Текст книги "Я знаю, кого я люблю"

Автор книги: Ширли Джексон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ширли Джексон
Я знаю, кого я люблю

Родилась Кэтрин Винсент в Буффало, в семье священника, а в Нью-Йорке, в двухкомнатной квартире, началась ее самостоятельная жизнь; эта перемена, можно сказать, и стала ее трагедией. Когда дьявол науськал Уильяма Винсента жениться, он не намекнул, что у жены могут возникнуть какие-то там сын или дочь, а уж тем более, что родится такая дочь, как Кэтрин (названная, правда, в честь матери Уильяма) – тщедушная, напуганная, да еще пронзительно закричит, распахнув голубые глаза.

Отец предпочел бы сына, раз уж должен был родиться ребенок, но об этом Кэтрин узнала лишь к двадцати трем годам. Она тогда все еще оставалась худенькой и так же напуганно глядела своими голубыми глазами, помимо того у нее появился скромный талант к рисованию. В конце концов она уехала в Нью-Йорк, одна, и, когда стала зарабатывать на жизнь, то почти забыла отца, а мать была уже при смерти.

Уильям Винсент, невысокого роста грузный человек, носил пышные усы, считая, что при них он более похож на хозяина дома. Незадолго до женитьбы он принял сан, чувствуя в душе, что, только сделавшись священником, он без труда уверится в своей власти над людьми, оставаясь справедливым и добродетельным. Мнение жены его мало заботило (она была единственной дочерью бакалейщика, без цента за душой), зато он боялся, что скажет соседка, проворный молодой служащий в банке и посыльный мальчишка из мясной лавки, который корчил рожи, предъявляя неоплаченные счета, и задавал наглые вопросы, зная, что не получит пинка. Дочь Уильям Винсент считал лишним ртом, ненужной тратой денег и противлением Воле Божьей, а жену – милым существом, которому предначертано сидеть дома; и близость чувствовал только к Богу – в толстых библиях и напыщенных речениях, в ветхой церквушке и незамысловатых псалмах. Кэтрин рано привыкла выслушивать, как отец, стоя за узкой кафедрой, или дома за скучнейшим обедом вопрошает ее:

– Ты находишь себя удовлетворительной пред очами Господа и своего отца?

С того самого момента, как тронулся поезд, Кэтрин перестала думать о родителях и мысленно возвращалась к ним только в еженедельных письмах: "Жива-здорова, насморк наконец-то прошел. На работе все хорошо, сказали, ничего, что меня три дня не было. Теперь, правда, вряд ли сумею отпроситься еще на несколько дней, так что приеду не скоро". Голос отца за кафедрой, короткий, застенчивый смешок матери – все это она решительно выбросила из головы и не вспоминала до двадцати трех лет, до маминой смерти.

Последние минуты жизни мать провела с врачом, а Кэтрин ждала в коридоре многоквартирного дома-отеля.[1]1
  В США многие отели сдаются как дома.


[Закрыть]

– Так ничего и не сказала, – сообщил врач. – Она умерла очень тихо, мисс Винсент.

– Хорошо, – ответила Кэтрин.

Дождалась весны и умерла, а в следующем году Кэтрин могла бы купить себе меховое пальто.

– Что мне нужно делать? – спросила она, неопределенно взмахнув рукой. – С похоронами и всем прочим?

С минуту врач смотрел на нее. Потом сказал:

– Я помогу все устроить.

Кэтрин разговаривала с незнакомыми людьми, которые ласковыми голосами подбадривали ее, мол, она молодчина, или трепали ее по руке, говоря, что мама стала гораздо счастливее.

– Она теперь с вашим дорогим отцом, – сказала горничная дома-отеля. – Теперь они снова вместе.

После похорон, когда мать исчезла, Кэтрин переставила мебель в квартире, как было до приезда матери. Убрала лишнюю кровать и придвинула к окну маленький столик. Потратила пять долларов на новый чехол для кресла и отдала в стирку занавески. Единственной вещью, оставшейся после смерти матери, был старый чемодан, набитый воспоминаниями и надеждами. Небольшие сбережения от продажи мебели в Буффало пошли на похороны, а врачу и за лекарства Кэтрин заплатила из жалованья и денег, отложенных на пальто. Она попросила управляющего отнести чемодан матери в подвальный склад, а накануне вечером, открыв его, увидела, что все вещи посыпаны нафталином, взяла то, что могло пригодиться и наконец принялась с почтением думать о родителях.

Сначала воспоминания о родителях мешались с другими воспоминаниями: тощий учитель выхватывает у нее из рук карандашный рисунок и рычит:

– Надо же было дать это задание такой бездарной дуре!

Мальчик по имени Фредди, на которого она случайно натыкается, торопливо стирает с забора написанные мелом слова и, когда он убегает, она с холодным сочувствием читает то, что он так лихорадочно стирал: Кэтрин любит Фредди. Потом отец:

– Скажи, Кэтрин, дети у вас в школе говорят о всяких непристойностях?

Одна-две вечеринки и сшитое мамой цветастое шифоновое платье. Отец, посылающий ее к соседям – забрать пятицентовик, который она одолжила школьной подруге. И мать:

– Едва ли, моя дорогая, папа одобрит дружбу с этой маленькой девочкой. Джейн. Если бы мне нужно было с ней поговорить, я бы очень тактично…

И она сама, однажды возвращается домой известной художницей, с букетом гардений, с секретарем, сходит с поезда, а на платформе уже толпятся жаждущие автографа. Среди них Фредди, он пробирается вперед, а она, глядя немного в сторону:

– Боюсь, вы ошиблись. Я никогда не любила человека по имени Фредди.

Самая длинная в классе, худющая, она говорит другим не имеющим успеха девчонкам на перемене:

– Мне папа не разрешает гулять с мальчишками. Вы-то знаете, что они вытворяют!

И, наконец, оставшись после уроков с красивой молодой учительницей:

– Вам нравится Мэри Робертс Райнхарт, мисс Хенвуд? По-моему, она потрясающая писательница.

Девчонки в школе называли ее «Кэтти», учителя и родители – «Кэтрин», девушки в конторе – «Кейти» или «Китти», а Эрон звал ее «Cara».[2]2
  Cara – милая (итал.).


[Закрыть] «Загадочная Cara» – так начиналась его единственная к ней записка. Кэтрин держала ее в руках, сидя ночью у открытого окна в Буффало, глядя на звезды, когда на первом этаже расхаживал вечно подозревающий неладное отец; и в Нью-Йорке, когда умерла мама.

"Кэтти оборванка, глупая болванка". Кэтрин не забыла, как дразнилку выкрикивали на школьном дворе и передавали в записочках по партам, не забыла и теперь, откинувшись на мягкую спинку кресла и положив ноги на мертвый мамин чемодан, она прокручивала ее в голове, глядя вниз на поток машин под окном и зная, что завтра ее ждет работа и неоплаченный счет. "Кэтти оборванка, глупая болванка". Кэтрин улыбнулась, как бы утешая себя. После восьмого класса праздновалось окончание учебы, одна из немногих вечеринок в жизни Кэтрин; затеяли игру с поцелуями, Кэтрин держалась в стороне, и вдруг ей выпало поцеловать мальчика (интересно, кто это был? Опять Фредди?). Пока она стояла в нерешительности, мальчик попятился:

– Вы что, ребята!

Тут же кто-то завопил:

– Да ей папа не разрешает целоваться!

И Кэтрин, пытаясь защитить отца, принялась возражать, только потом поняв: было бы гораздо ужаснее признать, что мальчик сам не захотел целоваться. А в школе на перемене она говорила другим не имеющим успеха девочкам:

– Мне папа не разрешает ходить в компании, где играют в такие игры.

Или:

– Если бы папа застал меня за тем, что делают другие девчонки…

Она поступила в коммерческую школу, так как отцу нужно было помочь с бесчисленными бумажками и книгами проповедей, которые он когда-нибудь напишет, и секретарь был для него символом преуспевания. В коммерческой школе она не была белой вороной; хорошенькие девушки разошлись по колледжам, и с Кэтрин учились девушки унылые и тощие, как она, либо жизнерадостные толстушки, которые по уши влюблялись в преподавателей-мужчин. Юноши в школе были, по большей части, серьезные и трудолюбивые и останавливались в коридоре единственно, чтобы спросить Кэтрин, записала ли она домашнее задание и трудная ли предстоит контрольная по машинописи. Эрон появился в школе посреди семестра, он неожиданно вошел на занятие по машинописи; в желтом свитере, маленький, изящный, он стоял и улыбался, и класс молча смотрел на него из-за печатных машинок.

– Я влюбилась в тебя сразу, – сказала ему потом Кэтрин. – Не знаю, что меня стукнуло.

Однажды у Кэтрин вырвался неблагоразумный и неуместный вопрос:

– Мама, ты была влюблена в папу?

– Что с тобой, Кэтрин? – воскликнула мать, и ее руки застыли в тазу с грязной посудой.

Средняя школа была для Кэтрин самым мрачным периодом жизни. Другие девочки носили свитера, модные жакеты, коллекционировали автографы, а Кэтрин в своем нелепо скроенном шерстяном платье чувствовала себя очень неуклюже. Однажды на деньги, занятые отцом у его брата, мать купила Кэтрин темно-зеленый свитер и юбку, и, когда Кэтрин пришла утром в школу, какая-то девочка спросила:

– Ты что, ограбила уцененный магазин?

Другая сказала:

– Посмотрите, на Кэтти свитер собственной вязки.

Спустя несколько лет Кэтрин, наклонясь вперед, положив локти на стол и выпуская клубы сигаретного дыма, скажет Эрону:

– Я вообще не люблю одежду. И чего с ней так носятся? По-моему, человеческое тело и так прекрасно.

Когда девушки с вьющимися локонами отправлялись, стуча высокими каблуками, на балы для второкурсников и выпускные вечера, Кэтрин и еще три-четыре подруги устраивали небольшие девичники; они подавали друг другу какао с пирожными и говорили:

– Знаешь, Кэтти, если ты начнешь краситься и завиваться, то будешь ничего, правда-правда.

И Кэтрин, краснея, отвечала:

– Отец убьет меня.

– Вообще-то, у тебя хорошая кожа. А у меня на лице вечно что-нибудь высыпает.

– Да нет же, – возражала Кэтрин.

Или:

– Ну, какая же ты полная. Мне бы так выглядеть.

Однажды, когда Кэтрин училась еще в средней школе, произошла неприятная история. Одну из ее подруг пригласили поработать в спектакле местного клуба Американского легиона[3]3
  Американский легион – ультраправая организация в США.


[Закрыть] – расхаживать в длинном платье, провожая зрителей на места. Ставилась «Микадо»,[4]4
  «Микадо» – комическая опера Гилберта и Солливана XIX века. Микадо – титул японского императора («ми» – величественный, «кадо» – врата в императорский дворец) (япон.).


[Закрыть] и некоторые члены клуба привлекли своих дочерей рассаживать публику, а если понадобится, помочь и гримерам. Эдна – так звали подругу – добилась, чтобы и Кэтрин пригласили поработать в третьем, заключительном спектакле вместо заболевшей девочки. В семь часов Кэтрин в мамином платье из синего крепа, которое плохо на ней сидело, с безобразно приметанной к плечам белой кисейной оборкой, встретила Эдну в коридоре перед зрительным залом. Миссис Винсент, приехавшая на трамвае вместе с Кэтрин, спросила Эдну:

– Позаботишься, чтобы Кэтрин хорошо добралась до дому?

– Мои родители ее отвезут, – сказала Эдна.

Миссис Винсент поцеловала Кэтрин, обвела недоверчивым взглядом зрительный зал и вышла из театра, чтобы снова сесть на трамвай и отправиться домой.

– Ну, как я выгляжу? – спросила Эдна. – Посмотри на меня.

Она кокетливо приподняла с боков длинную юбку, и Кэтрин с ужасом обнаружила, что Эдна с ее отвратительным цветом лица и прямыми волосами выглядела в тот вечер просто чудесно.

– Я накрутилась на палец и покрасила губы, – сказала Эдна.

Уже тогда Кэтрин поняла, что раз или два в жизни девушки выпадает вечер, когда она прекрасно выглядит; она еще не вполне привыкла к своей непривлекательности и не могла довольствоваться ожиданием двух-трех часов красоты, которые сослужат ей добрую службу.

– Ты выглядишь прелестно, – тоскливо выдавила Кэтрин. – А я?

Она распахнула пальто, и Эдна сказала:

– Прекрасно. Послушай, после спектакля устраивают банкет для актеров. Пойдем?

После спектакля Кэтрин вдоволь насмотрелась, как Эдна, с уныло обвисшими локонами, мечтательно танцует в объятиях тучного немолодого хориста, волоча за собой широкие юбки; он хихикал, нашептывая ей на ухо, Эдна закатывала глаза и легонько похлопывала его по щеке, а ее родители, усталые, но гордые, сидели у стены и с готовностью приветствовали случайных знакомых.

Всю дорогу домой Кэтрин шла пешком, приподняв синюю креповую юбку и не боясь, что ее могут заметить.

– Мерзость, какая мерзость, – шептала она. – Отец будет в ярости.

Потом, когда до дома оставался всего один квартал, она вдруг представила себя красивой, прославленной особой; вот она гуляет в саду, и ее длинные юбки мягко шуршат по земле, она грациозна, вокруг толпятся жаждущие автографа почитатели.

– Пожалуйста, – нежно просит она, обмахиваясь веером, – пожалуйста, не говорите, что я красива. Это не так.

Но ее голос тонет в бурных протестах, и она, тихо смеясь, уступает им.

Отец запретил ей разговаривать с Эдной и написал отцу Эдны резкую записку, на которую не получил ответа. Маме пришлось отдать креповое платье в стирку, так как подол был весь в грязи.

Позже, через много лет Кэтрин скажет Эрону:

– По-моему, обыкновенные люди не видят красоту. По-моему, обыватель попирает красоту, потому что она гораздо выше его.

– Ты всегда была неблагодарным, избалованным ребенком, – сказала мать, беспокойно ворочаясь в кровати.

– Ты ведь, кажется, живешь на мои деньги? – безразлично ответила Кэтрин. – Ешь-пьешь, и врач к тебе приходит два раза в неделю.

– В тебе нет даже искры любви ко мне.

– И все же что-то заставляет меня заботиться о тебе, кормить тебя.

Слабыми, высохшими руками мать натянула на себя одеяла.

– И за что мне только досталась такая дочь!

– Не гневи Бога, – ответила Кэтрин.

Она стояла в дверях кухоньки, опершись на косяк, и ждала, пока сварится овсянка для матери. День в конторе был длинный, унылый, приближалась зима (та самая зима, когда она могла бы купить дешевое меховое пальто, если бы не приехала мать), а мать не подавала никаких признаков улучшения или ухудшения. Кэтрин было почти безразлично все, кроме того, что ей двадцать три года, она до сих пор связана по рукам и ногам, а романтика и слава всё не приходят.

– Слышал бы тебя твой бедный отец!

– Мой бедный отец уже никогда ничего не услышит, и меня это вполне устраивает.

Мать попыталась приподняться в постели, смягчить Кэтрин заблестевшими в глазах слезами.

– Он был тебе хорошим отцом, Кэтрин. Ты не должна его плохо вспоминать.

Кэтрин рассмеялась и ушла в кухню.

Когда Кэтрин было двенадцать лет, мать решила позвать к ней гостей. В магазине, где продавались всякие дешевые мелочи, она купила маленькие пригласительные открытки, бумажные колпаки и крошечные плетенки для конфет. Еще купила мороженого, игру «Прикнопь ослу хвост»[5]5
  Прикнопь ослу хвост" – детская игра: на стену вешается большой лист бумаги с нарисованным на ней ослом без хвоста. Детям по очереди завязывают глаза, и они должны прикнопить ослу вырезанный из бумаги хвост.


[Закрыть] и испекла торт.

– На все ушло не больше трех долларов. – сказала она отцу. – Основную часть суммы я взяла из хозяйственных денег на неделю.

– Не понимаю, зачем устраивать для Кэтрин дорогие увеселения, – сказал, хмурясь, отец. – Она моя дочь, и ее положение объясняет отсутствие мирского легкомыслия в ее жизни.

– Но у ребенка никогда не было гостей, – твердо стояла на своем мать.

– Не хочу гостей, – сказала себе Кэтрин, лежа в кровати, одна, наверху в своей комнате. – Никого не хочу здесь видеть.

Мать разослала маленькие приглашения (Кэтрин Винсент, четверг, 24 августа, от 2 до 5 вечера), и пришли почти все из двенадцати приглашенных.

Это был неудавшийся, скучнейший вечер. Кэтрин в старом платье с новым воротничком и манжетами и мать в платье, которое она надевала в церковь, встречали гостей у двери и рассаживали их в общей комнате, где на столиках одиноко торчали плетенки с конфетами. Гости брали по одной конфетке, играли в "Прикнопь ослу хвост", но не дольше, чем того хотелось миссис Винсент, а потом тихонько сидели, пока кто-то из них не догадался сказать, что пора домой.

– Но вы еще не попробовали мороженого! – весело воскликнула мать Кэтрин. – Вы не можете уйти, не дождавшись мороженого.

Для Кэтрин воспоминания того вечера были воспоминаниями о матери, как она яростно все устраивает, смеется, мурлычет себе под нос, снует туда-сюда, и ее старое платье то и дело мелькает среди выходных платьиц детей; как она восклицает:

– Ну, что за милашка!

Или:

– Ты, наверное, самая красивая девчурка в классе!

Потом за обеденным столом мать спросила ободряюще:

– Ну что, киска, ты довольна вечером?

– Говорила я тебе, что они притворяются, – ответила Кэтрин. – Не любят они меня.

– Кэтрин незачем приглашать гостей, если они не умеют вести себя с ее матерью, – сказал мистер Винсент, предаваясь тарелке с печенью и копченой грудинкой. – Ты измоталась, истратила кучу денег, а ребенку все это было не нужно.

– Помнишь тот вечер, когда ты пригласила ко мне детей? – спросила Кэтрин у лежащей в постели матери. – Помнишь тот ужасный вечер, когда ты настояла, чтобы дети пришли?

– Неблагодарная дочь, – буркнула мать, ворочаясь под одеялами. – Ты всегда была равнодушным, эгоистичным ребенком.

Однажды – Кэтрин тогда было лет четырнадцать – мать вошла в спальню, где Кэтрин разбирала ящики своего шкафа. Присев на кровать, миссис Винсент обратилась к дочкиной спине:

– Отец просил меня поговорить с тобой.

Кэтрин, замерев, продолжала складывать носовые платки и свертывать шарфы.

– О чем же он просил тебя поговорить со мной?

– Он считает, пришло время мне с тобой поговорить, – грустно ответила мать.

Пока мать говорила, неловко, как бы оправдываясь, Кэтрин сидела на полу, сворачивая и разворачивая шарф.

– А девочки у тебя в школе когда-нибудь говорили об этом?

– Все время, – ответила Кэтрин.

– Не слушай их, – горячо отозвалась мать. – Мы с отцом вооружены знаниями и можем сказать тебе правду, а твои девчонки ничего не понимают. Обещай мне, Кэтрин, что ни с кем, кроме нас, не будешь об этом говорить.

– Если у меня возникнут вопросы, я спрошу папу, – ответила Кэтрин.

– Не смейся над отцом с матерью!

Она обернулась и посмотрела на мать.

– Ты все сказала?

Мать кивнула.

– Тогда давай больше не будем об этом говорить, никогда, – попросила Кэтрин. – Я не хочу больше об этом говорить.

– Я тоже, – зло ответила мать. – С вами, юная леди, вообще трудно о чем-либо говорить, а уж о деликатных вещах и подавно.

– Скажи папе, что поговорила со мной, – крикнула Кэтрин, когда мать уже вышла из комнаты.

– Ты любила отца? – спросила Кэтрин у лежащей в постели матери. – Когда-нибудь ты любила моего отца, мама?

– Ты никогда не любила его, – ответила мать, ворочаясь на подушке. – Неблагодарное дитя.

– А думала, что будешь с ним счастлива, когда выходила замуж?

– Он был хорошим мужем, – ответила мать, – и очень старался быть хорошим отцом, а ты только огорчала его. Всю жизнь.

Кэтрин девятнадцать лет; она сидит в кафе на краешке стула, руки аккуратно сложены на столе, рядом – ее книги, взгляд устремлен на дверь. Хоть бы кто-нибудь вошел, думает она, вот сейчас, если бы кто-нибудь из девчонок увидел, прямо сейчас.

– Ты сегодня tres serieuse,[6]6
  Очень серьезная (франц.)


[Закрыть] – говорит Эрон. – Кофе?

– Пожалуй, – отвечает Кэтрин.

– Послушай, я пригласил тебя на кофе, потому что с тобой интересно поговорить. А сейчас ты почему-то сидишь и молчишь.

Кэтрин подняла голову и увидела, что он улыбается.

– Скажи что-нибудь остроумное.

Она задумалась, но тут подошел официант, и Эрон спросил кофе, а когда официант ушел и Эрон вежливо повернулся к ней, она только покачала головой и улыбнулась.

– Тогда я начну, – сказал Эрон. – Какую книгу ты несла вчера?

– Ты меня видел? – вырвалось у Кэтрин, прежде чем она успела подумать.

– Конечно, видел. Я тебя каждый день вижу. Иногда на тебе – зеленый свитер.

Кэтрин почувствовала, что сказать нужно именно сейчас, срочно, быстро, пока не ушло время.

– Я вообще не люблю одежду, – сказала она. – И чего с ней все так носятся. Человеческое тело и так прекрасно.

Эрон удивленно уставился на нее.

– Ну…… – протянул он.

Кэтрин поняла, что хватила через край и покраснела.

– Я не то имела в виду, – сказала она.

В другой раз, когда Кэтрин почувствовала себя с ним более раскованно, Эрон спросил ее:

– А что, если мы пойдем в магазин и купим тебе помаду?

– Отец убьет меня, – ответила Кэтрин.

– Но ты могла бы красить губы только в школе, – возразил Эрон. – Я хочу, чтобы моя девушка была красивая.

Кэтрин навсегда запомнилась эта "моя девушка": она купила помаду, румяна, пудру, лак для ногтей и каждое утро перед уроками неумело красилась в женском туалете и каждый день смывала краску, распрощавшись с Эроном. Отец так ничего и не узнал: она держала косметичку в коробочке, которую прятала в плоскую сумочку, и даже сочинила оправдание "Родители Джерри тоже не хотят, чтобы она красилась, а она все равно, вот и попросила меня взять это с собой".

Эрон любил, чтобы сигарета свешивалась у него из угла рта; когда он, сощурившись, говорил, сигаретный дым проплывал у него над бровью. Кэтрин не встречала человека, который бы так много улыбался, однажды она даже подумала, что в Эроне есть нечто дьявольское; она сказала ему, и он улыбнулся ей сквозь дым.

– Дьявол есть единственно истинный Бог, – ответил он.

Однажды отец ужасно напугал Кэтрин, неожиданно спросив ее за обедом:

– Говорят, ты встречаешься с молодым человеком, а Кэтрин?

– Кэтрин! – воскликнула мать.

– У меня сегодня утром были дела с мистером Блейком, – припечатывая каждое слово сказал отец, – и он видел, как Кэтрин выходила из коммерческой школы с молодым человеком. Ему не известным.

– Возможно, это был кто-то из преподавателей, – ответила Кэтрин недрогнувшим голосом, – наверное, я узнавала у него задание.

– Мне было бы неприятно считать, что моя дочь встречается с молодыми людьми, которых она стыдится познакомить с родителями, – сказал отец.

– Мама и папа очень доверяют тебе, – сказала мать.

– Наверное, это был мистер Харли, наш преподаватель по машинописи, – ответила Кэтрин, – мне нужно было узнать у него задание. Он мне объяснял, пока мы шли по коридору, так вместе и вышли на улицу. Я сделала не то задание и хотела узнать, как мне быть.

– Послала бы его к чертям, – посоветовал Эрон, когда Кэтрин рассказала ему.

– Да, дорогой папочка, – произнес Эрон высоким голосом, – я встречаюсь с молодым человеком и, конечно же, стыжусь познакомить его с вами, потому что он вор и убийца. Он насилует молодых женщин. С ним даже маму небезопасно оставлять.

– Это убьет его, – сказала она, беспомощно покачав головой, – просто убьет.

Когда Кэтрин познакомила Эрона с мистером и миссис Винсент, он был очень обходителен, и несколько минут Кэтрин казалось, что все пройдет благополучно. Эрон самым подобающим образом проводил Кэтрин после школы, и она, по всем правилам приличия, пригласила его в дом. Сидевшие в столовой отец с матерью следили, как Кэтрин и Эрон вошли в комнату и, когда Кэтрин сказала:

– Мама и папа, познакомьтесь, это Эрон, мой школьный товарищ, – отец подошел и пожал ему руку:

– Рад познакомиться, мой мальчик, – сказал он.

– Мне тоже очень приятно.

Эрон стоял рядом с Кэтрин и чувствовал себя очень свободно в своем желтом свитере.

– Эрон учится в нашей школе, – сказала Кэтрин, обращаясь к матери.

– Нравится вам эта школа? – спросила мать.

Разговор не утихал, они сидели в гостиной, Кэтрин поймала взгляд Эрона, и он улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ и вдруг заметила, что отец с матерью молчаливо выжидают.

– Посмотрите, миссис Винсент, какие у Кары ручки, – вкрадчиво сказал Эрон. – Они как две белых волны на белом берегу. Они дотрагиваются до ее лица, как белые мотыльки.

В тот вечер Кэтрин встретилась с отцом за ужином с чувством какой-то болезненной покорности и ничуть не удивилась, когда он сходу заявил:

– Не знаю, что тебе и сказать об этом молодом человеке.

Он крепко задумался.

– Мы с мамой говорили о нем.

– Мы считаем, тебе нужно подыскать более подходящих друзей, – горячо подхватила мать. – Твоего круга.

– Мне он кажется не вполне подходящим, – сказал отец. – Не вполне.

– Но мы выкроим немного денег и постараемся купить тебе новое платье, – сказала мать. – В разумных пределах, но достаточно нарядное. На выход.

Кэтрин сидит у окна, на полу – открытый мамин чемодан, в руках – старый табель успеваемости (английский: 4-; история: 3-; география: 3-); назло маме она думает об Эроне. Не чувствуя больше тяжелого взгляда Уильяма Винсента и его жены, свободная, по крайней мере от их вопросов («Кэтрин, ты встречалась…?») и от внезапно прерванного разговора всякий раз, когда она открывала входную дверь, Кэтрин берет коробочку кедрового дерева, где хранится ее самое сокровенное, всегда хранилось, и достает единственную записку от Эрона. Еще там лежит яркий хлопчато-бумажный носовой платок и почерневший серебряный браслет с подвесками. А из нью-йоркской жизни – только спичечный коробок, который она взяла в ночном клубе, и страничка печатного текста: «Благодарим вас за присланные материалы, но, к сожалению, нам они не подошли». Это письмо пришло обратно вместе с акварельными рисунками, которые Кэтрин посылала в журнал; она сохранила его из-за слова «к сожалению», потому что оно было адресовано ей и подписано недосягаемым существом, сотрудником журнала, который на короткой ноге с писателями, который сидит за блестящими стойками баров и ходит другими улицами, не теми, что ходит Кэтрин от дома на Восточной Двадцать третьей улице до машинописного бюро на Уолл-стрит. Эрон тоже сидит за блестящими стойками баров и быстро проходит мимо модных магазинов, а может, сейчас он проезжает мимо в такси, улыбается кому-то, и вдруг в его улыбке вспыхивает такое знакомое ей мимолетное радостное удивление: «Кэтрин? Мне когда-то нравилась девушка по имени Кэтрин».