, вы должны непременно попробовать, мадам, словами этот вкус не опишешь; а бледная поганка очень…

– Но как же ей доверяли готовить?! – возмутилась миссис Райт.

– В том-то и дело, мадам. Никто бы и не доверил, если бы в ее намерения входило погубить нас всех с помощью яда; мы были бы чудовищно слепы и безмятежны, доверив ей нашу жизнь. Но с нее сняты все подозрения. Не только в совершении действия, то есть убийства, но и в самом намерении.

– А почему же миссис Блеквуд не готовила сама?

– Увольте. – Голос дяди Джулиана дрогнул, и я, хоть и не видела, явственно представила его жест: он поднял руку к лицу и улыбнулся сквозь растопыренные пальцы – это был самый изысканный его жест. Он так иногда разговаривал с Констанцией. – Предпочитаю жить под угрозой мышьяка.

– Нам пора домой, – произнесла Хелен Кларк. – И что это на Люсиль нашло, не представляю. Я же предупредила ее: на эту тему – ни слова.

– В этом году я разведу землянику, – сказала мне Констанция. – В дальнем углу сада растет дикая – видимо-невидимо.

– …так бестактно с ее стороны, к тому же она меня задерживает.

– …сахарница на серванте, тяжелая, серебряная сахарница. Это семейная реликвия, брат ею чрезвычайно дорожил. Вам, должно быть, интересно, что с ней? Пользуются ли ею до сих пор? Вам наверняка интересно, отмыли ее или нет. Дочиста или нет. Спешу вас успокоить. Моя племянница Констанция вымыла ее еще до прихода врача и полиции. Неподходящее, по-вашему, время мыть сахарницу? Совершенно согласен. Прочая обеденная посуда еще стояла на столе, а сахарницу племянница отнесла на кухню, сахар высыпала, а сахарницу выскоблила и окатила кипятком. Необъяснимый поступок.

– Там был паук, – прошептала Констанция, глядя на чайник. Сахар мы теперь брали кусковой – из маленькой сахарницы с розочками.

– …она утверждала, что там был паук. Так и объяснила полиции. Поэтому она вымыла сахарницу.

– Могла бы придумать отговорку получше, – сказала миссис Райт. – Будь там действительно паук – его же просто вынимают, ну не мыть же из-за этого всю сахарницу!

– Ну-с, мадам, что бы вы придумали?

– Но я в жизни никого не убивала, я не знаю, то есть я не знаю, что бы я придумала. Да первое, что в голову придет. А она, по-моему, была просто не в себе.

– Могу вас уверить, мышьяк вызывает адскую боль. Говорите, не пробовали? Это невкусно. Мне их всех очень и очень жаль. Я и сам страдал и мучился несколько дней, Констанция бы мне, конечно, посочувствовала, но к этому времени она – увы! – была уже далеко. Ее немедленно арестовали.

Голос миссис Райт зазвучал напористей, словно что-то извне подстегивало ее любопытство:

– Я всегда мечтала, как только мы переехали, мечтала познакомиться с вами и выяснить, что же случилось на самом деле, ведь вопрос, главный вопрос, так и остался без ответа; конечно, я не ожидала, что мы затронем эту тему, но коли так, послушайте… – В столовой передвинули стул: миссис Райт явно обосновалась надолго. – Во-первых, мышьяк она купила сама…

– Травить крыс, – подсказала Констанция чайнику и, обернувшись, улыбнулась мне.

– Травить крыс, – произнес дядя Джулиан. – Мышьяк еще применяется при изготовлении чучел, тоже безобидное занятие, но моей племяннице не удалось бы высказать конкретных знаний в этой области.

– Затем. Она готовила ужин и накрывала на стол, – продолжала миссис Райт.

– Признаюсь, Люсиль меня удивляет, – сказала Хелен Кларк. – С виду такая тихоня.

– … они умирали вокруг нее, дохли, простите, как мухи, а она даже врача не сразу вызвала. Она мыла сахарницу! А потом уже было слишком поздно.

– Там был паук, – сказала Констанция.

– … и она сказала полиции, что эти люди недостойны жить!

– Она была чересчур взволнована, мадам. И облекла мысль в неточную форму. В ту минуту она полагала, что и я среди обреченных, но моя племянница не жесткосердна; я, вероятно, тоже недостоин жить – кто из нас праведен? – все же, думается мне, не стала бы она выносить такой приговор.

– Она сказала полиции, что сама во всем виновата.

– А вот в этом ее ошибка. Конечно, она подумала, что дело в ее стряпне, но слишком поспешила взять вину на себя. Я бы ей отсоветовал, спроси она меня вовремя. Весьма похоже на попытку разжалобить.

– Но главный-то вопрос – ведь он так и остался без ответа! Почему? Почему она это сделала? Ведь не маньяк же она, в самом деле…

– Но вы-то ее видели, мадам.

– Простите, что?! Ох, Боже, конечно видела. Совсем забыла. Такая прелестная девушка и… нет, это несовместимо. Но у человека, погубившего столько жизней, должна быть причина, мистер Блеквуд. Пусть даже садистская, извращенная… Ах, бедная девочка. Такая милая, уж и не помню, чтоб мне кто так сразу понравился. И если она и впрямь маньяк-убийца?

– Я ухожу! – Хелен Кларк встала и решительно сунула сумку под мышку. – Люсиль, я ухожу! Мы и так вышли за рамки всякого приличия, уже шестой час.

Миссис Райт ошалело выскочила из столовой.

– Простите, ради Бога, – сказала она. – Мы заболтались, и я забыла о времени. О Боже. – И она бросилась к своему стулу за сумочкой.

– Вы даже к чаю не притронулись, – сказала я: очень уж хотелось, чтоб она покраснела.

– Спасибо, – она взглянула на свою чашку и покраснела. – Все исключительно вкусно.

Дядя Джулиан остановил каталку посреди комнаты и смиренно сложил руки на груди. Он посмотрел на Констанцию, а потом перевел скромный и глубокомысленный взгляд на потолок.

– До свидания, Джулиан, – отрезала Хелен Кларк. – Констанция, извини, мы непростительно засиделись. Идем, Люсиль.

Миссис Райт вела себя, точно провинившаяся девочка; однако не забывала и о хороших манерах:

– Спасибо. – Она было протянула Констанции руку, но тут же отдернула. – Я чудесно провела время. До свидания, – сказала она дяде Джулиану.

Они вышли в прихожую, я за ними: запереть парадные двери. Хелен Кларк нажала на газ, едва бедняжка миссис Райт уселась, она даже не успела захлопнуть дверцу; я услыхала только ее вскрик, и машина понеслась по аллее. Я засмеялась, вернулась в гостиную и поцеловала Констанцию.

– Чудесное чаепитие, – сказала я.

– Какая несносная женщина! – Констанция откинула голову на диванную спинку и расхохоталась. – Невоспитанная, манерная, тупая. И чего она к нам ездит?

– Хочет тебя перевоспитать. – Я поставила чашку и ромовое пирожное миссис Райт обратно на поднос. – Бедняжка миссис Райт, – вздохнула я.

– А ведь ты дразнила ее, Маркиса.

– Только чуть-чуть. Терпеть не могу напуганных, сразу хочется напугать еще больше.

– Констанция, – дядя Джулиан развернул к ней кресло. – Как я выступил?

– Великолепно, дядя Джулиан. – Констанция подошла и легонько погладила старика по голове. – И отлично обошелся без записей.

– Но ведь это и правда было? – спросил он.

– Ну, конечно было. Я сейчас отвезу тебя в комнату, и ты посмотришь газетные вырезки.

– Нет, лучше потом. День выдался превосходный, но я, пожалуй, слегка устал. Отдохну до ужина.

Констанция повезла каталку через прихожую, а я пошла с подносом на кухню. Грязную посуду мне разрешалось относить, но не мыть, и я поставила поднос на стол. Потом Констанция переставила все в раковину – помоет позже, – смела осколки молочника и вынула картошку – почистить к ужину. А я все глядела на нее и наконец спросила, заранее сжавшись от страха:

– Ты сделаешь, как она сказала? Как советовала Хелен Кларк?

Она не стала притворяться, будто не понимает. Посмотрела на свои проворные руки и слабо улыбнулась:

– Не знаю.

3

Перемены назревали, но знала о них только я. Возможно, и Констанция что-то предчувствовала: она останавливалась порой среди сада и смотрела вдаль – не на грядки, не на дом, а вдаль – за деревья у ограды или на аллею; смотрела долго и удивленно, точно пыталась представить себя, идущую по аллее к воротам. А я за ней наблюдала. В субботу утром, после чаепития с Хелен Кларк, Констанция взглянула на аллею трижды. Дяде Джулиану в то утро нездоровилось – устал, принимая накануне гостей, – и он остался в кровати, в теплой комнатушке возле кухни; время от времени он выглядывал в окно у изголовья и окликал Констанцию: напомнить о себе. Даже Иона точно с цепи сорвался (грозу торопит, говорила мама), он шарахался и беспокойно спал все дни, пока назревали перемены. Очнется вдруг от глубокого сна, вскинет голову, будто прислушиваясь, потом вскочит разом на все четыре лапы и – рванет вверх по лестнице, по всем комнатам и кроватям, и снова – пулей вниз, вокруг стола в столовой, через стулья, потом на кухню и – в сад; там пойдет вдруг плавно, лениво-неспешно и даже остановится: лизнет лапку, почешет за ушком и полюбуется на чудесный день. И по ночам мы слышали, как он бегает, чувствовали, как скачет по кроватям, по нашим ногам: он «торопил грозу».

Все вокруг предвещало перемены. В субботу утром они велят мне вставать; в тот же миг проснулась и вспомнила – они умерли, а Констанция всегда дает мне поспать вволю. Я оделась и спустилась на кухню, Констанция уже ждала с завтраком.

– Мне показалось, что они меня будят, – сказала я.

– Давай-ка, ешь быстрей, – сказала Констанция. – Погода опять прекрасная.

В погожие дни, даже если я не шла в поселок, дел хватало. По средам я обходила ограду. Хотелось удостовериться, что проволока нигде не порвана и ворота заперты накрепко. Проволоку я подтягивала и чинила сама, работала с радостью; еще неделю, до следующей среды, мы проживем в безопасности.

По воскресеньям с утра я проверяла охранные сокровища: шкатулку с серебряными монетами, закопанную у протоки; куклу, захороненную на длинной поляне; книжку, прибитую в сосновой роще, – пока они на месте, с нами ничего дурного не случится. Вещи я любила закапывать еще с детства; однажды, помнится, поделила длинную поляну на квадраты, в каждом что-то похоронила и загадала: пусть трава растет вместе со мной, чтобы я и впредь могла тут прятаться. А в другой раз я бросила на дно протоки шесть голубых стеклянных шариков и загадала: пусть вода в землю уйдет. «На-ка тебе еще сокровище, закопай», – говорила мне в детстве Констанция и давала монету или яркую ленточку; я похоронила, один за другим, все свои молочные зубы, и когда-нибудь из них прорастут драконы. Наши земли были обильно удобрены моими сокровищами, совсем близко от поверхности таились залежи стеклянных шариков, моих молочных зубов и разноцветных камешков – может, они уже превратились в драгоценные? – все они сплетались под землей в прочную магическую сеть, она крепка, она охранит нас и убережет.

По вторникам и пятницам я ходила в поселок, а в четверг, в день моего наивысшего могущества, залезала на большой чердак и наряжалась в их одежды.

По понедельникам мы с Констанцией прибирали, обходили все комнаты со швабрами и тряпками, протирали и бережно ставили обратно мелкие вещицы, следили, чтобы мамин черепаховый гребень из туалетного прибора оставался точно на прежнем месте. Каждую весну мы драили и чистили весь дом, а по понедельникам просто прибирали; в их комнатах пыли скапливалось мало, но и эту малость мы сметали неумолимо. Иногда Констанция порывалась убрать у дяди Джулиана, но он не терпел, чтобы его беспокоили, и поддерживал порядок сам; Констанция довольствовалась немногим – перестилала постель и мыла стаканчики для лекарств. Мне туда входить не разрешалось.

С утра по субботам я помогала Констанции. Ножей мне в руки не давали, но садовый инвентарь я начищала до блеска; носила ящики с рассадой и овощи, которые Констанция собирала, чтобы солить и мариновать. Подпол в нашем доме забит припасами. Все женщины из семьи Блеквудов непременно преумножали это несметное количество еды. В подполе стоят банки с выцветшими, едва различимыми надписями: повидло, сваренное еще нашими прабабками; есть тут соленья и маринады – их готовили бабушкины сестры; стоят тут банки с овощами – их водрузила на полки сама бабушка; даже мама оставила о себе память шестью банками яблочного повидла. Констанция всю жизнь, не покладая рук, множила эти богатства; ее банки и баночки стоят ровными, стройными рядами, и, разумеется, они тут самые красивые и сияют новизной. «Ты хоронишь еду, как я – сокровища», – говорила я иногда; однажды она ответила: «Еду родит земля, но оставлять ее в земле нельзя – она сгниет, с ней непременно надо что-то делать». Все женщины в семье Блеквудов брали еду из земли и умели ее сохранять; подпол со стоящими бок о бок вареньями и соленьями, банками и бутылками сочных цветов – темно-бордового, янтарного, густо-зеленого, – которые навеки останутся здесь, в этом подполе, – рукотворная поэзия, творенье блеквудских женщин. Мы брали только варенье, соленья и маринады, сделанные Констанцией, старых заготовок не трогали: Констанция сказала, что мы непременно умрем, если съедим хоть что-то.

В то субботнее утро я мазала на гренок абрикосовый джем и представляла, как Констанция когда-то готовила этот джем, чтобы я ела его в одно прекрасное утро; готовила и не знала, что грядут перемены – не успеем мы и джем доесть, как все переменится.

– Маркиса, ленивица, хватит мечтать с бутербродом в руках, ты мне сегодня нужна на огороде.

Она готовила поднос с едой для дяди Джулиана: наливала молоко в кувшинчик, расписанный желтыми маргаритками, подравнивала гренок – чтоб вышел маленьким, аккуратным: дядя Джулиан даже не притрагивался к пище, если куски казались ему чересчур большими или неудобными для еды. Завтракал он обычно в комнате: ночами его мучили боли, порой он просто лежал в темноте без сна, дожидаясь рассвета и Констанции с подносом; само ее присутствие приносило ему облечение. Иногда ночью, когда сердце болело особенно сильно, он принимал одной таблеткой больше и тогда все утро додремывал – сонливый и вялый, – не желал даже горячего молока, требовал только, чтобы Констанция возилась на кухне рядом с его спальней или в саду – тогда он видел ее из окна. Если он просыпался бодрым и веселым, Констанция вывозила его завтракать на кухню; он устраивался за старым письменным столом и сразу погружался в свои записи, роняя на них крошки. «Если судьба пощадит меня, – говорил он Констанции, – я сам напишу эту книгу. Если нет, проследи, чтобы мои бумаги попали в достойные руки, к цинику; пусть книгу напишет человек, которого не заботит истина».

Я собиралась быть доброй к дяде Джулиану, поэтому мысленно пожелала ему приятного аппетита. Пускай поест и отправится на своей каталке в сад – погреться на солнышке.

– А вдруг сегодня тюльпан распустится? – Я выглянула за кухонную дверь, и в глаза ударило солнце.

– Завтра, не раньше, – Констанция всегда знала заранее. – Если соберешься побродить, надень сапоги, в лесу еще совсем сыро.

– Скоро что-то изменится, – сказала я.

– Просто весна, глупышка. – Она взяла поднос. – Не убегай, пока я не вернусь, мне понадобится помощь.

Она открыла дверь в комнату дяди Джулиана и сказала: «С добрым утром». Он ответил тусклым, старым голосом: значит, ему нездоровится и Констанции придется крутиться вокруг него целый день.

– Девочка моя, твой отец уже дома? – спросил он.

– Пока нет, – ответила Констанция. – Давай-ка подложим еще подушку. Сегодня прекрасный день.

– Он всегда так занят, – сказал дядя Джулиан. – Принеси мне карандаш, дорогая, это надо записать. Он всегда очень занят.

– Выпей горячего молока, ты быстрей согреешься.

– Ты – не Дороти. Ты – моя племянница Констанция.

– Пей.

– Доброе утро, Констанция.

– Доброе утро, дядя Джулиан.

Я надумала выбрать три слова-заклинания: пока кто-то не произнесет их вслух, ничто не изменится. Первое слово – мелодия – я вывела ложкой на гренке, на абрикосовом джеме, потом сунула гренок в рот и быстро проглотила. На треть я уже спасена. Констанция вышла с подносом из комнаты дяди Джулиана.

– Он сегодня плох, – сказала она. – К завтраку почти не притронулся – совсем слабый.

– Будь у меня крылатый конь, он отвез бы нас на Луну. Дяде Джулиану там было бы намного лучше.

– Попозже вывезу его на солнышко и приготовлю гоголь-моголь с ромом.

– А на Луне зато совсем не страшно.

Она рассеянно взглянула на меня.

– Одуванчик уже зазеленел. И редис. Я собиралась заняться огородом, но не хочется оставлять дядю Джулиана. Ничего, подождет морковь… – Констанция задумчиво забарабанила пальцами по столу. – И ревень подождет…

Я отнесла свою чашку и тарелку в раковину; надо придумать второе волшебное слово, я уже почти выбрала – Глостер. Сильное слово, годится. Хотя дяде Джулиану порой такое в голову взбредет – он способен что угодно произнести.

– Испеки-ка лучше пирог для дяди Джулиана.

Констанция улыбнулась:

– Скажи уж: испеки пирог для Маркисы. Пирог с ревенем хочешь?

– Мы с Ионой ревень не любим.

– Но у него чудесный цвет. Ревеневый джем – самое красивое, что есть на полках.

– Ну и пусть стоит на полках. А мне испеки пирог с одуванчиками.

– Глупышка—Маркиска, – сказала Констанция. Она стояла в синем платье, на кухонном полу играло солнце. Сад за окном светился молодой зеленью. Иона умывался на крылечке; Констанция, напевая, принялась мыть посуду. Я уже почти спасена, осталось выбрать третье волшебное слово.

Констанция кончила мыть посуду, а дядя Джулиан еще спал, и она улучила минутку – сбегать на огород, собрать первые овощи, сколько успеет. Я осталась за столом на кухне – стеречь дядю Джулиана и позвать Констанцию, если он проснется; но когда она вернулась, он спал. Я грызла маленькие сладкие морковки, а Констанция мыла и убирала овощи.

– Сделаем весенний салат, – сказала она.

– Мы съедаем времена года. Сначала едим весну, потом лето, потом осень. Ждем, пока что-нибудь вырастет, и съедаем.

– Маркиска—глупышка, – сказала Констанция. На кухонных часах двадцать минут двенадцатого; Констанция сняла фартук, заглянула к дяде Джулиану и прошла, по обыкновению, к себе наверх; она будет сидеть там, покуда я не позову. Я же пошла отпирать парадные двери, и не успела я их распахнуть – из-за поворота выехала машина врача. Он, как всегда, спешил: резко затормозил, выскочил и взбежал по ступеням; «Доброе утро, мисс Блеквуд», – он пронесся мимо меня, снял на ходу плащ и бросил его в кухне на спинку стула. Ни на меня, ни вокруг не глядел – направился прямо к дяде Джулиану; оказавшись в комнате, мгновенно стал внимательным и неспешным.

– Доброе утро, мистер Блеквуд, – сказал он ласково. – Как самочувствие?

– А где этот старый дуралей? Где Джек Мейсон? – Дядя Джулиан непременно задавал этот вопрос.

Доктора Мейсона вызвала Констанция в тот вечер, когда они все умерли.

– Доктор Мейсон не смог прийти сегодня, – привычно отозвался врач. – Меня зовут доктор Леви. Я посмотрю вас вместо него.

– По мне так лучше Джек Мейсон.

– Постараюсь его достойно заменить.

– Я всегда говорил, что переживу старого дуралея, – дядя Джулиан захихикал. – Чего вы мне голову морочите? Джек Мейсон уже три года как умер.

– Мистер Блеквуд, – произнес врач. – Вы золото, а не пациент. – Он тихонько прикрыл дверь.

Я решила было выбрать третьим волшебным словом наперстянку, но его же произносили сплошь и рядом, и я остановила свой выбор на слове Пегас. Взяла из горки фужер, трижды четко произнесла в него мое слово, потом налила туда воды и выпила. Дверь в комнату дяди Джулиана открылась, и врач остановился на пороге.

– Так и запомните, – договаривал он. – И до следующей субботы.

– Шарлатан, – сказал дядя Джулиан.

Врач с улыбкой обернулся к нему, потом мгновенно стер улыбку с лица и снова заторопился. Схватил плащ и устремился в прихожую. Я пошла следом, но он уже сбегал по ступеням.

– До свидания, мисс Блеквуд. – Даже не обернувшись, он влез в машину и взял с места в карьер – к воротам и на шоссе. Я заперла парадные двери и подошла к лестнице.

– Констанция, – окликнула я.

– Иду, – отозвалась она сверху. – Иду, Маркиса.

К середине дня дяде Джулиану стало лучше, он сидел на припеке в полудреме, сложив руки на коленях. Я лежала рядышком на мраморной скамейке – маминой любимой, а Констанция сидела на корточках и возилась по локоть в черной земле, будто сама проросла из этой земли; она месила и месила грязь – глубоко, у самых корней.

– Было чудесное утро, – мерно говорил дядя Джулиан. – Чудесное солнечное утро, никто из них и не подозревал, что утро это – последнее. Она спустилась вниз первой – моя племянница Констанция. Проснувшись, я услыхал, как она ходит по кухне; я тогда спал наверху, мог еще взобраться по лестнице, у нас с женой была спальня наверху; я тоже тогда подумал: «Чудесное утро»; мне и невдомек было, что оно последнее. Потом я услышал племянника, нет – сперва брата, брат спустился вниз вслед за Констанцией. Он насвистывал. Констанция?

– Что?

– Что он всегда насвистывал, причем жутко врал?

Констанция задумалась, по-прежнему копаясь в земле, и тихонько напела. Я узнала и содрогнулась.

– Ах да, конечно. У меня с музыкальным слухом всю жизнь плоховато: что люди говорят, что делают, как выглядят – помню, а что поют – убей Бог, не помню. Итак, брат протопал следом за Констанцией, ему и дела нет, что всех перебудит, что я мог бы еще поспать; я, впрочем, в это время уже не спал. – Дядя Джулиан вздохнул и с любопытством обвел взглядом сад. – А он и не ведал, что это его последнее утро. Знай он свою судьбу – вел бы себя потише. Они там внизу разговаривали с Констанцией, и я сказал жене: «Вставай да одевайся, мы живем в семье брата, и следует всячески выказывать им нашу приязнь; одевайся и иди на кухню к Констанции». Жена так и сделала – наши жены всегда были нам послушны; впрочем, невестка моя в то утро нежилась в постели – возможно, ей было небесное знамение, и она решила отоспаться здесь, на грешной земле. Теперь уже голоса всех троих – брата, Констанции и Дороти – доносились с кухни. Потом и мальчик спустился, и я принялся одеваться. Констанция?

– Что, дядя Джулиан?

– Знаешь, я тогда еще сам одевался – вплоть до последнего дня. Я ходил сам, и одевался сам, и ел, и ничего у меня не болело. И спал я тогда глубоко, как спят крепкие мужчины. Я был уже не молод, но крепок, спал хорошо и сам одевался.

– Накрыть тебе ноги пледом?

– Нет, дорогая, спасибо. Ты всегда была мне хорошей племянницей, хотя есть некоторые основания считать тебя неблагодарной дочерью. Невестка спустилась на кухню прежде меня. На завтрак были оладьи – маленькие тоненькие оладушки; брат съел яичницу из двух яиц, а моя жена налегла на колбасу, хотя я ее аппетитов не поощрял – ведь мы жили в семье у брата. Она ела домашнюю колбасу, приготовленную Констанцией. Констанция?

– Что, дядя Джулиан?

– Знай я тогда, что это ее последний завтрак, не сердился бы за колбасу. Удивительное дело: никто – ну никто! – и думать не думал, что завтрак последний, они бы тогда, наверное, тоже для нее колбасы не пожалели. Брат всегда следил: что и сколько съели мы с женой, и порой отпускал замечания; он был справедливым человеком и еды не жалел, если ели в меру. Констанция, он в то утро смотрел, как моя жена ест колбасу. Поверь, мы его не объедали! Сам-то он ел и оладьи, и яичницу, и колбасу, но я чувствовал, что он вот-вот сделает Дороти замечание. Зато мальчишка уплетал – аж за ушами трещало. Этот последний завтрак был исключительно хорош, приятно вспомнить.

– Дядя Джулиан, хочешь, я тебе на той неделе сделаю колбасу? Ведь от кусочка домашней колбасы хуже не будет.

– Брат нам еды не жалел, если ели в меру. Моя жена помогала мыть посуду.

– Я была ей очень благодарна.

– Она могла бы помогать и больше, думаю я теперь, задним числом. Впрочем, она развлекала еще мою невестку и чистила одежду, но брат-то наверняка считал, что Дороти могла бы помогать больше. Брат после завтрака отправился по делам.

– Он затеял виноградные беседки, пошел договариваться.

– Жалко – не успел, ели бы сейчас собственный виноградный джем. Стоило ему уйти – у меня развязался язык; помнится, все утро я веселил дам, мы перешли сюда, в сад. Говорили о музыке, моя жена была очень музыкальна, хотя нигде не училась. А у невестки было чудесное туше – это все непременно отмечали, – по вечерам она обычно играла. Но в тот вечер уже не пришлось. В тот вечер она играть уже не смогла. А утром мы еще полагали, что она сыграет нам вечером. Констанция, ты помнишь, как я всех веселил в то утро?

– Я полола овощи, – сказала Констанция. – Но слышала, что все смеялись.

– Я был в ударе, даже вспомнить приятно. – Он немного помолчал: сцеплял и расцеплял руки на коленях. Я хотела быть к нему добрее, но сцеплять вместо него руки не могла, а больше ему ничего не требовалось, поэтому я просто тихонько лежала и слушала. Констанция хмурилась, уставясь на зеленый лист; на лужайку набегали легкие тени облаков.

– Мальчик куда-то делся, – произнес наконец дядя Джулиан по-старчески печально. – Мальчик куда-то делся, он что – пошел тогда ловить рыбу?

– Он влез на каштан.

– Ах да, помню. Я все отчетливо помню, дорогая, и у меня все записано. Это было последнее утро, и ничто не должно стереться из памяти. Он полез на каштан и кричал нам оттуда, с самой верхушки, и бросал сверху прутики, – наконец невестка не выдержала и отругала его. Прутики застревали у нас в волосах, безобразие! Моей жене это тоже не нравилось, но она бы и рта никогда не открыла. Полагаю, моя жена вела себя с твоей матерью корректно, Констанция. Будь это не так, я был бы крайне огорчен – ведь мы жили у брата и ели его хлеб. Брат вернулся к обеду.

– Я подала на обед гренки с сыром, – сказала Констанция. – Провозилась на огороде целое утро, и пришлось состряпать обед на скорую руку.

– Да, они ели гренки с сыром. До сих пор удивляюсь, отчего мышьяк не подложили в гренки. Интереснейшая деталь, в книге я ее всячески подчеркну. Отчего мышьяк не подложили в гренки? Ну прожили б они на несколько часов меньше, зато смерть настигла б их наверняка, безошибочно. Констанция, я не люблю лишь одно блюдо из тех, что ты готовишь, – гренки с сыром. Я их всю жизнь терпеть не мог.

– Знаю, дядя. И я тебе никогда их не делаю.

– А вот мышьяку там – самое место. Я, помнится, вместо гренков ел салат. А на десерт был яблочный пудинг – остатки со вчерашнего дня.

– Солнце уже садится, – Констанция поднялась и отряхнула руки. – Пойдем-ка в дом, а то замерзнешь.

– Констанция, мышьяку в гренках самое место. Странно, что в свое время на это никто не указал. Мышьяк, как ты знаешь, безвкусен – в отличие от гренков с сыром. Куда ты меня везешь?

– В дом. До ужина отдохнешь часочек в комнате, а после ужина я тебе поиграю, если захочешь.

– Дорогая, мне безумно некогда. Необходимо вспомнить тысячи подробностей и все записать, нельзя терять ни минуты. Ни малейшая деталь этого последнего дня не должна быть упущена, иначе книга окажется неполной. Полагаю, день для них выдался приятный, главное, никто не подозревал, что его ждет. Знаешь, Констанция, мне что-то холодно.