Текст книги "Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу"

Автор книги: Ширин Шафиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

В углу комнатки стоял старый компьютер. Фатьма недолго думая включила его, и после некоторого сопротивления, которое все электроприборы обычно оказывали ей, он в итоге уступил и заработал. Рабочий стол компьютера украшали обои с разноцветными котятами. Проглотив ком в горле, Фатьма принялась методично просматривать все файлы, которые содержались в папке «Мои документы», а затем зашла на Facebook. Страница Афсаны была полна загадочных статусов на русском языке, явно позаимствованных с просторов интернета и повествовавших в основном о любви. «Сальса, всё дело в ней», – сказала себе Фатьма, разыскивая страницу клуба среди многочисленных интересов племянницы (странички с названиями «Нежность, которая между нами», «Самые красивые слова великих людей», McDonald’s, «Я люблю путешествия», «Горячий шоколад», «Прикольные котята», «Заниматься сексом» – Вай-вай-вай! – не удержалась от возгласа Фатьма). И вот наконец она – страничка школы! Судя по количеству «лайков», школа пользовалась огромной и всё возрастающей популярностью. Фатьма нажала кнопку, подождала три минуты, прокляла провайдера интернета и тут же забыла о нём. В комнате резко потемнело: какое-то шалое облако заслонило солнце. Страничка наконец открылась, и на обложке Фатьма увидела фотографию, на которой были запечатлены самые разные люди. Но глаза Фатьмы были прикованы лишь к одному. Она зажала рот рукой, выдернула шнур компьютера из сети и выбежала из дому.

Море отступило ещё дальше. Кажется, никого, кроме Бану, это не волновало. Ей же грезились великие катастрофы, огромные и прекрасные катаклизмы, которые внесли бы оживление в скучную и вялую жизнь столичного города, с трудом толкающего по своим венам тягучую массу озлобленных людей, каждое утро пытающихся попасть на работу, чтобы к вечеру заработать денег на дорогу домой… Уже стало видно канализационную трубу, которая раньше была скрыта под непрозрачной водой, и предательски шумела вытекавшая из неё бурая смесь. Под бордюром, отделявшим море от суши, обнажился полумесяц из песка и камней, окаймлённый бахромой сухих почерневших водорослей, и толстые белые чайки с криками топтались на этом новом пахучем полуостровке. Теперь можно было яснее разглядеть «Баиловские камни», остатки продолговатой крепости Сабаиль, выступавшие из морской воды. Когда-то крепость прочно стояла на суше, и её пятнадцать башен гордо смотрели во все стороны света, то ли поджидая врага, то ли высматривая караваны, следовавшие по Шёлковому пути, то ли храня сакральные тайны своих жрецов. А потом пришло море. Полвека назад оно отступило настолько сильно, что до крепости можно было дойти пешком, и тогда кучка учёных быстро произвела обмеры, а обломки роскошного резного фриза, украшавшего маленькую крепость, увезли во Дворец Ширваншахов, где и сейчас их может увидеть каждый желающий.

Бану мечтала о величественных цунами, а её личное цунами настигло её в лице Веретена. У каждой катастрофы бывают предвестники, будь то странное поведение птиц и зверей, или внезапный отлив, или небо, приобретшее не свойственный ему цвет. Но лишь тот, кто живёт в ожидании катастрофы, способен разглядеть эти знаки. Остальные порхают беспечно, как бабочки, и знамения беды касаются их сознания самым краем, вызывая порой лишь лёгкое беспокойство и мысль: «Интересно, будет ли всё так же хорошо завтра?» Бдительная Бану ощущала некую смутную угрозу со стороны Веретена. Оно проявляло к новой ученице повышенный интерес и не скупилось на комплименты: «Красавица, наша сладкая красавица, у тебя большое будущее». «Знаю, – мысленно отвечала Бану, – да только не в танцах, не здесь и не с тобой». И вежливо улыбалась ему.

Однажды, это было в самом преддверии зимы – до конца света оставалось тридцать два дня, – Веретено в конце урока почему-то устроило показательный танец с Бану, хотя она была не совсем готова к этому. Она волновалась, чувствуя на себе пристальные взгляды, и знала, что, возможно, её дальнейшая популярность зависит от этого танца. Он пощадил её и делал лишь самые простые движения, которые Бану знала. Весёлая, до неприличия беззаботная музыка набирала обороты, когда Веретено, интимно понизив голос, предупредило: – Сейчас будем акробатику делать.

– Сейчас?! – в испуге пискнула Бану. «Боги, на мне же нет специальных штанов под юбкой!»

Веретено пробурило её чёрными, как межзвёздная пустота, глазами, и тихо приказало:

– Не бойся.

И неожиданно подхватил её, как торнадо, как взрывная волна, перевернул – Бану успела только еле слышно ахнуть – и поставил на место, аккуратно, словно ничего и не было. Но мир перевернулся на триста шестьдесят градусов, а это значило, что он уже никогда не будет прежним. Бану охватило что-то вроде эйфории. Она привыкла переворачиваться сама, полагаясь на силу собственных рук, таких верных, надёжных и знакомых, но никогда ещё не распоряжались её телом чужие сильные руки. Веретено показало ей себя с неожиданной стороны. В принципе, Бану уже готова была примириться с покалеченными фразами, которые выскакивали из его рта, как жабы и змеи изо рта заколдованной злой сестры, и перестать испытывать к нему презрение.

Ученики завизжали от восторга и захлопали. Сквозь гвалт Бану едва сумела докричаться до Веретена и задать единственный интересующий её вопрос:

– Я не слишком тяжёлая? – Она бы, верно, провалилась со стыда под фундамент, если бы хоть на секунду допустила мысль, что он считает её чересчур массивной.

– Нет. – Веретено ласково засмеялось. – Я же сильный. А ты не видела, как я акробатику делал с Айнуром, – «с Айнур», мысленно поправила его Бану, – и с Юлей? Я поднимал их обоих, – похвастался он. «Обеих», – устало подумала Бану.

– Нет, не видела.

– Видео тоже не видела?

– Кажется, видела, – соврала Бану, не желая окончательно расстраивать его.

– Где видела? Напиши мне на Фейсбуке вечером, я тебе пошлю. – Веретено воодушевлённо помахало ручками.

– Обязательно, – заверила его Бану, улыбаясь, как пиранья. Веретено думал, что она давно уже добавилась к нему в друзья, а она вовсе не собиралась вступать с ним ни в какие околодружеские отношения. Из всех семидесяти тщательно отфильтрованных друзей, которые были у неё в сети, шестьдесят восемь добавились к ней сами. Ей даже стало заранее жаль Веретено, когда она смотрела в спину ему, в приподнятом настроении направлявшемуся в кабинет, хотя, сказать по правде, оно забыло об этом разговоре уже через две минуты. Но всё же вечером из любопытства Бану впервые посмотрела его фотографии, тысячи разных снимков, сделанных верными учениками. Её поразило обилие поистине восточной лести, которую выливали на него поклонницы (ну и поклонники). Кое-кто из восторженных домохозяек даже написал ему: «Вы моя куколка!» У Бану зачесались руки приписать: «Куколка, которая никогда не станет бабочкой». Она сделала глубокий вдох и ушла со страницы, чтобы не впадать в дьявольское искушение.

Всё это случилось в четверг, а в пятницу, под утро, Бану приснился сон. Во сне этом фигурировало Веретено, и его губы, о да, в основном – его губы, полные, фиолетовые, как рейхан[5]5
  Базилик.


[Закрыть], и удивительно мягкие. Эти губы дарили ощущения неизведанные и такие яркие, словно поцелуй происходил не во сне, а наяву. Сон оставил приятное послевкусие, и Бану была поражена до глубины души – ведь ей понравилось, а сны с четверга на пятницу, как известно, сбываются. В свои двадцать три года одуревшая от тотального отсутствия каких-либо мужчин в своей жизни («Мужчины – это такие прекрасные, волшебные существа, о которых все говорят, но которых никто никогда не видел»), она поняла, что хочет, чтобы сон этот сбылся. Ей вспомнился запах Веретена. Аромат, который заполнял всё пространство под сводами подвала, словно живое существо.

У Бану были недостатки, но никто никогда не упрекнул бы её в том, что она не честна с собой. Она не стала рассуждать и задумываться над тем, почему так резко, за одну ночь и даже без ведома её разума, изменилось её отношение к этому созданию, с которым они явно стояли на разных ступенях эволюционного развития. Стоило бы потянуть за многочисленные нити, которые, начав прясться в разных концах реальности, спутались в клубок переполоха в сердце Бану: злокозненное откровение Руслана, цыганские предостережения, чрезмерный энтузиазм самого Веретена. Но ей не хотелось ничего анализировать. «Да, это так, я пошла туда, чтобы найти свою любовь, и я наконец её нашла», – сказала себе Бану и полетела в этот вечер на танцы на широко распахнутых крыльях. Она даже не заметила, что софора японская, что росла возле дома и заглядывала прямо в окна квартиры, зацвела – одна среди своих сородичей, второй раз за год и в неположенное время.

Гюнай снова начала писать стихи. Последние свои стихи она сочинила в шестнадцать лет, когда жизнь казалась ей ужасной, никто её не понимал, мир был жесток и бездуховен, и лишь она одна была настолько возвышенна, что сидела по ночам на подоконнике и смотрела на звёзды. Никаких звёзд в городе, конечно, видно не было, но Гюнай хотелось верить, что они светят где-то там, в глубоком бархатном небе. Теоретически. Потом она поступила в университет, погрузилась в налаживание отношений с руководством, вела общественно полезную работу по сбору денег (некоторые преподаватели перед экзаменами превращаются в настоящих языческих божков, требующих жертвоприношений), и ей стало не до стихов и прочей ерунды. Она чувствовала себя взрослой, рассудительной девушкой. Тетрадь со стихами была заброшена в самую глубину ящика письменного стола, вместе со шкатулкой, полной школьных записок. Иногда эти детские сокровища попадались ей на глаза, и тогда Гюнай удивлялась себе, ей даже становилось немного стыдно, но вышвырнуть всё это духовное наследие в мусорное ведро рука не поднималась.

А теперь вот стихи начали выскакивать из Гюнай, как икринки из рыбы в известный период. В них она непрестанно жаловалась, хотя сама не могла понять – на что. Чувствуя себя неуютно, словно она была, как это называется, падшей женщиной, Гюнай специально оставляла исписанные листочки по всему дому. Но Халил работал на двух работах, и ему не было никакого дела до того, что там разбросано по квартире. Однажды Гюнай подошла к нему и сказала:

– Я снова пишу стихи, знаешь?

– Ты писала стихи? – Халил оттащил ребёнка от своего ноутбука.

– Да. У меня есть целая тетрадь стихов.

– Супер. – И он ушёл с головой в интернет.

Гюнай задрожала от обиды и негодования. Ей хотелось закричать: «Если бы ты поинтересовался творчеством своей жены, то узнал бы, что со мной происходит, но тебе наплевать!» Вместо этого она наорала на ребёнка, который засунул телефон в рот, а ведь это была самая последняя, дорогая и популярная модель. Вот тут Халил немного удивился:

– У тебя что, голова болит? Прими таблетку. Я тут в новостях прочитал, что сейчас на Солнце сильные магнитные бури. У метеочувствительных людей могут быть мигрени.

– У меня никогда не было мигрени.

И Гюнай заперлась в ванной комнате. Надо было успеть выпрямить волосы перед уроком.

В тот день она ходила по школе с таким выражением лица, что Учитель подскочил к ней и приобнял за плечи своим характерным собственническим жестом (иногда он вообще опирался на какую-нибудь невысокую девушку, как на костыль).

– Что случилось, почему мы без настроения сегодня?

Лицо Гюнай волшебным образом преобразилось, словно с него спала чёрная вуаль. Она ласково улыбнулась.

– Что такое? – продолжал любопытствовать Учитель. – С мужем поругались?

– Всё хорошо, – слабым голосом ответила Гюнай. – Как пришла на сальсу, сразу стало хорошо!

Чтобы закрепить результат своей душеспасительной деятельности, Учитель поцеловал её в макушку и сразу убежал за кем-то ещё. Гюнай осталась стоять на месте, улыбаясь как ненормальная и пытаясь подавить в себе смутную тревогу.

Дома, причёсываясь перед сном у зеркала, Гюнай заметила, что в гуще тёмно-каштановых волос объявилась предательская седая прядка, совсем тонкая, и всё же очень красноречивая.

Бану пересказала Лейле свой сон.

– И как это было? – поинтересовалась та. Бану на секунду задумалась.

– Как будто устрица пыталась съесть мои губы.

– Фу, – сказала Лейла и прибавила с цинизмом будущего патологоанатома: – Но попа и ноги у него классные!

– Не расчленяй его раньше времени.

Весь день Бану думала о Веретене, пытаясь восстановить по памяти его облик, который постоянно от неё ускользал и потому уже успел обрасти несуществующими чарующими подробностями. Предвкушение встречи было сладким и пугающим, как чувство падения. И вот Веретено подошло потанцевать с ней. Бану смело подняла взгляд, который обычно упирался куда-то в область его декольте, на его лицо. Близко посаженные чёрные глаза смотрели на неё в упор. «Ой, мамочки, он всё-таки страшный!» И она снова уставилась куда-то в «ложбинку греха», которая обозначалась у него очень отчётливо благодаря накачанным грудным мышцам.

– Смотреть надо на партнёра, когда танцуешь, – сказало Веретено, с лёгким смущением проследив за направлением её взгляда, и расстегнув пуговицу на рубашке.

– Глазам больно смотреть на такую красоту, – брякнула Бану и быстро засмеялась, чтобы её слова не показались ни издевательством, ни правдой. Веретено вздёрнуло одну бровь. Затем, поразмыслив, расстегнуло ещё одну пуговицу. Бану начала млеть. Словно хрупкое насекомое с прозрачными крыльями, попавшее в лист росянки, она почувствовала себя парализованной, окутанной отвратительнои липкои нежностью, которую излучало всё его существо.

Когда она заглянула в кабинет, чтобы внести оплату за следующий месяц, Веретено задержало её разговором:

– Бану Балиева… Балиева. – Он водил указательным пальчиком по списку имён в журнале. – Редкая фамилия. Вы, случайно, не…

– Нет, – ответила Бану раньше, чем Веретено закончило вопрос. Его лицо стало растерянным от непонимания.

– Что – нет?

– Ответ на вопрос, который вы собираетесь задать, – нет. – Бану откровенно забавлялась.

Веретено приобрело ещё более глупый вид, не будучи привыкшим к такой сообразительности. Но всё же он решил упрямо задать свой вопрос:

– Ты, случайно, не родственница Фарру ха Балиева?

– Нет, – устало ответила Бану. Какие же люди предсказуемые! Все, кто слышал её фамилию, спрашивали о том же.

– Ясненько. А что вам подвигало пойти на сальсу?

Бану ответила, что это было спонтанное коллективное решение. Веретено заметно огорчилось, столкнувшись с непонятными словами, и задало другой вопрос:

– Ну а вообще есть желание продолжать?

– Конечно, – поспешила успокоить его Бану. «Ещё бы, не так часто к нему заявляются танцовщицы с моей подготовкой, небось мечтает, как я во славу его школы ломаю метафорические копья на состязаниях».

Попрощавшись, она вышла. Группа танго уже разминалась во главе со второй помощницей Веретена – отставной балериной непонятных лет (это в её исполнении разминка в своё время привлекла Бану, с ностальгией вспомнившей ненавистные уроки хореографии). В дверях Бану столкнулась с очкастой женщиной, у которой волосы стояли дыбом и были похожи на метлу дворника. Эта прелестная нимфа стремительным шагом, согнувшись и грохоча сапогами на толстой подошве, направилась в раздевалку. «Не хотела бы я столкнуться с ней в словесном поединке», – подумала Бану и ещё раз заглянула в зал, надеясь полюбоваться Учителем на дорожку. Ей показалось, что кабинет, где сидело Веретено, полнится беспокойными тенями, в отчаянии бросающимися на стены, но Веретено вышло оттуда в одиночестве и потушило за собой свет.

Её звали Сабина. Она была третья Сабина в своём школьном классе, пятая Сабина в университетской группе и, к счастью, единственная Сабина на работе. В солидной компании её знали все – она служила секретаршей. Носатая, кривоногая, похожая на тощую всклокоченную ворону в своих вечно чёрных одеждах, она шныряла по офису, истоптала ногами все лестницы – лифты она люто ненавидела, возникала неожиданно перед людьми, как призрак. С ней старались не говорить подолгу, потому что в любой невинной фразе она замечала какой-то неприличный подтекст и страшно негодовала. Всё потому, что совесть у Сабины была нечиста: вот уже год как она сгорала от страсти к своему шефу, молодому рыхлому папенькиному сынку с внешностью жертвы инцеста. Сабина обволакивала его своим вниманием, словно кисель желудок, постоянно готовая услужить. Шеф, как и все остальные сотрудники, старался лишний раз её не замечать: Сабина его пугала. Сквозь вечно заляпанные линзы очков она бросала на него долгие испепеляющие взгляды, когда он запирался в кабинете с очередной смазливой сотрудницей. По ночам она отводила душу в написании эротических рассказов с участием шефа, его любовниц и себя, причём в конце добродетель всегда торжествовала над пороком. Эти рассказы Сабина публиковала в сети и имела большой успех у читателей. Так и проходила её жизнь: до шести вечера – в ревности, надеждах и метаниях, после шести – в сладострастном забвении творчества, в излиянии своих тёмных желаний на податливые и благодарные просторы интернета.

Такое положение дел Сабину вполне устраивало, пока одна из дамочек, с которыми проводил время объект её страсти, не стала появляться на горизонте слишком часто. Тогда Сабина не на шутку встревожилась: вдруг шеф наконец познал любовь? С маниакальной педантичностью секретарша начала собирать сведения об этой вертихвостке. К счастью, Лала (так звалось новое увлечение) питала слабость к дешёвой популярности, а это означало открытый профиль на Facebook, возможность добавиться к ней в друзья (количество «друзей» Лалы перевалило уже за тысячу) и ежедневные отчёты о местонахождении. Благодаря своевременно выставленным фотографиям Сабина даже знала, что Лала ест на обед и когда посещает сортир. Она добавилась к сопернице в друзья, понаписала ей не в меру льстивых комментариев под фотографиями и тихо её ненавидела. Каждое напечатанное Сабиной «Ай, машаллах, какая красавица!» можно было прочесть как «Желаю сдохнуть в мучениях».

Лала оказалась танцовщицей. С детства она занималась бальными танцами, и любовь всей Сабининой жизни увидел Лалу именно в тот момент, когда она исполняла аргентинское танго со своим партнёром на республиканском чемпионате, куда его, на свою беду, затащила прежняя пассия. Как Сабина ухитрилась прознать о деталях знакомства Лалы и шефа, остаётся загадкой. Впрочем, она была умнее, чем можно было бы предположить, глядя на её экстравагантную внешность. И никогда не сдавалась. Поэтому, подумав и даже сочинив в процессе очередной рассказ, она решила заняться танцами. В интернете Сабина вычитала, что танцы очень способствуют пробуждению женской энергии.

Когда она впервые ступила под своды подвала, под её кожей прошла странная вибрация. «Женская энергия начала пробуждаться, даже не дожидаясь, пока я затанцую», – подумала Сабина и двинулась на звуки человеческих голосов. В дверях зала она столкнулась с миловидной русоволосой девушкой, их глаза встретились, и внезапно Сабина с потрясением узнала этот взгляд: точно такой же безумный, подозрительный, горящий взгляд она видела каждый день в зеркале. Потом девушка с явным облегчением отвела глаза, очевидно, оценив всю превосходящую ожидания степень привлекательности Сабины. Последняя была заинтригована. Ну а потом она забыла обо всём. Потыкавшись наугад в разные помещения, она была в итоге отправлена прямо к Учителю. Он обрадовался ей, как старой знакомой, и даже схватил за руку в порыве чувств. После этого вечно ледяные руки Сабины стали вдруг такими горячими, что, когда она вернулась домой и начала разделывать баранину, чтобы приготовить бугламу, куски бараньего жира растаяли прямо в её пальцах.

Бану успокоилась, но не до конца. Она ведь прекрасно знала, что дело вовсе не во внешности и даже эта непонятного возраста женщина, похожая на чёрную кляксу, может оказаться страшной, лютой соперницей ей, карамельно-сладкой Бану.

Лейле, этой милой маленькой девочке, всю следующую неделю пришлось терпеть страстные монологи подруги, наблюдать за её ревностью и умилением. «Язых киши[6]6
  Бедный мужик (пер. с азерб.).


[Закрыть], чего ты от него хочешь, его возраста уже деревьев не осталось», – упрекнула однажды Лейла Бану. Но это была неправда. Никто не знал, есть ли ещё в мире деревья возраста Веретена или нет, ибо оно, подобно старой куртизанке, скрывало свой возраст. Как-то раз – зима уже наступила, и до конца света оставалось восемнадцать дней – Веретено подставило попку к обогревателю, растолкав тех, кто жался вокруг единственного источника тепла, с весёлым видом: «Дайте погреться, я всё-таки старый дяденька», – и принялся не по-мужски сюсюкать с равнодушным котом. И Бану вдруг поняла, что Веретено боится старости. Был это не абстрактный страх, вроде страха смерти у молодых, а тот горький страх, который возникает в человеке, который уже смотрит в глаза неотвратимой опасности. Паника. Ужас перед наступающим увяданием красоты и мужской силы, который он всё время пытался скрыть за весёлыми шуточками о старости.

Однажды он рассказывал о далёкой латиноамериканской стране, в которой когда-то побывал и откуда вывез целый ворох впечатлений. Из всех чудес, виденных им за границей, больше всего его поразил танцор и преподаватель сальсы, разменявший в то время уже седьмой десяток.

– И так он танцевал, – вещало Веретено, – что, я вам скажу, в нашем школе не все так станцуют. Я на него когда смотрел, прямо радовался. А я думал, что это я старый!

– Вы самый молодой! – завопила одна из восторженных фанаток. «Ты бы ещё свой безразмерный лифчик в него кинула», – подумала Бану.

– Ой, нет, я старый, старый! – кокетливо запротестовало Веретено, поигрывая мышцами груди.

Так некоторые южноамериканские индейские племена при землетрясении начинают танцевать, якобы из солидарности с танцующей Землёй-матерью. Может быть, своими шутками Веретено пыталось задобрить старость, а то и сглазить её? Так или иначе, выглядел он свежо и мило. А к ревности, ненависти и любви Бану, узнавшей его страх, прибавилась ещё и острая, как ланцет, жалость.

Порой ненависти в ней было больше, чем всего остального. Однажды, когда пришло время, как всегда, разбиться на пары, Веретено подхватило Бану за руку, но не успела она обрадоваться, как оно вдруг передумало и отдало её на растерзание Руслану, который зловеще заблестел стёклами очков. Весь остаток урока Бану провела с каменным лицом. «Жертва пластического хирурга-маньяка, рохля, баба, неуч», – с яростью думала она.

В другой раз Веретено не только танцевало с ней, но ещё и толкнуло длинную речь о том, что Бану ждёт большое будущее в танцах и что она «гарантированный чемпион», если для неё найдётся партнёр. Всё бы ничего, но при этом он не выпускал руки Бану из своей тёплой ладони, держал её крепко, сжимал её ледяные гибкие пальчики, а она стояла с каменным лицом, как всегда, не смея показать своих чувств, которые разрывали её изнутри, словно космический пришелец-паразит. После этой проникновенной речи, когда все танцевали под музыку, он сказал:

– Если для тебя не найдётся партнёра, я сам с тобой буду танцевать. Хочешь?

Это, конечно, был трёп такой же бессмысленный, как и всё, что он говорил, но всё равно настроение у Бану поднялось на весь оставшийся вечер. Она радовалась, когда он просто говорил с ней, даже если это была всего лишь одна фраза.

Придя домой, Бану захотела выпить чаю с шоколадом, но когда она открыла буфет, то увидела, что плитку по кусочкам растащили маленькие, но целеустремлённые муравьи, которые, прихватив с собой запас провизии, спешно покидали насиженное место и ровными колоннами уходили через всю кухню в приоткрытое окно.

Чинара готовилась к чемпионату со всей отдачей. Она была очень энергичной женщиной и всё делала со страстью, отчасти именно это становилось причиной её неудач на поприще любви. Она быстро подружилась с Учителем. Оба казались людьми открытыми и дружелюбными и отлично дополняли друг друга: она – напористая и грубая, а он – мягкий, вкрадчивый и неумолимый, как пожар. Очень скоро Facebook заполнился их совместными фотографиями, на которых они крепко обнимались и были похожи на счастливую семейную пару. Оба выглядели несколько моложе своих лет, и это объединяло их на интуитивном уровне.

Партнёр Чинары, Хафиз, был юн и свободен – ценное сочетание, хотя и вовсе не редкое. К Учителю у него, судя по всему, было излишне страстное отношение, и он постоянно говорил о нём что-нибудь ехидное. Однажды, критически оглядев его аэродинамическую фигуру, Хафиз шепнул Чинаре:

– Что-то он потолстел. Попа стала как у медведя.

Через пять минут Хафиз вышел на улицу покурить, и в рот ему залетела муха, которую он от неожиданности проглотил. На следующий день Учитель пришёл похудевший и помолодевший ещё лет на пять. Чинара поглядела на него с интересом, а потом заговорила с ним о делах: не нужны ли ему спонсоры для проведения чемпионата в Баку? Она – владелица салона красоты и могла бы организовать призы для участниц женского пола. Учитель выслушал её благосклонно и, недолго поразмыслив спинным мозгом, согласился – его очень радовала мысль о сокращении расходов. Тем более что отказывать женщине с таким выражением лица практически никто не отваживался. Разве что бывший муж, да и тот поплатился за свою строптивость. Когда-то он пытался обуздать темперамент своей супруги и даже изменял ей в назидание, чтобы знала своё место. Чинара развернула настоящую кампанию против бедняги, умудрившись настроить против него всех знакомых и даже его родную мать, переписавшую квартиру на невестку, которая собственными руками делала ей педикюр. Кончилось тем, что несчастный отверженный сунул голову в старую духовку и пустил газ. Только газ скоро отключили во всём районе, а вместе с ним заодно и воду. Бывший муж очнулся от воплей соседей, да ещё участковый полицейский содрал с него немаленькие деньги за небезопасную для окружающих попытку суицида. «Ничего не может сделать без меня, даже с собой покончить», – удовлетворённо заявила Чинара.

Они посвятили репетициям всё своё свободное время, танцевали во время уроков в коридоре, между уроками, оставались до одиннадцати вечера. Хафиз вёл неплохо, а Чинара вкладывала в танец всю душу, извивалась, как змея в линьке, словно пыталась выскочить из одежды без помощи рук. Как-то раз в школу зашла женщина с маленьким ребёнком, они наткнулись на танцующих бачату Хафиза и Чинару, женщина вскрикнула и закрыла ладонью ребёнку глаза. Словом, уже заранее всем было ясно, кто должен победить.

По ночам, когда в школе оставалась лишь пара мужчин, бравших у Учителя частные уроки народных танцев, подвал обретал странную гулкость, заставляя Чинару поёживаться. Таинственный холод, который источали стены, пробирался под кожу и оставался там, а звук падающих капель на грани слышимости придавал школе дух необитаемости. Как-то раз, задержавшись до одиннадцати часов в маленьком зале, Чинара увидела, что из неприметной щели в полу сочится вода. За первой маленькой волной последовала вторая, такая же маленькая, но очень решительная, и очень скоро в углу комнаты образовалось пульсирующее озерцо, а вода всё прибывала. Чинара побежала искать тряпку, нашла чью-то майку, но, вернувшись, увидела, что нет никакой воды, и даже пол был сухой.

Бану вспоминает. Вот ей пять лет, мама отвела её в балетную школу, и дети, наворачивая под музыку унылые круги по залу, хлопают ладошками и топают ногами. Но Бану это не нравится, она ведь не заключённый на прогулке по тюремному двору, чтобы ходить по кругу! Она выбегает на середину зала и начинает танцевать сама, как ей хочется. Её никак не могут успокоить. Преподавательница отводит Бану к матери и говорит, что этого не умеющего себя вести ребёнка больше приводить не надо.

Ей десять лет, и она вместе с другими девочками бродит за кулисами театра. Там темно, и на обратной стороне задника колышутся огромные фантастические тени, а над головами девочек висят странные механизмы. Театр ещё не совсем достроен, но в нём уже идёт какой-то сборный концерт, на который их согнали в воскресный день. На девочках пёстрые костюмы, и они похожи на райских птиц. Райские птички порхают туда-сюда, хихикают и украдкой подглядывают за взрослыми танцорами. Тринадцать лет прошло с того дня, но Бану готова поклясться, что встречала его там, Веретено. Тогда он ещё наверняка танцевал сам – сколько лет ему было, тридцать? При мысли о том, что она могла видеть его, дико отплясывающего в национальном костюме, и не обратить внимания, Бану завыла и укусила себя за руку.

Выходя из дому, она дрожала от непонятного страха и продолжала дрожать, пока не добиралась до школы. Бану проходила мимо её открытых окон и слышала голос Веретена. Ей удавалось определить его настроение по интонации, с которой он говорил или даже просто считал. Иногда он казался грустным или раздражённым, и Бану удивлялась: у кого же хватило совести его обидеть и чем можно было бы его утешить? К сожалению, утешителей хватало и без неё. Обожатели и друзья не оставляли его в покое ни на секунду. Перейдя множество опасных дорог, по которым машины ездили без какой-либо видимой системы, Бану оказывалась перед зданием школы, терзаемым поселившимся здесь ветром. Она осторожно спускалась по опасной лестнице, ступала в подвал, и её тут же обволакивал волшебный запах, который действовал на неё успокаивающе. Ей всегда ужасно хотелось узнать, чувствует ли кто-то аромат Веретена, кроме неё, но, конечно же, спрашивать об этом кого-то было бы слишком неудобно. Бану спокойно шла в раздевалку и там, переодеваясь, подслушивала разговоры, в которых нередко упоминали Учителя, с большим благоговением, надо сказать.

Урок начинался с разминки, которую обычно вела Динара, помощница Веретена, женщина, которой могло быть как двадцать лет, так и сорок. Бану на всякий случай обращалась к ней на «вы». Учеников было так много, что иногда Бану не доставалось места у зеркала, и, делая наклоны в разные стороны с раскинутыми руками, она случайно касалась чьих-то пальцев. Это действовало на нервы. Само Веретено редко удостаивало разминку своим присутствием, но если и появлялось – где-то в последних рядах, в бриджах и майке непременно без рукавов, чтобы подчеркнуть красоту рук и плеч, – то внимание учеников уже было приковано к нему, лениво изгибавшемуся всем своим упитанным телом. Обычно он сидел в кабинете или сновал туда-сюда из зала в коридор по своим таинственным и, надо полагать, бессмысленным делам. Была у него одна особенность, которая удивляла Бану больше прочих: Веретено умело исчезать и появляться незаметно. Она могла не сводить глаз с двери, ожидая его появления, а он вдруг возникал в другом конце зала. Бану долго ломала голову над этим трюком, но так ни до чего и не додумалась.