Текст книги "Уайнсбург, Огайо"

Автор книги: Шервуд Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

МАТЬ

Перевод Н. Бать

Элизабет Уилард, мать Джорджа Уиларда, была высокой изможденной женщиной со следами оспы на лице. Ей было не более сорока пяти лет, но какой-то скрытый недуг иссушил ее тело. Безучастно бродила она по запущенной старой гостинице, равнодушно глядя на выцветшие обои и протертые ковры. Временами, когда хватало сил, она выполняла работу горничной, прибирала постели, засаленные тучными коммивояжерами. Муж ее, Том Уилард, стройный, широкоплечий, элегантный мужчина, с быстрой походкой военного и черными усами, острые кончики которых лихо торчали вверх, старался вовсе не думать о жене.

Высокая женщина, бродившая по дому, словно призрак, была ему живым укором. Вспоминая о ней, он всякий раз приходил в ярость и принимался проклинать все на свете. Гостиница не давала дохода, семье постоянно грозило разорение. Тому Уиларду хотелось все бросить и уйти прочь. Старый дом и его хозяйка казались ему чем-то гибнущим, обреченным. Гостиница, где он начал жизнь, полный радужных надежд, превратилась теперь в жалкое подобие гостиницы. И не раз, быстро шагая по улице с видом решительным и деловым, щегольски одетый Том Уилард вдруг останавливался и боязливо оглядывался, словно опасаясь, что старый дом с живущей в нем женщиной гонится за ним по пятам. «Будь она проклята, такая жизнь!» – бормотал он в бессильном гневе.

Том Уилард питал страсть к политике. Много лет он был самым видным демократом в округе, где преобладали республиканцы. «Придет еще мое время, – утешал он себя, – политический курс переменится, и тогда мне зачтутся долгие годы верной службы!» Он мечтал быть избранным в конгресс, он видел себя даже на посту губернатора. Однажды на конференции демократов какой-то молодой человек начал хвастать своим усердием и преданностью партии. Том Уилард побелел от гнева.

– Хватит! – рявкнул он, яростно сверкнув глазами. – Что ты смыслишь, молокосос! Лучше посмотри на меня! Я стал демократом в Уайнсбурге, когда это считалось преступлением. В ту пору за демократами с ружьем гонялись.

Элизабет Уилард и ее единственного сына Джорджа соединяли крепкие узы глубокой молчаливой привязанности. Эта близость была согрета воспоминаниями матери о давно угасшей девичьей мечте. При Джордже мать бывала застенчива и сдержанна. Но иной раз, когда он бегал по городу в поисках репортерского материала для газеты, Элизабет входила в его комнату и, притворив дверь, опускалась на колени перед стоявшим у окна маленьким письменным столом, переделанным из кухонного. Здесь, в комнате сына, она совершала обряд, который был то ли молитвой, то ли требованием, обращенным к небесам. Мать жаждала, чтобы в юноше возродилась далекая, полузабытая мечта, когда-то жившая в ней самой. Об этом она и молилась. «Пусть я умру! Но и тогда я не дам тебе погибнуть!» – восклицала она с такой страстной решимостью, что все ее тело охватывала дрожь. Ее глаза сверкали, руки сжимались в кулаки. «Если я увижу, что сын мой превращается в такое же никчемное создание, как я сама, то я встану из гроба. Пусть Господь внемлет моей мольбе. Я прошу! Я требую! Я готова понести кару. Пусть сам Господь покарает меня своей десницей. Я приму любые муки, лишь бы мальчику моему дано было найти себя в жизни за нас обоих». Умолкнув, она оглядывала комнату и, словно в нерешительности, тихо добавляла: «И пусть не будет он самодовольным и преуспевающим».

Отношения матери и сына со стороны могли показаться обыденными. Джордж иной раз навещал ее по вечерам, когда она, больная, сидела в своей комнате у окна. Он присаживался рядом, и они вместе смотрели в окно, поверх крыши небольшого деревянного дома на Главной улице. Стоило повернуть голову, и через другое окно они видели переулок позади лавок Главной улицы и черный ход пекарни Эбнера Грофа. Не раз им случалось наблюдать сценку из жизни захолустья. На пороге пекарни появлялся Эбнер Гроф. В руке он держал палку или пустую бутылку из-под молока. Эбнер уже давно вел войну с серой кошкой аптекаря Сильвестра Уэста. Мать и сын видели, что кошка опять прошмыгнула в дверь пекарни, потом стремглав выскочила оттуда, а за нею, размахивая руками и бранясь, мчался сам пекарь. У него были подслеповатые красные глазки, черные волосы и борода в муке. Случалось, Эбнер приходил в совершенное неистовство. Врага уж и след простыл, а он все швырял куда попало битые бутылки, палки и даже орудия своего ремесла. Однажды он разбил стекло в лавке хозяйственных товаров Сининга. А тем временем серая кошка обычно отсиживалась в переулке за ящиками с битым стеклом и мусором, над которым жужжал черный рой мух. Как-то, наблюдая в одиночестве долгий и бесплодный приступ ярости Эбнера, Элизабет закрыла лицо своими узкими белыми ладонями и заплакала. С тех пор она перестала смотреть в переулок и старалась не думать в поединке бородатого пекаря с кошкой. Эта сцена с ужасающей наглядностью напоминала ей ее собственную жизнь.

Когда мать и сын по вечерам молча сидели наедине, их охватывало смущение. Спускалась тьма, к вокзалу подходил вечерний поезд. С улицы доносился стук шагов до дощатому тротуару. После отхода поезда на станцию надвигалась тяжелая тишина. Иногда слышно было, как по платформе тарахтит багажная тележка носильщика Скиннера Лизона. С Главной улицы доносился мужской смех. С шумом захлопывалась дверь багажной камеры. Джордж Уилард поднимался и, не глядя, нащупывал дверную ручку. Случалось, что он в темноте наталкивался на стул и со скрипом волочил его по полу. У окна сидела больная женщина, неподвижная, безучастная. Ее белые, бескровные руки бессильно свисали с подлокотников кресла.

– Пойди погуляй с товарищами, – говорила она, стараясь нарушить неловкое молчание. – Хватит тебе сидеть взаперти.

– Что ж, я, пожалуй, пройдусь, – смущенно запинаясь, отвечал Джордж.

Летом постояльцы гостиницы «Новый дом Уиларда» обычно покидали свой временный приют. Однажды июльским вечером, когда длинные коридоры опустевшего дома, освещенные тусклыми керосиновыми лампами, тонули во мраке, с Элизабет Уилард случилось происшествие. Уже несколько дней она лежала в постели больная, а сын все не приходил ее проведать. Она тревожилась. Тревога разожгла догоравшие в ней искры жизни, и они вспыхнули пламенем. Она поднялась с постели, оделась и, вся дрожа от обуревавших ее страхов, торопливо направилась по коридору к комнате сына. Она шла, тяжело дыша, то и дело прислоняясь к стене; она ускоряла шаг, браня себя в то же время за нелепые опасения.

«Наверно, мальчик занят своими делами, – успокаивала она себя. – Вот и все. Может быть, по вечерам он уже гуляет с девушками».

Элизабет Уилард боялась попадаться на глаза постояльцам гостиницы, которая когда-то принадлежала ее отцу, а потом перешла в ее собственность, о чем свидетельствовал документ в окружном суде. У гостиницы был жалкий, обшарпанный вид, с каждым днем постояльцев становилось все меньше, и ей казалось, что она сама выглядит такой же обшарпанной и жалкой. Обычно она сидела у себя в комнате в дальнем углу дома, а когда хватало сил, прибирала постели в комнатах жильцов. Эту работу она предпочитала всякой другой, потому что ею можно было заниматься, когда постояльцы уходили в город заключать сделки с торговцами Уайнсбурга.

Дойдя до комнаты сына, мать опустилась на колени у двери и прислушалась. Услышав, что мальчик ее ходит по комнате и что-то тихо говорит, она улыбнулась. Привычка Джорджа разговаривать с самим собой доставляла матери особую радость. Ей казалось, что от этой привычки еще крепче делались связывающие их тайные нити. Сколько раз шептала она: «Это он все ощупью бродит, ищет… Хочет найти себя… Он у меня не какой-нибудь чванливый бахвал, нет, в нем что-то втайне зреет и крепнет. Это то самое, что когда-то я убила в себе».

Больная женщина, стоявшая на коленях в темном коридоре, поднялась и направилась обратно. Она боялась, что сын откроет дверь и застанет ее врасплох. Она хотела свернуть в другой коридор, но внезапный приступ слабости вынудил ее остановиться. Она держалась за стену, собираясь с силами. Сын ее оказался дома, и теперь мать успокоилась. Как много времени провела она в постели наедине с тревожными мыслями, которые сначала были крошечными карликами, а потом превратились в страшных великанов! Теперь они все сразу исчезли. «Я пойду в свою комнату и усну», – пробормотала она благодарно.

Но Элизабет Уилард не пришлось пойти в свою комнату и уснуть. Когда она, дрожа от слабости, стояла в темном коридоре, дверь из комнаты сына растворилась, и на пороге показался отец Джорджа – Том Уилард. Льющийся из окна свет падал на него. Он стоял, держась за ручку двери, и продолжал говорить. И слова его привели женщину в неистовую ярость.

Том Уилард мечтал, чтобы его сын сделал карьеру. Себя самого он причислял к людям, которым сопутствует успех, хотя ни одно из его начинаний успеха не имело. И все же стоило ему отойти подальше от гостиницы, где грозила встреча с женой, как он приосанивался и начинал изображать из себя одного из влиятельнейших отцов города. Ясно, что сын Тома Уиларда должен выйти люди. Ведь это он пристроил сына в редакцию «Уайнсбургского орла». И теперь строгим голосом Том Уилард делал сыну отеческое внушение.

– Имей в виду, Джордж, пора тебе встряхнуться, – наставлял его отец, Уилл Хендерсон мне уже три раза на тебя жаловался. Слоняется, говорит, часами, не слышит, когда окликнут, и вообще держит себя как девчонка-деревенщина. Что с тобой? – Том Уилард добродушно рассмеялся. Ну, ты, конечно, возьмешь себя в руки. Так я ему и сказал. Ты у меня не дурак и не баба. Сын Тома Уиларда сумеет встряхнуться. Я могу быть спокоен. К тому же то, что ты мне сейчас сказал, многое объясняет. Значит, попробовав газетной работы, ты решил стать писателем. Что ж, пожалуй, я не против. Только для этого тоже надо встряхнуться, а?

Том Уилард быстро зашагал прочь и спустился по лестнице в контору. Стоявшая в темноте женщина слышала, как он смеется, о чем-то разговаривая с постояльцем, который было задремал в кресле у дверей конторы, коротая скучный вечер. Она опять направилась к комнате сына. Она шла по коридору, и слабость словно рукой сняло. Тысячи мыслей вихрем проносились в мозгу. Но, услышав из-за двери шум пододвигаемого стула и скрип пера по бумаге, она повернулась и снова пошла к себе.

В этот миг жена хозяина уайнсбургской гостиницы, неудачница Элизабет Уилард, приняла решение. После многолетних и обычно бесплодных размышлений оно созрело наконец в ее мозгу.

– Пришла пора, – прошептала она, – надо действовать. Моему сыну грозит опасность, и я должна его спасти.

Ее особенно волновало то, что отец и сын разговаривали спокойно, словно прекрасно понимали друг друга. Элизабет много лет ненавидела мужа. Но ее ненависть не была направлена против него лично. Словно муж был частью чего-то другого, что было ей ненавистно. А теперь, после нескольких слов, сказанных им в коридоре, Том Уилард стал воплощением всего, что она ненавидела. Она стояла в темной спальне, сжав кулаки, глаза ее горели; потом она подошла к висящему на стене полотняному мешочку и, вынув из него длинные ножницы сжала их в руке, словно кинжал.

– Я убью его, – громко сказала она. – Он стал голосом зла, и я убью его. А когда я убью его, в моей груди что-то разорвется, и я тоже умру. Так будет лучше для всех нас.

В дни юности, до брака с Томом Уилардом, Элизабет не отличалась безупречной репутацией. Несколько лет она, как говорится, «бесилась». В ярких, кричащих платьях она разгуливала по улицам Уайнсбурга с заезжими коммивояжерами, которые останавливались в гостинице отца, и жадно выспрашивала у них о жизни в больших городах. Однажды она всполошила весь Уайнсбург: в мужском костюме она проехалась на велосипеде по Главной улице.

В мыслях высокой темноволосой девушки царило смятение. Владевшее ею беспокойство выражалось двояко. Прежде всего она жаждала перемены. Ей хотелось, чтобы жизнь ее была полна непрерывного быстрого движения. Это привело ее к мысли о сцене. Она мечтала попасть в бродячую труппу и странствовать по свету, постоянно встречать новые лица и отдавать людям частицу своей души. И порой по ночам, мечтая об этом, она совсем теряла голову. Но все попытки поговорить с актерами, которые, приезжая в город, останавливались в гостинице, ни к чему не приводили. Они не понимали, чего она хочет. А если ей удавалось кое-как выразить волновавшие ее чувства, они смеялись.

– Это совсем не то, что вам кажется, – говорили они. – В нашей жизни та же скука, что и здесь у вас. Ничего это вам не даст.

С коммивояжерами, а потом с Томом Уилардом все было по-другому. Они всегда делали вид, что понимают ее и сочувствуют. И где-нибудь в темных переулках, под деревьями, пожимали ей руку, и ей казалось, будто нечто невыразимое, переполнявшее ей душу, сливалось с чем-то столь же тайным и невыразимым в душах ее спутников.

Смутное беспокойство Элизабет находило выход еще и в другом. Поначалу это приносило ей радость и облегчение. Она не упрекала тех мужчин, с которыми проводила время, как не упрекала потом Тома Уиларда. Все всегда бывало одинаково: начиналось с поцелуев, а кончалось, после странных, бурных приступов страсти, успокоением и слезами раскаяния. Рыдая, она гладила рукой лицо мужчины, не в силах отделаться от одной и той же мысли. Даже если это был высокий, бородатый человек, ей казалось, что он вдруг превратился в маленького мальчика. И она удивлялась, почему он не плачет вместе с ней.

В своей комнате, в самом дальнем углу старого дома, Элизабет зажгла лампу и поставила ее на маленький столик недалеко от двери. Потом что-то пришло ей на ум, она открыла шкаф, достала оттуда маленькую квадратную коробочку и поставила ее на стол. Это была коробочка с гримом, забытая среди других вещей актерами, некогда посетившими Уайнсбург. Элизабет Уилард решила сделаться красавицей! Ее густые черные волосы, еще не тронутые сединой, были заплетены в косы и уложены вокруг головы.

Она ясно представила себе сцену, которая произойдет внизу в конторе. Перед Томом Уилардом предстанет не жалкое, изможденное создание, а женщина поразительной красоты. Высокая, смуглолицая, с волосами, тяжелой волной ниспадающими с плеч, спустится она по лестнице и пройдет мимо пораженных постояльцев прямо в контору отеля. Женщина будет безмолвна – быстрая и грозная. Словно тигрица, спасающая своего детеныша, появится она из мрака и подкрадется бесшумной поступью, сжимая в руке длинные зловещие ножницы.

Подавив рыдание, Элизабет Уилард задула лампу и осталась в темноте, бессильная, дрожащая. Чудом вернувшиеся силы вновь покинули ее, и она бы упала, если бы не ухватилась за спинку кресла, в котором провела столько долгих дней, устремив взор поверх железных крыш на Главную улицу Уайнсбурга. В коридоре послышались шаги, и на пороге появился Джордж Уилард. Он опустился на стул рядом с матерью и стал говорить.

– Я уезжаю, – сказал он. – Я еще не знаю, куда поеду и что буду делать, но только мне надо ехать.

Вся дрожа, женщина в кресле молча ждала. Вдруг она сказала:

– Конечно, пора тебе встряхнуться, ведь правда? Ты поедешь в большой город и разбогатеешь, да? Тебе, наверно, хочется выйти в люди, стать удачливым, богатым дельцом?

Вся дрожа, она ждала. Сын покачал головой.

– Вряд ли я сумею тебе объяснить, но как бы мне хотелось, чтобы ты поняла, – серьезно сказал он. – Я не могу об этом говорить с отцом. Что толку? Он все равно не поймет. Да я и сам еще не знаю, что буду делать. Мне просто хочется уехать, повидать людей, подумать…

В комнате, где сидели мать и сын, воцарилось молчание. И вновь, как в прежние вечера, обоих охватило смущение. Потом юноша снова заговорил:

– Вряд ли я уеду больше чем на год, на два, но я уже давно об этом думаю, – сказал он, поднимаясь, и направился к двери. – Мне непременно надо уехать, в особенности после разговора с отцом.

Он стоял, держась за ручку двери. Теперь молчание стало для женщины невыносимым. Ей хотелось закричать от радости, которую принесли слова сына, но выражать радость она давно уже разучилась.

– Ты бы пошел погулять с друзьями, довольно тебе сидеть взаперти, сказала она.

– Что ж, я, пожалуй, немного пройдусь, – ответил сын. Помешкав, он вышел из комнаты и притворил за собой дверь.

ФИЛОСОФ

Перевод В. Голышева

Доктор Персивал был крупный мужчина с вялым ртом и желтыми усами. Он всегда носил грязный белый жилет, из карманов которого торчали дешевые черные сигарки. У него были черные неровные зубы и что-то странное с глазами. Веко левого глаза дергалось; оно то падало, то взлетало – как будто веко было шторой, а в голове у доктора кто-то баловался шнуром.

Доктор Персивал был расположен к молодому Джорджу Уиларду. Знакомство их состоялось в тот год, когда Джордж работал в «Уайнсбургском орле», причем заслуга здесь – исключительно доктора.

В конце дня владелец и редактор «Орла» Уилл Хендерсон отправился в салун Тома Уилли. Шел он туда переулком и, нырнув в салун с черного хода, принялся за напиток из тернового джина с содовой. Уилл Хендерсон был человек плотский, а лет ему исполнилось сорок пять. Он воображал, что джин возвращает ему молодость. Как большинство плотских людей, он любил потолковать о женщинах и час судачил с Томом Уилли. Хозяин салуна был коренастый, широкоплечий человек с необычными метинами на руках. Багровые родимые пятна, которые опаляют иногда лица мужчин и женщин, у Тома Уилли собрались на пальцах и тыльных сторонах рук. Беседуя за стойкой с Уиллом Хендерсоном, он потирал руки. Чем больше он возбуждался, тем ярче выступала на пальцах краснота. Как будто руки окунулись в кровь, а потом она высохла и потускнела.

Пока Уилл Хендерсон стоял у стойки и, глядя на красные руки хозяина, рассуждал о женщинах, его помощник Джордж Уилард сидел в редакции «Орла» и слушал рассуждения доктора Персивала.

Доктор Персивал появился сразу после ухода редактора. Можно было подумать, что доктор наблюдал из окна своего кабинета и увидел, как редактор шел по переулку. Войдя в парадную дверь, он выбрал стул, закурил свою сигарку, закинул ногу на ногу и начал говорить. Он, видимо, стремился убедить юношу в преимуществах некоей линии поведения, которую сам не мог определить.

– Если вы не слепец, вы, наверно, заметили, что, хотя я зовусь врачом, пациентов у меня раз, два и обчелся, – начал он. – Тому есть причина. Это не случайность, хотя в медицине я смыслю не меньше любого в городе. Мне не нужны пациенты. Причина, видите ли, лежит не на поверхности. Она кроется в свойствах моего характера, который, если задуматься, весьма причудлив. Почему мне захотелось говорить об этом с вами – сам не знаю. Я мог бы помалкивать и выглядеть внушительнее в ваших глазах. Мне хочется, чтобы вы мной восхищались, это правда. Не знаю почему. Потому я и разговариваю. Весьма забавно, а?

Иногда доктор пускался в длинные рассказы о себе. Молодому Уиларду его рассказы представлялись очень жизненными и полными смысла. Он стал восхищаться этим толстым неопрятным человеком и во второй половине дня, когда уходил Уилл Хендерсон, с острым любопытством ждал доктора.

Доктор Персивал жил в Уайнсбурге пять лет. Приехал он из Чикаго в подпитии и подрался с носильщиком Альбертом Лонгвортом. Драка завязалась из-за сундука и кончилась тем, что доктора препроводили в городскую кутузку. Выйдя на волю, он снял комнату над сапожной мастерской в нижнем конце Главной улицы и повесил вывеску, где объявлял себя врачом. Хотя пациентов у него было мало, да и те из бедных и платить не могли, недостатка в деньгах он, по-видимому, не испытывал. Спал он в своем кабинете, несказанно грязном, а обедал в закусочной Бифа Картера – в маленьком деревянном доме напротив станции. Летом закусочная наполнялась мухами, а белый фартук Бифа Картера был грязнее пола. Доктора это не смущало. Он величественно входил в закусочную и выкладывал на прилавок двадцать центов. «Потчуйте на это чем угодно, – смеялся он. – Используйте пищу, которую больше некому скормить. Мне все равно. Я, видите ли, человек особенный. С какой стати я буду беспокоиться из-за еды?»

Рассказы, которыми доктор Персивал угощал Джорджа Уиларда, ничем не начинались и ничем не кончались. Порой молодой человек думал, что все это выдумки, сплошные небылицы. Но потом снова приходил к убеждению, что в них содержится сама суть правды.

– Я работал репортером, как вы тут, – начинал доктор Персивал. – Это было в одном городке в Айове… или в Иллинойсе? Не помню, да и какая разница? А вдруг я не хочу раскрывать, кто я такой, и поэтому избегаю подробностей? Вам никогда не казалось странным, что денег у меня хватает, хотя я ничего не делаю? А что, если я украл крупную сумму или был замешан в убийстве до того, как переехал сюда? Есть пища для размышлений, а? Будь вы в самом деле шустрым репортером, вы бы мной поинтересовались. В Чикаго был такой доктор Кронин, его убили. Не слышали? Какие-то люди убили его и засунули в сундук. Рано утром они провезли сундук через весь город. Он стоял на задке тарантаса, а они сидели спереди как ни в чем не бывало. И ехали по тихим улицам, где все еще спали. Над озером как раз вставало солнце. Ведь подумать даже странно: едут себе, покуривают трубки и болтают преспокойненько, как я сейчас. А что, если я был с ними? Неожиданный был бы поворот, правда ведь, а? – Доктор Персивал начинал свой рассказ снова: Ну, одним словом, был я репортером в газете, как вы тут, бегал туда-сюда, добывал новостишки для печати. Мать у меня была бедная. Брала на дом стирку. Мечтала сделать из меня пресвитерианского священника, и я учился, готовил себя к этому.

Отец еще много лет назад сошел с ума. Он сидел в приюте для душевнобольных в Дейтоне, Огайо. Видите, вот я и проговорился! Все это происходило в Огайо, у нас в Огайо. Вот вам и ключ, если вздумаете мной поинтересоваться.

Я хотел рассказать вам о моем брате. Для чего я и начал. К чему и веду. Брат мой был железнодорожным маляром и работал на «Большой Четверке».[1]1
  Железная дорога Кливленд – Цинциннати – Чикаго – Сент-Луис. (Здесь и далее примеч. переводчиков.)


[Закрыть] Вы знаете, эта дорога проходит через Огайо. Их бригада жила в вагоне – ездили из города в город, красили семафоры, шлагбаумы, мосты, станции.

«Четверка» красит свои станции мерзкой оранжевой краской. Как я ненавидел эту краску! Брат всегда был в ней перемазан. В получку он напивался, приходил домой в перемазанной одежде и приносил деньги. Матери не давал, а клал стопкой на кухонный стол.

И по дому ходил в одежде, перемазанной мерзкой оранжевой краской. Как сейчас вижу. Мать – она была маленькая, с красными грустными глазами приходила из сарайчика на заднем дворе. Там она проводила свои дни над корытом, стирая чужую грязную одежду.

Придет, станет у стола и трет глаза фартуком, а фартук – весь в хлопьях мыльной пены.

– Не трогай! Не смей трогать эти деньги! – орал брат, а потом сам брал пять или десять долларов и, топоча, отправлялся по кабакам.

Истратив деньги, он приходил за новыми. Матери денег совсем не давал и оставался дома, пока не спускал все – понемногу за раз. А тогда опять возвращался на работу – в бригаду маляров на железной дороге. Когда он уезжал, к нам начинали приходить покупки – бакалея и тому подобное. Иногда – платье для матери или пара туфель для меня.

Странно, а? Мать любила брата гораздо больше, чем меня, хотя ни ей, ни мне он в жизни не сказал доброго слова, а только скандалил и грозил: не сметь прикасаться к деньгам, которые, случалось, по три дня пролеживали на столе.

Жили мы сносно. Я учился, чтобы стать священником, и молился. Форменным ослом был по молитвенному усердию. Слышали бы вы меня. Когда отец умер, я всю ночь молился – и так же бывало, когда брат пьянствовал в городе и делал нам покупки. Вечером, после ужина, я становился на колени у стола с деньгами и молился часами. Если никто не смотрел, я мог стянуть доллар-другой и спрятать в карман. Теперь мне это смешно, но тогда было ужасно. Из головы не выходило. В газете я получал шесть долларов в неделю и нес их прямо домой, матери. А то, что крал из денег брата, тратил на себя на всякую, знаете, ерунду: конфеты, сигареты и тому подобное.

Когда отец умер в дейтонском приюте, я поехал туда. Занял денег у своего издателя и поехал ночным поездом. Шел дождь. В приюте меня встречали, как короля.

Тамошние работники откуда-то прознали, что я репортер. И они испугались. Понимаете, за больным отцом ухаживали невнимательно, ухаживали недобросовестно. И они решили, что я пропечатаю их в газете, подниму шум. А у меня и в мыслях такого не было.

Короче говоря, я вошел в комнату, где лежал покойный отец, и благословил тело. Не знаю, с чего мне вздумалось. Вот посмеялся бы над этим мой брат-маляр! Я встал над мертвым телом и распростер руки. Заведующий приютом и какие-то подчиненные вошли и остановились с робким видом. Я распростер руки и сказал: «Да упокоится в мире этот труп». Вот что я сказал.

Доктор Персивал прервал рассказ, вскочил на ноги и заходил по редакции «Уайнсбургского орла», где сидел его слушатель Джордж Уилард. Доктор был неуклюжий, а комната редакции – тесная, и он то и дело налетал на мебель.

– И с чего я, дурак, разболтался? – сказал он. – Не для того я пришел сюда и навязываюсь вам в знакомые. Я имел в виду другое. Вы репортер, как я был когда-то, и вы привлекли мое внимание. Вы можете кончить тем, что станете таким же заурядным болваном. Я хочу предостеречь вас и остерегать постоянно. Вот для чего я с вами встретился.

Доктор Персивал заговорил об отношении Джорджа Уиларда к людям. Юноше казалось, что цель у доктора только одна – выставить всех в гнусном виде.

– Я хочу вселить в вас ненависть и презрение, чтобы вы стали выше людей, – объявил он. – Возьмите моего брата. Вот это тип, а? Он презирал всех, понятно? Вы себе не представляете, с каким пренебрежением он взирал на мать и на меня. И разве он не был над нами высшим? Сами понимаете, что был. Вы его не видели, но я вам это показал. Дал почувствовать. Он умер. Однажды напился, лег на путях, и его переехал тот самый вагон, в котором он жил с малярами.

* * *

Как-то в августе с доктором Персивалом приключилась история. Вот уже месяц Джордж Уилард приходил к доктору каждое утро и просиживал в кабинете час. Визиты эти начались по настоянию самого доктора: он сочинял книгу и хотел почитать из нее молодому человеку. По его словам, он и в Уайнсбург перебрался именно с той целью, чтобы ее написать.

Августовским утром, перед приходом Джорджа, в кабинете доктора случилось происшествие. На Главной улице произошел несчастный случай. Упряжка испугалась поезда и понесла. Девочку, фермерскую дочь, выбросило из таратайки и убило.

На Главной улице поднялся переполох, раздались крики: «Врача!» Все три лечащих городских врача явились не мешкая, но нашли девочку мертвой. Кто-то из толпы прибежал за доктором Персивалом, но он наотрез отказался спуститься из кабинета к мертвому ребенку. На бессмысленную жестокость этого отказа никто не обратил внимания. Человек, который прибежал наверх за доктором, тут же кинулся обратно, не услышав отказа.

Всего этого доктор Персивал не знал, и, когда Джордж Уилард пришел к нему в кабинет, доктор дрожал от ужаса.

– То, что я сделал, возмутит всех здешних, – взволнованно объявил доктор. – Что я, не знаю человеческую натуру? Не знаю, что произойдет? Слушок о моем отказе поползет по городу. Люди станут собираться кучками и судачить о нем. Явятся сюда. Мы поссоримся, и пойдут разговоры о повешении. И тогда они явятся снова, с веревкой в руках.

Доктор Персивал дрожал от страха.

– У меня предчувствие, – с жаром объявил он. – Может быть, то, о чем я говорю, не произойдет сегодня утром. Может быть, отложится до ночи – но меня повесят. Все распалятся. Меня повесят на фонарном столбе на Главной улице.

Подойдя к двери своего грязного кабинета, доктор Персивал робко выглянул на парадную лестницу. Когда он вернулся, страх в его глазах уже сменялся сомнением. Он прошел на цыпочках через комнату и постучал по плечу Джорджа Уйларда.

– Не сейчас, так потом, – прошептал он, качая головой. – Рано или поздно я буду распят, бессмысленно распят.

Доктор Персивал стал умолять Джорджа Уйларда.

– Слушайте меня внимательно, – убеждал он. – Если что-нибудь случится и я не напишу мою книгу, может быть, вам удастся ее написать. Идея ее проста, настолько проста, что, если вы не отнесетесь к ней вдумчиво, вы ее забудете. Она вот в чем: каждый на свете – Христос, и каждого распинают. Вот что я хочу поведать. Не забудьте этого. Что бы ни случилось, не смейте забывать.