Текст книги "Печальные музыканты"

Автор книги: Шервуд Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Уил не мог отделаться от мысли о собаке-овчарке. Как только губы старика начищали дрожать, губы Уила дрожали тоже.

Но что же с ним такое творилось? Он стоял в коридоре дома и слышал два голоса, звучавшие одновременно. Уж не хочет ли он заглушить в себе один из них? А что же значит тот, второй, от которого ему не удается отделаться, со вчерашнего вечера, не то ли, что окончена его жизнь в Бидуэле, в доме Эплтонов? Может быть, этот второй голос издевается над ним, хочет убедить его, что, он повис в воздухе и что на земле ему больше нет места? Но неужели Уил в самом деле боится? Чего ему бояться? Он ведь хотел этого быть взрослым, твердо стать на ноги, так что же с ним такое? Неужели ему страшно оттого, что он становится мужчиной?

Он делал отчаянные усилия, чтобы справиться с собой. Слезы блеснули в глазах старика, и Уил тоже чувствовал, вот-вот расплачется, хотя хорошо знал, что этого-то и не следует делать.

Старик говорил и говорил, без умолку – он рассказывал обо всех своих горестях, но слова его уже не долетали до Уила. Юноша все больше и больше уходил в себя. В памяти всплывали детские годы, годы, проведенные в Бидуэле, в доме Эплтонов.

Вот занятый работой взрослого Фред окидывает своих сверстников торжествующим взглядом. Картины прошлого целой вереницей проходили теперь перед Уилом. Вот он вместе с отцом и Фредом красит стены амбара; два деревенских мальчика подошли, остановились и глазеют на Фреда, который стоит на времянке. Они что-то кричат ему, но Фред и не думает отвечать. С важным видом шлепает он кистью по стене и время от времени оборачивается и сплевывает через плечо. Том Эплтон глядит в эту минуту на Уила; у того и у другого где-то в уголке глаз играет улыбка. Да, со старшим сыном отец уже на равной ноге, они товарищи по работе и чудесно понимают друг друга. Оба они с любовью глядят на Фреда: «Глядите-ка, Фред уже строит из себя взрослого!»

А вот Том Эплтон разложил кисти на кухонном столе и стоит и любуется ими. Кэт берет кисть и водит ею по ладони. «Она такая мягкая, как спинка у кошки!» – говорит Кэт.

Уил почувствовал, что к горлу его подкатывает какой-то комок. И вот он снова, как будто во сне, увидел сестру свою Кэт. Она идет куда-то по улице с молодым человеком, приказчиком ювелирного магазина. Должно быть, это воскресенье и они направляются в церковь. А раз Кэт идет об руку с ним, это значит, да, пожалуй, это значит именно то, что семьи Эплтояов уже больше нет, что на ее месте будет другая.

Уил беспокойно ерзал на своем сиденье. В вагоне стало темнеть. Старик говорил без умолку и все толковал о себе. «Можно сказать, что у меня вовсе нет дома!» – повторял он. Неужели же Уил и на самом деле расплачется, так вот, прямо в вагоне – в незнакомом месте, среди незнакомых людей? Он попытался что-то сказать, вставить какую-то ничего не значащую фразу, но рот его только беззвучно открывался и закрывался, как у рыбы, которую вытащили из воды.

Поезд вошел под навес вокзала. Мрак сгустился. Рука Уила как-то судорожно сжалась, а потом опустилась на плечо старика. Поезд остановился, и в это мгновение они стояли почти обнявшись. Зажгли свет, – в глазах Уила видны были слезы. И тут случилось самое лучшее из того, что может случиться с людьми. Старый музыкант, увидав эти слезы, принял их за знак сочувствия к своим жизненным неудачам, и в его водянистых голубых глазах появилось выражение благодарности. Да, до этого он не знал, что может встретить сочувствие! Когда старик на минуту умолк, Уил как-то вскользь заметил, что едет в Эри и хочет устроиться там на работу. Они вышли из вагона, и старик ухватил Уила за руку.

– Знаете что: вы отлично могли бы поселиться у нас, – сказал он, – и в глазах его блеснул огонек надежды; при мысли о том, что он может привести жене нового жильца, перспектива возвращения домой показалась ему уже не такой безотрадной.

– Идемте со мной, это будет лучше всего, прямо к нам! – упрашивал он, не отпуская руки Уила.

Прошло две недели; Уил поступил рабочим на один из заводов в городке Эри, штата Пенсильвании; он вошел в колею новой жизни – внешне, во всяком случае, в глазах других людей это было так.

Но вот однажды, в субботний вечер, случилось то, чего Уил одновременно и ждал и боялся с того самого часа, когда в Бидуэле, вынырнув из-под навеса складских помещений Уэйли, он сел в товарный поезд; пришло письмо от Кэт, и с важным известием.

В ту самую ночь, когда он уже простился с сестрой и собирался залезть в темный угол полувагона из-под угля, Уил высунулся за борт, чтобы в последний раз взглянуть на Кэт. Она все так же тихо стояла под навесом, но когда поезд вот-вот уже должен был отойти, шагнула вперед, и свет уличного фонаря озарил ее лицо.

Но лица этого Уил так и не разглядел: смутные черты его остались расплывчатыми в этом тусклом свете. Что это, действительно губы ее шевелились и пытались что-то сказать ему или все было только игрой далекого, неясного и колеблющегося луча? В рабочих семьях самые значительные, самые тяжелые минуты жизни проходят в молчании. Даже в минуту смерти или появления на свет нового существа говорится мало. У жены рабочего родился ребенок. И вот муж входят к ней в комнату. Она лежит в кровати, и рядом с ней – крохотный красный комочек. С минуту муж растерянно стоит у кровати. Ни он, ни жена не могут прямо посмотреть друг другу в глаза. «Ну что же, мать, отдохни теперь хорошенько!» – скажет он и поспешит выйти из комнаты.

Там, в Бидуэле, возле больших темных складов, Кэт сделала несколько шагов в сторону Уила и остановилась. Между складами и железнодорожными путями была узенькая полоска травы; на ней-то Кэт и стояла. Может быть, в последнюю минуту ей захотелось проститься с ним понежнее, и дрожавшие губы ее говорили именно об этом? Уила тогда охватил безотчетный страх, и, должно быть, это чувство его передалось и Кэт. В ту минуту она держала себя совсем как мать, будто перед ней был ребенок. Что-то невысказанное тогда так и осталось тайной. Да, она должна была сказать ему какие-то слова и не смогла. Очертания ее фигуры начали колебаться, а потом совсем расплылись, превратившись в неясное пятно, которое постепенно таяло в темноте.

– Прощай – бросил он шепотом в темноту, и, может быть, губы сестры шептали в этот миг то же самое слово. Но в воздухе все было тихо, и она стояла, окруженная этой тишиной, в то время как поезд, грохоча, уносился вдаль.

А теперь вот, в этот субботний вечер, вернувшись с завода, он нашел у себя письмо Кэт. И в нем было сказано как раз то, чего сестра не смогла ему сказать тогда, в день отъезда. Работа на заводе заканчивалась в пять часов. Вернувшись, прямо как был, в рабочей одежде, Уил прошел к себе. У самого входа на поломанном столике под коптящей керосиновой лампой лежало письмо.

Взяв его, Уил поднялся по лестнице в свою комнату и стал читать его там в тревоге, все время ожидая, что сквозь стену протянется какая-то рука и ударит его.

Отец поправлялся. Тяжелые ожоги, которые рубцевались так медленно, начали теперь по-настоящему заживать, и доктор сказал, что заражения крови бояться уже не приходится. Кэт нашла новое средство от боли. Кору гладкого вяза надо было положить в молоко и держать в нем, пока она не размокнет и не станет мягкой; потом эту кору прикладывали к месту ожога, и боль успокаивалась. Том стал тетерь лучше спать по ночам.

Что же касается Фреда, то отец и дочь решили, что он может снова посещать школу. Нельзя было оставлять мальчика без образования, да, к тому же, и работы для него никакой не предвиделось. Может быть, правда, по субботам он сможет помогать немного в свободное время где-нибудь в магазине.

Приходила к ним какая-то дама из женского благотворительного общества, имела наглость предлагать помощь семье Эплтонов. Ну, Кэт сумела сдержать себя, вела себя с ней вежливо, но если бы только эта особа знала, чего это стоило, у нее бы потом целый месяц уши горели. Надо же додуматься!

Уил очень мило сделал, что прислал открытку из Эри, как только устроился на работу. Ну, а насчет денежной помощи, то, конечно, семья ничего не имела бы против, но пусть он только себя не обижает. «В лавках нам отпускают в кредит, и мы отлично проживем и так», – уверенно заявляла Кэт.

А в конце была маленькая приписка, и в ней было сказано то, о чем Кэт не решалась ему сказать тогда. Дело касалось ее самой, ее будущего. «В тот вечер, когда ты уезжал, я кое-что хотела тебе сказать, но подумала, что глупо было бы говорить об этом раньше времени». Итак, пусть Уил все-таки знает, что весной она собирается выйти замуж. Ей хотелось бы, чтобы Фред жил вместе с ней и ее мужем. Пусть, мальчик по-прежнему ходит в школу, а потом, может быть, ему удастся поступить и в колледж. Надо же, чтобы хоть кто-нибудь, из семьи получил приличное образование. Теперь, когда Уил как-то устроил свою жизнь, ей можно было подумать и о себе.

Уил сидел в своей каморке на верхней этаже большого деревянного дома, принадлежавшего жене того самого старого музыканта, с которым он повстречался е поезде. В руках он держал письмо. Комната его была на третьем этаже, под самой крышей. Рядом с ним такую же каморку занимал сам старичок. Уил снял эту комнатку потому, что она стоила дешево и он мог из своего заработка платить за квартиру, за еду, за стирку белья, посылать каждую неделю по три доллара Кэт и даже оставлять себе доллар на карманные расходы. Этого доллара хватало и на табак и на то, чтобы время от времени сходить в кино.

– У-ух! – глухо пробурчал Уил, прочтя последние строки письма.

Он сидел в своем промасленном комбинезоне и там, где пальцы его прикасались к белым листам бумаги, оставались жирные пятнышки. Руки его слегка дрожали. Он поднялся, налил в таз воды из кувшина и начал умываться.

Когда он уже заканчивал свой туалет, явился гость. Послышалось шарканье ног по коридору, и через минуту голова старого корнетиста робко просунулась в дверь. Во взгляде его было все то же приниженное, умоляющее выражение, и оно, как и там в поезде, напоминало Уилу взгляд побитой собаки. Старик что-то замышлял, ему хотелось как-нибудь заявить свой протест против того, что жена захватила всю власть в доме, и для этого ему нужна была моральная поддержка Уила.

Уже с неделю он чуть ли не каждый вечер приходил к Уилу. У него были две мечты; играть по вечерам на корнете и иметь карманные деньги. Уила он считал в некотором роде своей собственностью. Уил был здесь человеком новым, и власть хозяйки не успела еще на него распространиться. Часто вечерами старый корнетист разговаривал с Уилом, усталым и полусонным, покуда глаза юноши не смыкались и он не начинал тихонько похрапывать. Старик обычно садился на единственный в комнате стул, а Уил располагался на краешке кровати. И вот, шевеля сморщенными губами, корнетист начинал рассказывать о прошлом, о своей незадачливой молодости, и любил всегда немного приврать. Когда Уил, совсем обессилев, валился на кровать, старик вставал и мягкими, кошачьими шажками принимался ходить по комнате. «Лучше все-таки не говорить громко. Так что же, выходит, Уил уже спит?» Старик выпрямлялся и, осмелев, начинал произносить полушепотом дерзкие слова. По правде говоря, он сделал большую глупость, передав все деньги жене. Та, конечно, этим воспользовалась и была права. И если он теперь в таком положении, ему некого винить в этом, кроме самого себя. Беда его в том, что ему всю жизнь не хватало смелости. А мужчина прежде всего должен быть мужчиной. Он вот давно подумывает, что дом приносит жене доход; значит, и ему надо получать свою долю. Жена, вообще-то говоря, человек неплохой. Но ведь, известное дело, женщины, никогда они в наше положение не войдут.

«Что ж, придется с ней потолковать, да так все прямо и выложить. Может быть, ей это и не очень понравится, но раз тут все на мои денежки заведено, пускай и доходами со мной делится. Хватит уж мне дураком быть, пусть себе раскошеливается!» – шептал старик, посматривая уголками водянистых глаз на Уила, который уже давно спал.

И вот старик наш снова стоит у двери и озабоченно заглядывает в комнату. Пронзительный звонок, не смолкая, зовет всех на ужин, и оба приятеля направляются вниз; Уил идет впереди. В столовой за длинным столом уже собралось несколько человек, слышно, как другие идут по лестнице.

Молодые рабочие сидят в два ряда за длинным столом и ужинают молча. Субботний вечер, и молчаливые люди за столом…

В такие субботние вечера вся эта молодежь спешит поскорее поесть и расходится по улицам города, по улицам, залитым огнями.

Уил крепко вцепился обеими руками в края стула.

Да, в субботу вечером ребята могли себе кое-что позволить. Трудовая неделя кончилась, в карманах позвякивали деньги. Ужинали все молча, а потом один за другим убегали.

Сестра Уила, Кэт, весной должна была выйти замуж. Прогулки ее по улицам Бидуэла с молодым приказчиком из ювелирного магазина сделали свое дело.

Молодые рабочие фабрик и заводов в Эри, штата Пенсильвания, надевали в субботу вечерам свои праздничные костюмы и расходились по залитому огнями городу. Кто шел в парк, кто стоял и разговаривал с девушками на перекрестках, иные гуляли с девушками по улицам. А были и такие, которые направлялись в кабачки, чтобы выпить. У мужчин начинались там за стойкой свои разговоры.

– Ну и сукин сын этот мастер, и дам же я ему в морду, если он только посмеет еще придираться!

Юноша из Бидуэла сидит за столом в пансионате в городе Эри, в Пенсильвании, и перед ним на тарелке груда мяса и картофеля. В комнате не очень светло, пожалуй даже темновато и как-то мрачно. На серых обоях там и тут черные полосы. Тени играют на стене. Вокруг него сидят другие такие же юноши и едят молча, торопливо.

Уил вдруг вскочил из-за стола и направился к выходу, но никто на это и внимания не обратил. Кому какое дело, что он не стал ужинать? Хозяйка, жена старого корнетиста, прислуживала за столом во время еды, но в эту минуту она как раз вышла на кухню. Это была женщина молчаливая, угрюмая, ходила она всегда в черном.

Всем остальным, за исключением разве только старого музыканта, было совершенно безразлично, ушел Уил или остался. Уил был простой рабочий парень, а в таких домах молодые ребята только и делают, что приходят или уходят.

Широкоплечий мужчина с густыми черными усами, который на вид был старше других, оторвался на миг от еды и поднял глаза. Он тихонько толкнул в бок своего соседа, а потом, тыча большим пальцем через плечо и улыбаясь, проговорил:

– Посмотри, как быстро молодчика нашего подцепили! Ему, бедному и поесть уж некогда. Раненько у него сегодня свидание какая-то красотка, видно, уже поджидает.

Старый корнетист, сидевший напротив Уила, увидел, что тот уходит, и встревожено посмотрел ему вслед. Он рассчитывал сегодня опять зайти к Уилу вечерком и поговорить о днях своей молодости, а заодно и чуточку прихвастнуть. Уил уже выходил из двери, и в этот момент на глазах у старика выступили слезы. Губы его задрожали. При малейшем огорчении губы его начинали дрожать, а глаза наполнялись слезами; неудивительно, что он уже не мог играть в оркестре на своем корнете.

А теперь вот Уил скрылся где-то в темноте, и для старика весь вечер был испорчен, а дом превратился в пустыню. Он хотел сегодня быть с Уилом совсем откровенным, рассказать ему, как он решил теперь вести себя с женой в денежных делах. Разговор этот прибавит ему бодрости, и он станет смелее. Ясно, что раз дом куплен на его деньги и жена сдает комнаты с пансионом, то он должен участвовать и во всех доходах с этого дома. А доходы, без сомнения, есть. К чему же было заводить пансионат, если бы он не давал прибыли? Жена ведь не так уж глупа.

Хоть он и стар уже, но деньжата ему бы совсем не помешали. У него вот есть, например, приятель, молодой парень; хочется же иногда сказать этому приятелю; «Пойдем, дружок, выпьем по кружке пива! Я тут знаю одно хорошее место. Выпьем по кружке, а потом, сходим в кино. Я за все плачу».

Старый корнетист больше уже не мог есть свою порцию мяса с картофелем. Сколько-то времени он смотрел через головы всех сидевших, а потом поднялся со стула и ушел к себе. Жена вышла вслед за ним в коридор и окликнула его:

– Что с тобой, дорогой, уж не заболел ли ты? – спросила она.

– Нет, – ответил он, – просто не хочется есть.

И, не глядя на нее, он медленно и тяжело стал подниматься, по лестнице.

Уил торопливо шел куда-то по улице, но направлялся он вовсе не туда, в залитые огнями кварталы города. Пансионат был в рабочем районе, Уил повернул к северу, пересек несколько линий железнодорожных путей и пошел вдоль берега озера Эри в сторону доков. Ему надо было кое о чем поразмыслить, что-то решить наедине с собой. Справится ли он с этой задачей?

Он все шел – вначале торопливо, а потом замедлив шаги. Был уже конец октября, и холодный ветер пронизывал насквозь. Промежутки между фонарями были большие, и Уил временами погружался в полную темноту. Отчего это сразу всё вокруг него стало таким странным, будто призрачным? Он забыл захватить из дома пальто, надо будет написать Кэт, чтобы прислала.

Вот он уже почти у самых доков. Не только ночь, но и собственное его тело, и тротуар под ногами, и далекие звезды в небе, и даже незыблемые заводские здания, мимо которых, он проходил, – все казалось ему призрачным и странным. У него было такое чувство, что он может протянуть руку и проткнуть эти стены, пройти сквозь них так же, как проходят сквозь туман или сквозь облако дыма. Странными, были и люди, которые попадались ему навстречу, и странно себя вели. Темные фигуры вырастали вдруг перед ним из мрака. У заводской стены стоял человек, безмолвный и неподвижный. Казалось, что и в поступках людей и в самой этой ночи было что-то непонятное, необъяснимое.

Уил прошел в двух шагах от неподвижной фигуры. Человек это или только тень на стене?.. Жизнь, в которой Уил оставался теперь один, ужасала его своей необъятностью. Может быть, и вся-то жизнь такая – огромная, зияющая бездна…

Он вышел на пристань, где пришвартовывались суда, и долго стоял там, глядя на корпус парохода, высившийся как отвесная стека. Все было пустынно и мрачно. Оглянувшись, Уил вдруг заметил или, вернее, почувствовал, что по дороге идут двое, должно быть мужчина и женщина. Звук их шагов тонул в густой пыли, разглядеть их тоже было нельзя, но Уил знал, что они где-то близко. Мелькнуло что-то белое, может быть край женского платья; фигура мужчины темным пятном выступала из темноты ночи.

– Да не бойся же, – хриплым голосом шептал мужчина, – ничего с тобой не случится!

– Замолчи, – ответил; женский голос, и раздался взрыв смеха; фигуры скрылись, – Ты сам не знаешь, что говоришь! – донеслись откуда-то снова слова женщины.

После того, как Уил получил письма от Кэт, он уже перестал быть ребенком. Ребенок ведь всегда связан с чем-то для него родным – у него есть дом. А у Уила связь эта оборвалась. Его вытолкнули из гнезда, и это было уже совершившимся фактом. Вся трудность заключалась в том, что он уже больше не был мальчиком, а взрослым мужчиной еще не стал. Он как будто висел где-то в пространстве, у него больше не было твердой почвы под ногами.

Уил стоял в темноте, в тени огромного корпуса парохода и как-то неловко подергивал плечами. Плечи его были крепкими, как у мужчины. Да, теперь уже нечего было жалеть о вечерах в доме Эплтонов, когда Кэт и Фред стояли рядом, а отец их, Том Эплтон, раскладывал на кухонном столе свои малярные кисти; нечего было вспоминать звуки шагов Кэт, когда она поздно вечером поднималась по лестнице дома Эплтонов, возвращаясь после прогулки с приказчиком ювелирного магазина. И надо ли ему тратить время на мысли об овчарке из Огайо, о собаке, которую дрожащие старушечьи руки сделали посмешищем всех соседей?

Настала пора стать взрослым, столкнуться с жизнью. Лицом к лицу. Только бы ощутить под ногами почву, не проваливаться куда-то в пространство, не чувствовать вокруг себя эту пустоту!

«Стать мужчиной» – слова эти звучали как-то странно. Что они значили?

Уилу хотелось думать о себе как о мужчине, представить себя за работой взрослого в цехе. На заводе, где он сейчас работал, не было ничего, что могло бы дать ему точку опоры. Целыми днями он стоял у станка и сверлил дыры в кусках железа. Мальчик подвозил ему на тележке небольшие, казалось бы ни на что не годные куски железа; Уил брал их по одному и клал под сверло; потом нажимал рычаг, и сверло, опускаясь, впивалось в металл. Поднимался дымок, похожий на пар, и тогда Уил поливал то место, которого касалось сверло, струей машинного масла. После этого он снова поднимал рычаг. Дыра была просверлена, и теперь оставалось только бросить этот кусок железа в другую тележку – Уилу больше не было до него никакого дела, как и ему до Уила.

В полдень на заводе был перерыв. Рабочие могли размять ноги, выйти и погреться на солнце. В цехах люди садились на скамейки и ели принесенный в котелках завтрак. Иные мыли руки, а кое-кто, вероятно, считал, что не стоят утруждать себя такими пустяками. Ели они молча. Порою кто-нибудь из рабочих сплевывал на пол и потом растирал ногою плевок. Когда наступал вечер, Уил возвращался с завода, ужинал в обществе таких же молчаливых, как он сам, людей, а через некоторое время в комнату к нему приходил хвастливый старичок. Лежа на кровати, Уил пытался слушать его болтовню, но тотчас же засыпал.

Люди были вроде кусков железа, в которых сверлили дыры. Их тоже сваливали потом куда-то в тележку. Ему не было никакого дела до них, а им до него. Жизнь превратилась в одну томительную смену дней, да ведь, может быть, и вообще-то она такая – одна только смена дней.

«Стать мужчиной!»

Неужели и на самом деле он откуда-то ушел, чтобы куда-то прийти? Неужели юность и зрелость – это два разных дома, в которых в разное время живет человек? Без сомнения, что-то важное должно было произойти в жизни его сестры Кэт. Раньше это была совсем молоденькая девушка. И у нее были отец и два брата, и она жила с ними в их доме в Бидуэле, в штате Огайо.

Но вот наступит день, когда все для нее станет иным. Она выходит замуж и перебирается в другой дом, и у нее теперь есть муж, может быть будут и дети. Ясно, что Кэт что-то нашла для себя; она как будто протянула руки и что-то ими крепко схватила, Кэт выпрыгнула на домашнего гнезда и сразу же утвердилась на другой ветке дерева жизни – она стала женщиной.

В то время как Уил стоял так в темноте, какой-то комок подкатывал ему к горлу. Уил снова с чем-то боролся, но с чем именно? Ему не приходилось перебираться из одного дома в другой. Был дом, в котором он жил, а потом вдруг нежданно-негаданно дом распался. Как будто Уил стоял теперь на самом краю гнезда и беспомощно озирался вокруг, и вот из глубины гнезда протянулась рука и столкнула его вниз, в пустоту. И ему некуда было поставить ноги, он так и повис в этой пустоте.

Но что же это такое? Детина чуть ли не шести футов ростом здесь, в тени этого огромного парохода, расплакался вдруг, как ребенок! Преисполненный решимости, Уил вышел из темноты, миновал длинные ряды заводов и направился назад в жилые кварталы. Он прошел мимо бакалейной лавки и заглянул туда – стенные часы показывали уже десять. Двое пьяных вышли из двери дама и остановились на крыльце. Один из них вцепился обеими руками в перила, другой тянул его за рукав.

– Пошел вон, говорят тебе, пошел вон! – бормотал пьяный, продолжая цепляться за перила.

Уил вернулся домой усталый и с трудом поднялся по лестнице. «Черт побери, с чем угодно человек может справиться, надо только знать, с чем имеешь дело!»

Войдя к себе в комнату, Уил зажег свет и уселся на край кровати. Старый корнетист сразу же накинулся на него, как маленький зверек, который сидит, притаившись где-нибудь в лесу под кустом, и вдруг дождался добычи. Он притащил к Уилу в комнату свой корнет; в глазах его блеснул какой-то дерзкий огонек. Стараясь твердо держаться на своих слабых ногах, он вышел на середину комнаты и заявил:

– Я все равно буду играть! Пускай говорит, что хочет, а играть я буду!

Он приложил корнет к губам, взял несколько нот, но так слабо, что даже Уил, который сидел совсем рядом, еле мог их расслышать. В глазах старика заблестели слезы.

– Губы мои никуда не годятся, – сказал он и протянул корнет Уилу. Нате-ка, поиграйте вы!

– Уил, сидевший все это время на краю кровати, улыбнулся. Его осенила какая-то мысль, и он вдруг почувствовал, что мысль эта может его успокоить. Здесь вот, да, здесь, в этой самой комнате, перед ним стоит мужчина, но разве это мужчина? Это ребенок, такой же точно ребенок, как и сам Уил. Да, старик этот действительно всегда был ребенком и, должно быть, всегда им останется. Но так, ли уж это страшно? Всюду ведь есть дети. Если ты ребенок, если ты потерялся в этой страшной пустоте, то хоть поговори, с другим таким же ребенком. Потолкуй с ним, и, может быть, ты лучше поймешь, что есть что-то вечно детское и в тебе и в других.

В голове Уила роились какие-то путаные мысли, но вдруг в этой крохотной каморке под самой крышей ему стало и тепло и уютно.

А старик опять уже что-то говорил. Он хотел доказать, что он все-таки мужчина.

– Я останусь здесь, – твердил он, – и спать к жене не пойду, просто потому, что не хочу, вот и все; захочу, так могу и пойти, у нее бронхит, но об этом никому ни слова. Женщины терпеть не могут, когда о них рассказывают. Вообще-то она человек неплохой, Я могу делать все, что хочу.

Он продолжал настаивать, чтобы Уил приложил к губам корнет и дул в него; ему этого ужасно хотелось.

– Как следует играть вы все равно не сможете, вы же не учились, но это неважно! – заявил он. – Дуйте что есть мочи, такого задайте звона, чтобы чертям тошно стало!

Уил почувствовал, что снова вот-вот расплачется. Но ощущение отчужденности и пустоты, которое не покидало его с того вечера, когда он сел на поезд в Бидуэле, вдруг пропало. «Нельзя же всю жизнь оставаться ребенком! Кэт права, что замуж выходит», – подумал он, прикладывая к губам корнет. Он взял несколько нот, совсем тихо.

– Да нет же, говорят вам, не так! Не так надо! Валяйте смелее! Не бойтесь, говорю вам, дом-то ведь мой, и бояться нам нечего. Что хотим, то и делаем. Валяйте смелее! Дуйте вовсю! – настаивал неугомонный старик.