Текст книги "Дверь ловушки"

Автор книги: Шервуд Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Шервуд Андерсон
Дверь ловушки

Уинифред Уокер некоторые вещи понимала довольно ясно. Она понимала: когда человека посадили за решетку, значит, он в тюрьме. Брак для нее был тюрьмой.

Тюрьмой он был и для ее мужа Хью Уокера, как тот убедился. Но он так и не понял причины. Было бы лучше, если бы он понял, тогда, по крайней мере, он нашел бы себя. Но этого не случилось. После женитьбы пять или шесть лет промелькнули, как мелькают на стене тени качаемых ветром деревьев. Он находился в подавленном, одурманенном состоянии. Каждый день он утром и вечером видел свою жену. Иногда что-то пробуждалось в нем, и он целовал ее. Родилось трое детей. Он преподавал математику в маленьком захолустном колледже в Юнион-вэлли, штата Иллинойс, и ждал.

Чего же? Он начал спрашивать себя об этом. Сперва этот вопрос доходил до него смутно, как эхо. Потом стал звучать настойчиво. «Я требую ответа! казалось, говорил вопрос. – Довольно дурачиться. Ты должен уделять мне внимание!»

Хью ходил по улицам иллинойсского городка.

– Да, я женат. У меня дети, – бормотал он.

Он возвращался домой. Ему не приходилось жить только на жалованье от преподавания в колледже, и поэтому дом у него был довольно просторный и хорошо обставленный. В доме жила негритянка, ходившая за детьми, и другая, исполнявшая всю хозяйственную работу. Одна из этих женщин имела привычку тихонько мурлыкать нежные негритянские песенки. Иногда Хью останавливался у входа в дом и прислушивался. Сквозь стеклянную дверь ему была видна комната, где находилась его семья. Двое детей играли в кубики на полу. Жена шила. Старуха негритянка сидела в качалке, держа на руках младшего ребенка, совсем еще малютку. Вся комната, казалось, была зачарована ее пением. Хью тоже поддавался чарам. Он безмолвно ждал. Голос уносил его куда-то, в далекие леса, растущие вокруг болот. В его мыслях не было ничего определенного. Он много дал бы за то, чтобы быть в состоянии думать определенно.

Он входил в дом.

«Вот я и пришел, – казалось, говорило его сознание, – вот я и пришел. Это мой дом, это мои дети».

Он смотрел на жену. Со времени замужества она несколько располнела. «Быть может, это сказывается материнство, она родила троих детей», – думал он.

Старуха певунья уходила и уносила с собой ребенка, У Хью с Уинифред начинался отрывочный разговор.

– Как ты себя чувствуешь сегодня, милый? – спрашивала она.

– Хорошо, – отвечал он.

Если дети были увлечены игрой, нить его мыслей не разрывались. Жена никогда не разрывала ее так, как это делали дети, когда подбегали к нему и начинали дергать его и тянуть за полы. По вечерам, после того как детей укладывали спать, ничто уже не нарушало целости той скорлупы, в которой жил Хью.

Иногда приходил кто-нибудь из его собратьев по колледжу с женой, или же он и Уинифред шли к соседям. Разговаривали. Даже когда он оставался вдвоем с Уинифред, не обходилось без разговоров.

– Что-то у нас ставни разболтались, – говорила она.

Дом был старый, с зелеными ставнями. Эти ставни постоянно расшатывались и по ночам болтались на петлях взад и вперед, сильно хлопая о стены.

Хью отвечал, что позовет плотника. Затем его ум ускользал к своей обычной игре, вне присутствия жены, вне дома, в другой сфере. «Я – дом, и мои ставни разболтались», – говорило его сознание. Он видел себя живым существом, которое заключено в скорлупу и пытается пробиться наружу. Чтобы избежать отвлекающего от мыслей разговора, он брал книгу и притворялся, что читает. Когда жена тоже начинала читать, он наблюдал за ней внимательно, упорно. Нос у нее такой-то, а глаза такие-то. У нее был свой привычный жест: когда она бывала поглощена страницами книги, ее рука тянулась к щеке, касалась ее и затем опять опускалась. Волосы у нее были не совсем в порядке. Со времени замужества и появления детей она перестала следить за собой. Когда она читала, ее тело оседало в кресле, точно мешок. Она была из тех, чья песенка уже спета.

Ум Хью занят был только фигурой жены, но, в сущности, не касался женщины, сидевшей подле него. Так было и с детьми. Иногда, на одно мгновение, они становились для него живыми существами, такими же живыми, как его собственное тело. Потом на долгие промежутки времени они как будто отодвигались вдаль, как напевающий голос няни-негритянки.

Как ни странно, негритянка всегда была для него чем-то действительно существующим. Он чувствовал между собой и ею какое-то взаимное понимание. Она была вне его жизни. Он мог смотреть на нее, как смотрят на дерево. Иногда вечером, когда няня уводила детей наверх и укладывала их спать, а он сидел с книгой в руках, притворяясь, что читает, старуха негритянка тихо проходила через комнату, направляясь в кухню. Она смотрела не на Уинифред, а на Хью. Он как будто подмечал какую-то странную нежность во взгляде ее старых глаз. «Я понимаю тебя, сын мой!» – казалось, говорили эти глаза.

Хью имел твердое намерение во что бы то ни стало привести в порядок свою жизнь. «Ну и хорошо!» – мысленно произносил он, словно обращаясь к третьему лицу. Он был вполне уверен, что в комнате есть третье лицо и что оно находится в кем самом, внутри его тела. Он обращался к этому третьему лицу.

«Да, вот сидит она, эта женщина, на которой я женат. У нее такой вид, словно она чего-то достигла в жизни», – думал он, будто говоря вслух. Иногда ему даже казалось, что он сказал это громко, и он быстро и пристально взглядывал на жену. Она продолжала читать, поглощенная книгой. «Может быть, в этом все дело, – думал он. – У нее дети. Они для нее свершившиеся факты. Они вышли из ее тела, а не из моего. Ее тело выполнило какую-то задачу. Теперь оно отдыхает. Если она и становится немного похожей на мешок, это так и должно быть».

Он вставал и под каким-либо пустячным предлогом выходил из комнаты, потом из дому. В юности и в ранние годы возмужалости долгие прогулки в поле, повторявшиеся, подобно возврату какой-то перемежающейся болезни, помогали ему. Но ходьба по полям ничего не разрешала. Она только утомляла его тело, а когда тело уставало, он мог спать. После нескольких дней прогулок и сна в нем происходила какая-то перемена. Реальность жизни удивительным образом восстанавливалась в его сознании. Случался какой-нибудь пустяк. Человек, шедший впереди него по дороге, бросил камень в собаку, с лаем выбежавшую из ворот фермы. Быть может, в это время был вечер, и Хью гулял по холмистой местности. Вдруг он оказался на верхушке холма. Перед ним дорога опускалась куда-то во мрак. На западе, по ту сторону поля, виднелась ферма. Солнце уже зашло, но слабые отблески еще освещали на западе горизонт. Из дома фермы вышла женщина и направилась к сараю. Он не мог ясно видеть ее фигуру, но в руке она что-то несла, несомненно это было ведро: она шла доить корову.

Человек, шедший по дороге и бросивший камень в собаку, обернулся и увидел позади себя Хью. Ему стало немного стыдно, что он испугался собаки. Он приостановился и как будто хотел заговорить с Хью, но вдруг его охватило смущение, и он быстро пошел вперед. Это был человек средних лет, но совершенно внезапно и неожиданно он показался Хью мальчиком.

Смутно видневшаяся женщина, что шла к сараю, тоже остановилась и посмотрела в сторону Хью. Вряд ли она могла разглядеть его. Она была в белом и все-таки казалась ему лишь каким-то смутным пятном на темно-зеленом фоне садовых деревьев. Но она все еще стояла и смотрела, казалось, прямо ему в глаза. У него было страшное чувство, будто какая-то невидимая рука подняла ее и поставила перед ним. Ему представлялось, что он знает всю ее жизнь и всю жизнь человека, бросившего камнем в собаку.

В более молодые годы, когда жизнь ускользала из-под его власти, Хью бродил и бродил, пока не случалось несколько таких вот происшествий, и тогда вдруг он опять приходил в себя, опять мог работать и жить среди людей.

В те годы, когда он уже был женат, после вечера, проведенного, как было описано, он выходил из дому и сразу пускался быстрым шагом. Как можно быстрее выбирался он за пределы города и шел по дороге, тянувшейся среди пологих холмов прерии.

«Нет, я уже не могу гулять целыми днями, как делал это раньше, думал, он. – Есть определенные факты жизни, и я должен смотреть им в лицо. Уинифред, моя жена, – факт, и дети мои – тоже факты. Я должен осязать факты. Я должен жить ими и с ними. Так обычно течет жизнь».

Хью выходил из города и направлялся по дороге, проложенной между маисовыми полями. Он был человек атлетического сложения и одет в свободный, хорошо сидевший на нем костюм. Удрученный и растерянный, брел он по дороге. С одной стороны, он сознавал себя способным стать настоящим человеком и занять свое место в жизни, а с другой стороны, он вовсе не сознавал себя таким.

Прерия широко расстилалась перед ним во всех направлениях. Хью всегда гулял ночью, и трудно было что-либо видеть, но чувства пространства он никогда не терял. «Все идет вперед и вперед, а я стою на месте!» – думал он. Последние шесть лет он был преподавателем в провинциальном колледже. Молодежь – юноши и девушки – приходила в предназначенную для этого комнату, и он их учил. Это ничего не давало. Шла игра словами и цифрами. Прилагались усилия, чтобы пробудить умы.

К чему?

Это был старый вопрос, к которому он всегда возвращался и который нуждался в ответе, как животное нуждается в пище. Хью отказался от попыток ответить на него. Он быстро шагал, стараясь устать физически. Он заставлял свой ум сосредоточиваться на каких-нибудь мелочах, чтобы забыть о расстоянии. Как-то раз он свернул с дороги и обошел вокруг целого маисового поля. Он прикинул число стеблей в каждом ряду маиса и подсчитал число стеблей на всем поле. «Это поле даст тысячу двести бушелей маиса», мысленно сказал он себе, словно это имело для него какое-нибудь значение. Выдернув из початка пучок шелковистых волоков, он начал играть ими. Он попытался представить себе, что это его усы. «А я был бы малый хоть куда с такими желтыми усами!» – подумал он.

Однажды во время лекции Хью вдруг начал с новым интересом смотреть на своих студентов. Его внимание привлекла молодая девушка. Она сидела рядом с сыном лавочника из Юнион-вэлли. Молодой человек что-то писал на обложке книги. Она взглянула и сразу отвернулась. Молодой человек ждал ответа.

Была зима, и он приглашал ее на каток. Но Хью не знал об этом. Он вдруг почувствовал себя стариком. Когда он задал девушке какой-то вопрос, она растерялась. Голос ее дрожал.

По окончании лекции произошла удивительная сцена. Хью на минуту задержал сына лавочника, и когда они остались одни, его внезапно охватил яростный гнев. Но голос его был холоден и спокоен.

– Молодой человек, – обратился он к студенту, – вы приходите сюда не затем, чтобы писать что-то на обложках книг и тратить время. Если я увижу это еще раз, я сделаю то, чего вы меньше всего ожидаете. Я выброшу вас в окно, так и знайте!

Хью сделал движение рукой, и молодой человек вышел, бледный, не проронив ни слова. Хью почувствовал себя очень скверно. В течение нескольких дней он думал о девушке, которая совершенно случайно привлекла его внимание. «Я познакомлюсь с ней. Я узнаю, кто она такая», – думал он.

Профессора колледжа в Юнион-вэлли нередко приглашали студентов к себе домой. Хью думал об этом несколько дней, и однажды под вечер заметил ее впереди себя, когда она опускалась с холма, на котором был расположен колледж.

Девушку звали Мэри Кокрейн. Она поступила в колледж всего несколько месяцев назад, приехав сюда из Хантерсбурга, штата Иллинойс, – несомненно, такого же провинциального городка, как и Юнион-вэлли. Хью ничего ее знал о ней, кроме разве того, что отец ее умер, да, кажется, и мать. Хью быстро спустился по склону, чтобы догнать девушку.

– Мисс Кокрейн, – окликнул он ее и удивился, что голос его слегка дрожит. «Почему это я так волнуюсь?» – невольно подумал он.

Новая жизнь началась в доме Хью Уокера. Для него было хорошо, что теперь в доме бывал кто-то, не принадлежащий ему, а Уинифред Уокер и дети быстро привыкли к девушке. Уинифред настоятельно просила ее заходить, и она посещала семью по нескольку раз в неделю.

Мэри Кокрейн очень нравилось бывать в семье, где есть дети. Зимой в послеобеденные часы она брала с собой санки и двух сынишек Хью и уходила с ними кататься на холмик, неподалеку от дома. Было много веселья и крику. Мэри Кокрейн тащила санки, в гору, дети карабкались следом. Затем они все вместе шумно мчались вниз.

Девушка, быстро развившаяся физически, смотрела на Хью Уокера как на нечто стоявшее совершенно вне ее жизни. Она редко разговаривала с этим человеком, внезапно и сильно ею заинтересовавшимся, а Уинифред, по-видимому не задумываясь, приняла ее как добавление к своему семейству. Часто днем, когда обе негритянки бывали очень заняты, она уходила из дому, оставляя детей на попечение Мэри.

День клонился к вечеру, и Хью пришел из колледжа домой вместе с Мэри. Весной он работал в запущенном огороде. Грядки были вспаханы и засажены, но он брал мотыгу и грабли и копался в земле. Дети со студенткой играли возле дома. Хью смотрел не на детей, а на нее, «Она принадлежит к тем людям, среди которых я живу, и предполагается, что она здесь с нами работает, думал он. – Она не принадлежит мне, подобно Уинифред и детям. Я могу вот сейчас подойти к ней, коснуться ее руки, взглянуть на нее, потом уйти и никогда больше ее не видеть».

Эта мысль служила утешением для удрученного человека. По вечерам, когда он отправлялся на прогулку, чувство окружавшего его безграничного пространства больше не побуждало его бродить целыми часами, он уже не шел в полубезумии все вперед и вперед, пытаясь проникнуть сквозь неосязаемую стену.

Он думал о Мэри Кокрейн. Это была девушка из провинциального городка. Вероятно, такая же, как миллионы других американских девушек. Его интересовало, что думала она, когда сидела на его лекциях, когда шла рядом с ним по улицам Юнион-вэлли, когда играла с детьми во дворе дома.

Однажды зимой, когда в сумерках. Мэри с детьми лепила во дворе снежную бабу, Хью пошел наверх и в темноте стал глядеть в окно. Высокая, стройная, смутно видимая фигура девушки быстро двигалась по снегу.

«Да, в ее жизни еще ничего не было. Она может стать чем угодно или ничем. Она подобна юному деревцу, которое еще не приносило плодов», – думал он.

Он прошел в свой кабинет и долго сидел там во мраке. В тот вечер, отправившись на обычную прогулку, он отсутствовал недолго: поспешил домой и засел у себя в кабинете. Хью запер дверь. Хотя он этого не сознавал, ему не хотелось, чтобы Уинифред подошла к его двери и нарушила его мысли. Она иногда это делала.

Уинифред все время читала романы. Она читала романы Роберта Льюиса Стивенсона* {Роберт Льюис Стивенсон (1850–1894} – английский писатель, автор исторических и авантюрных романов}. Прочитав их все до последнего, она опять начинала с первого.

Иногда она приходила наверх и, стоя у двери, разговаривала с Хью. Она что-нибудь рассказывала или повторяла неожиданно умную фразу, сказанную кем-нибудь из детей. Случалось, она заходила в комнату и гасила свет. У окна стоял диван. Она садилась на край дивана. Тогда что-то пробуждалось в них обоих. Это было как в ту пору, когда они еще не были женаты. Сидящая фигура оживала. Хью тоже садился на диван, и она протягивала руку и касалась его лица.

Хью не хотел, чтобы это случилось теперь. Постояв минуту посреди комнаты, он подошел к двери, отпер ее и вышел на лестницу.

– Пожалуйста, Уинифред, не шуми, когда придешь наверх. У меня болит голова, и я постараюсь заснуть, – солгал он.

Вернувшись в свою комнату и заперев дверь, он почувствовал себя вне опасности, погасил свет и, не раздеваясь, бросился на диван.

– Он думал о Мэри Кокрейн, своей ученице, но был уверен, что думает о ней совершенно отвлеченно. Она была подобна той женщине, которая шла доить корову и которую он видел, когда в молодые годы гулял далеко в прерии, чтобы излечиться от внутреннего смятения. В его жизни она занимала такое же место, как человек, бросивший камнем в собаку.

– «Да, она еще не сложилась, она подобна молодому деревцу, – повторял он. – Люди всегда так. Они вдруг перестают быть детьми и становятся взрослыми. Так будет и с моими детьми. Малютка Уинифред, только еще начинающая лепетать, скоро будет как эта девушка. Я избрал эту Мэри не в силу какой-либо особенной причины. По какой-то причине я отошел от жизни, а она вернула меня назад. Это могло случиться со мной и при других обстоятельствах: если бы я увидел, как ребенок играет на улице или старик входит в дом. Она не принадлежит мне. Она уйдет из моего поля зрения. Уинифред и дети останутся при мне, и я останусь при них. Мы узники, потому что принадлежим друг другу. А вот Мэри Кокрейн свободна, или, по крайней мере, она не узница нашей тюрьмы. Несомненно, со временем и она построит себе тюрьму и будет жить в ней, но я не буду иметь к этому никакого отношения».

Ко времени третьего года пребывания в колледже в Юнион-вэлли Мэри Кокрейн сделалась как бы принадлежностью семьи Уокеров. Но она все еще не знала Хью. Детей она звала лучше, чем он, быть может лучше, чем их мать. Осенью она с мальчиками ходила в лее за орехами. Зимой она каталась с ними на коньках на небольшом пруду рядом с домом.

Уинифред принимала ее, как принимала все: услуги обеих негритянок, рождение детей, обычное молчание мужа.

– И вдруг, совершенно внезапно и неожиданно, молчание Хью, продолжавшееся всю его женатую жизнь, прервалось. Идя домой с немцем-преподавателем новых языков в колледже, он по дороге вел горячие споры. Он останавливался на улице при встрече с людьми и разговаривал с ними. Копаясь в саду, он пел и насвистывал.

Как-то осенью, придя под вечер домой, он застал всю семью в гостиной. Дети играли на полу, а негритянка-няня сидела в качалке с ребенком на руках и мурлыкала негритянскую песенку. Мэри Кокрейн тоже была здесь. Она сидела и читала книгу.

Хью подошел прямо к ней и заглянул ей через плечо. В этот миг в комнату вошла Уинифред. Он протянул руку и выхватил книгу у девушки. Она удивленно посмотрела на него. С бранным словом швырнул он книгу в пылавший камин и разразился целым потоком слов. Он проклинал и книги, и людей, и образование.

– К черту все это! – кричал он. – Зачем вам читать о жизни? Зачем людям нужно думать о жизни? Почему они просто не пользуются жизнью? Почему они не хотят расстаться со своими книгами, мыслями и школами?

Он повернулся и взглянул на жену. Та стояла бледная, устремив на него странный, неподвижный и неуверенный взгляд. Старуха негритянка поднялась и быстро вышла из комнаты. Двое старших детей заплакали. Хью чувствовал себя отвратительно. Он глядел то на испуганную девушку, которая сидела в кресле со слезами на глазах, то на жену. Пальцы его нервно теребили полу пиджака, женщинам он казался мальчиком, который залез в чулан стащить съестного и был пойман на месте преступления.

– У меня опять этот нелепый приступ раздражительности, – сказал он, глядя на жену, но на самом деле обращаясь к девушке. – Видишь ли, я говорю серьезнее, чем может показаться. Меня рассердила не книга, а нечто другое. Я вижу, что в жизни так много может быть сделано, а я делаю так мало.

Он ушел наверх, в свою комнату, недоумевая, почему солгал женщинам, почему постоянно лжет самому себе.

Но лгал ли он самому себе? Он попытался ответить на этот вопрос и не мог. Он был похож на человека, который бродит в темноте по коридору и натыкается на глухую стену. Старое желание уйти от жизни, измучить себя физически снова нахлынуло на него, как безумие.

Долго стоял он в темноте своей комнаты. Дети перестали плакать, и дом опять успокоился. Слышался тихий голос жены, потом хлопнула выходная дверь, и Хью понял, что это ушла студентка.

Жизнь в доме потекла по-прежнему. Ничего не случилось. Хью обедал молча и затем уходил на прогулку. В продолжение двух недель Мэри Кокрейн не заходила, к ним, потом он однажды столкнулся с ней во дворе колледжа. Она больше не посещала его лекций.

– Пожалуйста, не покидайте нас из-за моей грубости, – сказал Хью.

Девушка вспыхнула и ничего не сказала. Придя в тот вечер домой, Хью увидел ее играющей с детьми во дворе. Он сейчас же ушел к себе в комнату. Жесткая улыбка играла у него на губах. «Она больше не похожа на молодое деревцо. Она уже почти как Уинифред. Она уже как будто принадлежит к моему дому, принадлежит мне и моей жизни», – думал он.

Посещения девушкой дома Уокеров окончились внезапно. Раз вечером, когда Хью сидел у себя в комнате, Мэри поднялась наверх с обоими мальчиками. Она в этот день обедала у Уокеров и теперь укладывала детей спать. Эту привилегию она всегда оставляла за собой, когда обедала у Уокеров.

Хью поспешил наверх, как только кончился обед. Он знал, где была его жена. Она сидела внизу в гостиной и читала при лампе одну из книг Роберта Льюиса Стивенсона.

Долгое время Хью слышал голоса детей над своей головой. Затем случилось следующее.

Мэри Кокрейн спускалась по лестнице, которая вела мимо комнаты Хью. Потом остановилась, обернулась и снова поднялась по лестнице. Хью встал и вышел за дверь. Девушка вернулась в детскую потому, что у нее вдруг явилось страстное желание поцеловать старшего мальчика, которому теперь было девять лет. Она тихонько вошла в комнату и долго стояла там, глядя на детей: мальчики и не подозревали, что она здесь, и вскоре уснули. Тогда она подкралась к ним и нежно поцеловала одного из них. Когда она вышла из детской, Хью поджидал ее в темноте. Он взял ее за руку и повел вниз, в свою комнату.

Она была очень испугана, и этот страх почему-то доставил ему удовольствие.

– Вам не понять того, что здесь сейчас произойдет, – прошептал он, но когда-нибудь вы поймете. Я поцелую вас, а потом попрошу уйти из этого дома и больше никогда не приходить.

Он привлек к себе девушку и поцеловал ее в щеки и в губы. Когда затем он подвел ее к двери, она была так слаба от испуга и так вся трепетала от новых, странных, неведомых ей желаний, что с трудом спустилась по лестнице в комнату, где сидела жена Хью.

«Сейчас она будет лгать», – подумал Хью, и вслед за этим донесся ее голосу как отклик на эту мысль.

– У меня страшно разболелась голова. Надо поскорее идти домой, услышал он ее слова:.

Голос у нее был глухой, напряженный. Это уже не был голос молодой девушки.

«Она уже не похожа на молодое деревцо!» – подумал Хью. Он радовался и гордился своим поступком. Когда он услышал, как тихо затворилась выходная дверь, сердце его радостно забилось. Странный, дрожащий свет вспыхнул у него в глазах.

«Она не избежит тюрьмы, но я не буду иметь к этому никакого отношения. Она никогда не будет принадлежать мне. Руки мои никогда не создадут тюрьмы для нее», – думал он с мрачным удовлетворением.