Текст книги "Сестры Бронте. Лучшие произведения в одном томе"

Автор книги: Шарлотта Бронте

Соавторы: Эмили Джейн Бронте,Энн Бронте
сообщить о нарушении

Текущая страница: 73 (всего у книги 93 страниц)

– И ваш совет принес пользу лорду Лоуборо? – спросила я.

– Да, в какой-то мере. Некоторое время у него все шло отлично. Он был образцом умеренности и благоразумия – порой даже слишком на взгляд нашей буйной компании. Однако Лоуборо лишен дара умеренности. Если он чуть споткнется, то непременно должен упасть, прежде чем твердо встать на ноги. Если нынче вечером он перегибал палку, то назавтра чувствовал себя столь несчастным, что должен был повторить во искупление то же самое, – и так изо дня в день, пока бранчливая совесть не заставляла его остановиться. И тогда в минуты трезвости он так допекал своих друзей раскаянием, всякими ужасами и горестями, что они ради собственного спасения уговаривали его утопить печаль в вине или более крепком напитке, какой оказывался под рукой. Если же удавалось справиться с первыми угрызениями его совести, в дальнейших убеждениях он не нуждался. Нередко в своем исступлении он равнялся с самыми отпетыми из них, но для того лишь, чтобы потом еще горше оплакивать свою чернейшую греховность и падение.

Наконец в один прекрасный день, когда мы были с ним вдвоем, он вдруг поднял голову, опущенную на грудь в угрюмом раздумье, схватил меня за руку и вскричал:

«Хантингдон, так невозможно! Я решил покончить с этим».

«Как? Ты намерен застрелиться?» – спросил я.

«Нет. Но исправиться».

«Так что тут такого нового? Ты ведь уже год с лишним как исправляешься».

«Да, но вы мне не даете, а я по глупости воображал, будто не могу без вас жить. Но теперь я понял, что мне мешает и что нужно для моего спасения. И я бы ради этого обшарил море и сушу, только, боюсь, надежды для меня нет!» – И он вздохнул, словно у него разрывалось сердце.

«Но что же это такое, Лоуборо?» – спрашиваю я, а сам думаю, что уж теперь-то он совсем с ума спятил.

«Жена, – отвечает он. – Один я жить не могу, потому что мысли меня терзают и лишают всяких сил. И у тебя я жить не могу, потому что ты стакнулся с дьяволом против меня».

«Кто? Я?!»

«Да! Все вы, а ты даже больше остальных, сам знаешь. Но если бы я мог найти себе жену с приданым, достаточным, чтобы заплатить мои долги и поддержать меня на прямом пути…»

«Разумеется, разумеется», – говорю я.

«И при этом полную доброты и нежности, чтобы мой дом стал моим убежищем, и я примирился бы с собой, вот тогда, мне кажется, я сумею стать другим. Влюбиться я больше никогда не влюблюсь, тут сомнений нет, но, быть может, это не так уж и плохо – я буду выбирать не в ослеплении, и сумею быть хорошим мужем. Но могут ли полюбить меня? Вот в чем вопрос. Обладай я твоей красотой и умением чаровать (так он меня любезно аттестовал!), то еще была бы какая-то надежда. Ну как, по-твоему, Хантингдон, найдется ли такая, кто захочет стать моей женой, женой разоренного, несчастного человека?»

«Можешь не сомневаться».

«Кто же?»

«Да любая старая дева, уже отчаявшаяся, с восторгом…» «Нет, нет! – перебил он. – Я ведь тоже должен ее полюбить!»

«Но ты только что сказал, что никогда больше влюбляться не будешь!»

«Ну, любовь не то слово. Но нравиться она мне должна. Я всю Англию обыщу! – вдруг вскричал он, не то с надеждой, не то в отчаянии. – Найду или не найду – это все-таки лучше, чем устремляться к погибели в этом ч-вом клубе! А потому я распрощаюсь с ним и с тобой. Всегда буду рад тебя видеть в любом порядочном доме или ином почтенном месте, но в это логово дьявола ты меня больше не заманишь!»

Хотя он и не поскупился на такие оскорбления, я пожал ему руку, и мы расстались. Слово он сдержал и с того вечера, насколько мне известно, стал образцом добропорядочности, но до самого последнего времени мы с ним редко виделись. Иногда он искал моего общества, но чаще сторонился меня из опасения, что я вновь заманю его на гибельный путь. Да и мне с ним было скучновато, особенно когда он пытался пробудить во мне совесть и спасти меня, как, по его мнению, спасся он сам. Однако всякий раз я не забывал осведомиться, как обстоят дела с его брачными планами и розысками, и в ответ ничего обнадеживающего не слышал. Маменьки пугались его пустого кошелька и репутации игрока, а дочки – его угрюмого вида и меланхоличного характера, да к тому же он их не понимал. Ему недоставало воодушевления и уверенности, чтобы добиться своего.

Потом я уехал на континент, а вернувшись в конце года, нашел его все тем же безутешным холостяком, хотя, бесспорно, он меньше походил на неприкаянного выходца из могилы. Барышни перестали его чураться и уже находили интересным, однако маменьки ничуть не смягчились. Как раз тогда, Хелен, мой ангел-хранитель показал мне вас, и я уже больше никого не видел и не слышал. Но Лоуборо тем временем познакомился с нашей очаровательной мисс Уилмот – благодаря вмешательству своего ангела-хранителя, как, несомненно, он вам сказал бы, – хотя не смел даже надеяться, что этот предмет всеобщего восхищения и поклонения обратит на него внимание, пока они не оказались вместе здесь, в Стейнингли, и вдали от прочих своих обожателей она не поглядела на него с несомненной благосклонностью и не поощрила его робкие ухаживания. Вот тут-то он и воспылал в чаянии счастливого будущего. Конечно, некоторое время я омрачал его радость, встав между ним и его солнцем и чуть вновь не ввергнув его в бездну отчаяния. Однако это лишь удесятерило его пыл и укрепило надежды, когда я, ради куда более драгоценного сокровища, сошел с его пути. Короче говоря, как я упомянул в начале разговора, он совсем потерял голову. Сперва он был еще способен хотя бы смутно замечать ее недостатки, и они внушали ему порядочную тревогу, но теперь его страсть и ее искусство настолько его ослепили, что он способен видеть лишь ее совершенства и собственную свою необъяснимую удачу. Вчера вечером он явился в мою комнату, до краев полный новообретенным блаженством.

«Хантингдон, я более не отщепенец! – воскликнул он, сжимая мою руку, как в тисках. – Для меня еще возможно счастье… Даже на этом свете… Она меня любит!»

«Ах, вот как! – говорю. – Она тебе так прямо и сказала?»

«Нет, но у меня больше нет сомнений. Разве ты не замечаешь, как она особенно со мной добра и ласкова? И она знает всю меру моей бедности, но не придает ей никакого значения. Она знает все безумие, всю порочность прежней моей жизни и не боится довериться мне, а моя знатность, мой титул ее нисколько не манят. Ей они безразличны. Это самая благородная, самая возвышенная натура, какую только можно вообразить. Она спасет меня – и душу мою и тело – от гибели. Уже она возвысила меня в собственном моем мнении, сделала меня втрое мудрее и лучше, чем я был. Ах, если бы только я узнал ее раньше! От какого падения, от каких терзаний был бы я избавлен! Но чем я заслужил взаимность столь волшебного создания?»

– Соль же шутки, – продолжал со смехом мистер Хантингдон, – заключается в том, что на самом деле хитрая плутовка любит только его титул, родословную да «это восхитительное родовое имение»!

– Откуда вы знаете? – спросила я.

– Она сама мне призналась. Она сказала: «Его я глубоко презираю, но ведь, наверное, мне пора сделать выбор, а если я буду ждать нареченного, способного внушить мне уважение и любовь, так должна буду скоротать свой век в благословенном девичестве, ведь всех вас я терпеть не могу!» Ха-ха-ха! Подозреваю, что тут она уклонилась от истины, но во всяком случае, к нему, бедняге, она ни малейшей любви не питает, это ясно!

– Тогда вы обязаны его предупредить!

– Как? И испортить все планы и надежды бедной девочки? Нет, нет! И ведь это было бы нарушением доверия, э, Хелен? Ха-ха! А ему разбило бы сердце! – Он снова захохотал.

– Право, мистер Хантингдон, не понимаю, что вы находите тут такого забавного. Не вижу, над чем вы можете смеяться!

– Сейчас уже над вами, любовь моя, – ответил он, хохоча вдвое громче.

Я тронула Руби хлыстом и поскакала догонять наших спутников, предоставив ему веселиться одному, сколько его душе угодно. (Последние минуты мы ехали почти шагом и сильно отстали.) Артур скоро вновь поравнялся со мной, но я не хотела с ним разговаривать и пустила лошадь галопом. Он последовал моему примеру, и мы придержали наших лошадей только в полумиле от ворот парка, где нас поджидали мисс Уилмот и лорд Лоуборо. Я не перемолвилась с ним ни единым словом до конца прогулки, а тогда намеревалась спрыгнуть на землю и скрыться в доме, прежде чем он успеет предложить мне свою помощь. Однако я не успела высвободить зацепившуюся за седло амазонку, как он уже подхватил меня в объятия, поставил на крыльцо и, схватив за обе руки, заявил, что не отпустит, пока я не дарую ему прощения.

– Мне нечего прощать, – сказала я. – Вы ничем меня не обидели.

– Конечно, нет, жизнь моя! Боже упаси! Но вы сердитесь, потому что Аннабелла мне призналась в пренебрежении к своему смиренному обожателю.

– Нет, Артур, вовсе не поэтому. А из-за того, как вы всегда обходились с вашим другом. Если вы хотите, чтобы я про это забыла, сейчас же пойдите и скажите ему, какова на самом деле та, в кого он так беззаветно влюблен, кому вручил все свои надежды на будущее счастье!

– Но говорю же вам, Хелен, это разобьет ему сердце, убьет его, и какую подлую шутку я сыграю с бедняжкой Аннабеллой? Ему уже помочь нельзя. Он безнадежен. К тому же, быть может, она намерена поддерживать свой обман до конца их дней, и он обретет все то счастье, которого ждет, пусть в заблуждении. Или же обнаружит свою ошибку, когда перестанет ее любить. Но в любом случае будет лучше, если правда откроется ему мало-помалу. Теперь, мой ангел, когда я столь неопровержимо убедил вас, что не могу искупить свою вину тем способом, на котором вы настаивали, скажите, что еще вы от меня потребуете? Только скажите, и я с радостью исполню все.

– Только одного, – произнесла я с прежней серьезностью. – Больше никогда не превращайте в шутку чужие страдания, а свое влияние на друзей употребите для того, чтобы отучать их от дурных наклонностей, вместо того, чтобы им во вред всячески поощрять и поддерживать эти наклонности.

– Сделаю все, – ответил он, – чтобы помнить и исполнять повеления моей ангельской наставницы! – И, поцеловав обе мои руки сквозь перчатки, он наконец их выпустил.

У себя в комнате я, к своему удивлению, увидела Аннабеллу Уилмот. Она стояла перед туалетным столиком и спокойно рассматривала свое отражение, одной рукой поигрывая хлыстиком, а другой придерживая юбку амазонки.

«Да, она, бесспорно, волшебное создание!» – подумала я, глядя на ее стройный стан и отраженное в зеркале прекрасное лицо в обрамлении пышных темных волос, которые чуть-чуть очаровательно растрепались после скачки, на румянец, окрасивший нежную смуглоту кожи, на черные глаза, полные какого-то особенного блеска.

Она обернулась ко мне со смехом, в котором было больше злорадства, чем истинной веселости.

– Ах, Хелен, что вас так задержало? А я пришла рассказать вам о моей радости, – продолжала она, не обращая внимания на Рейчел. – Лорд Лоуборо предложил мне руку и сердце, и я их милостиво приняла. Вы не завидуете мне, душенька?

– Нет, милочка, – ответила я, а про себя добавила: «И ему тоже!» – Так он вам нравится, Аннабелла?

– Нравится? О, разумеется. Я по уши в него влюблена.

– Что же, надеюсь, вы будете ему хорошей женой.

– Благодарю, душенька! А еще на что вы надеетесь?

– Надеюсь, что вы будете любить друг друга и оба будете счастливы.

– Спасибо. А я надеюсь, что вы будете очень хорошей женой мистеру Хантингдону! – произнесла она, царственно наклоняя голову, и удалилась.

– Ох, мисс, да как же вы ей такое сказали? – воскликнула Рейчел.

– Но что я сказала?

– А что надеетесь, что она будет ему хорошей женой. Да разве же так можно?

– Но я, правда, надеюсь… вернее, от всего сердца желаю этого. Надеяться же тут трудно.

– Ну-ну! – ответила она. – Я-то вот надеюсь, что он ей будет хорошим мужем. В людской о нем такое говорят! Будто он…

– Я знаю, Рейчел. Мне про него все известно. Но он исправился. И как они смеют сплетничать о своих господах?

– Оно так, барышня. Но только вот и про мистера Хантингдона говорят…

– Я не желаю ничего слушать, Рейчел. Они лгут.

– Хорошо, барышня, – ответила она тихо и продолжала расчесывать мне волосы.

– А ты им веришь, Рейчел? – спросила я, помолчав.

– Нет, мисс, и не думаю. Вы же знаете, когда столько слуг собирается в одном доме, у них первое дело о господах судачить. Ну, и для важности, бывает, прихвастнут: дескать, мы такое знаем! И давай намекать, да прохаживаться, только чтобы другим пыль в глаза пустить. Но только на вашем-то месте, мисс Хелен, я бы не семь, а сто раз отмерила, прежде-то чем отрезать. По мне, всякой барышне поостеречься не мешает, как она замуж соберется.

– Конечно, – сказала я. – Но немножко поторопись, Рейчел, я хочу побыстрее переодеться.

Я и в самом деле хотела побыстрее избавиться от ее присутствия, потому что меня томила тоска, и я лишь с трудом сдерживала слезы, пока она помогала мне одеваться. Но плакать мне хотелось не о лорде Лоуборо, не об Аннабелле, не о себе, а об Артуре Хантингдоне.

13 октября. Они уехали – и он тоже. Мы разлучились более чем на два месяца! На десять недель! Как долго я его не увижу. Но он обещал часто писать, а с меня взял обещание, что я буду писать еще чаще, – ведь он будет очень занят, приводя в порядок свои дела, а у меня таких помех нет. Ну, мне кажется, я всегда найду, о чем писать, и все-таки, когда же мы будем всегда вместе, чтобы обмениваться мыслями без таких холодных посредников, как перо, чернила и бумага?

22 октября. Я уже получила от Артура несколько писем. Все довольно короткие, но очень милые и совсем такие же, как он сам, – полные пылкой нежности, веселой, живой шутливости, но… В этом несовершенном мире обязательно бывает какое-то «но»! А я так хочу, чтобы он хоть иногда бывал серьезен! Мне не удается заставить его писать или говорить по-настоящему серьезно о действительно важных вещах. Пока меня это не очень огорчает, но если так будет и дальше, куда мне деть серьезную сторону моей души?

Глава XXIII
ПЕРВЫЕ НЕДЕЛИ ПОСЛЕ СВАДЬБЫ

18 февраля 1822 года. Сегодня рано утром Артур вскочил на своего гунтера и весело отправился на лисью травлю. Вернется он не раньше вечера, и потому я займусь моим забытым дневником – если столь разрозненные записи заслуживают такого названия. Прошло ровно четыре месяца с тех пор, как я открывала его в последний раз.

Вот я и замужем – миссис Хантингдон, хозяйка Грасдейл-Мэнора. Позади восемь недель семейной жизни. Жалею ли я о сделанном мной шаге? Нет… хотя в глубине сердца не могу не признать, что Артур не тот, каким он мне казался, и если бы я с самого начала знала его так хорошо, как знаю теперь, то, наверное, не полюбила бы. Или полюбила бы, но, сделав такое открытие до свадьбы, боюсь, сочла бы своим долгом разорвать помолвку. Да, бесспорно, я могла бы узнать его еще тогда – ведь все только и хотели рассказать мне о нем всю правду, да и он вовсе не такой уж отъявленный лицемер, но я упрямо закрывала глаза, и вот теперь, вместо того чтобы сожалеть о том, что не узнала его настоящего характера до того, как нас связали нерасторжимые узы, я этому радуюсь! Ведь таким образом я избавилась от битв со своей совестью, от всяческих тревог, боли и неприятностей, которыми чреват подобный разрыв. Теперь же мой долг, вопреки всяким «если», повелевает мне любить его и быть с ним, а это совпадает с моими желаниями.

Он очень меня любит. Пожалуй, даже чересчур. Я предпочла бы чуть меньше ласк и больше разумности. Будь у меня выбор, я хотела бы, чтобы во мне видели не столько предмет для обожания, сколько верную подругу, но жаловаться я не стану. Боюсь только, что в его чувстве пылкость заменяет глубину. Иногда оно мне представляется костром из сухого хвороста, а не ровно и долго горящим углем. Пылает жарко и ярко, но что, если он угаснет, оставив только горстку золы? Что я буду делать? Но нет! Этого не случится. Я твердо решила, что не позволю ему угаснуть, и, наверное, у меня есть такая власть. А потому выкину эту мысль из головы немедленно. Однако не могу не признать, что Артур себялюбив. Впрочем, огорчаюсь я гораздо меньше, чем можно было бы предположить. Ведь раз я люблю его так сильно, то мне легко извинить ему любовь к самому себе. Он ищет удовольствий, а для меня радость доставлять ему их. И если я сожалею об этой стороне его натуры, то из-за него, а не из-за себя.

В первый раз он показал мне себя с этой стороны во время свадебного путешествия. Он всячески старался его ускорить – все на континенте было ему знакомо, многое утратило в его глазах былой интерес, а другое и вовсе никогда не интересовало. И вот, быстро проехав часть Франции и часть Италии, я вернулась на родину почти столь же невежественной, какой была, не узнав ни людей, ни обычаев этих стран и лишь чуть-чуть ознакомившись с некоторыми их достопримечательностями. Моя голова шла кругом от пестрой смены впечатлений. Некоторые, правда, оказывались более глубокими и приятными, чем другие, но к ним примешивалась горечь, потому что мне не только не удавалось разделить их с моим спутником, но, напротив, он сердился, когда я выражала интерес к чему-либо, что видела или хотела увидеть. Как! Значит, мне может нравиться что-то, кроме него?

В Париже мы почти не задержались, а в Риме он не позволил мне осмотреть и десятой части красот и древностей. Он говорил, что ему не терпится увезти меня домой, в Грасдейл-Мэнор, где я буду всецело принадлежать ему одному, такая же наивная, чарующая однолюбка, которой он меня узнал. И, словно я – хрупкая бабочка, он опасался, что соприкосновение с обществом, особенно в Париже и в Риме, может стереть серебристую пыльцу с моих крыльев. Тем более что – как он не постеснялся мне сказать – и там есть дамы, которые выцарапают ему глаза, если увидят его со мной.

Разумеется, мне все это досаждало. Однако причиной было не столько разочарование в моих ожиданиях, сколько разочарование в нем и еще необходимость придумывать для моих друзей всяческие объяснения, почему я увидела и узнала так мало, не бросая при этом ни малейшей тени на моего спутника. Но когда мы вернулись домой – в мой новый восхитительный дом, – я была так счастлива, а он был так мил, что я от души все ему простила. И начала даже думать, что мое счастье слишком уж велико, а мой муж слишком уж хорош для меня, если вообще не для этого мира, как вдруг на второе воскресенье после нашего приезда сюда он ужаснул меня новым безрассудным требованием. Мы возвращались после утренней службы пешком, так как день был приятно-морозный, а от церкви до дома совсем близко, и я распорядилась не закладывать кареты.

– Хелен, – сказал он мне с непривычной серьезностью, – я не совсем тобой доволен.

Я осведомилась, в чем моя вина.

– Но ты обещаешь исправиться, если я тебе расскажу?

– Да, если это в моих силах и не противно установлениям Всевышнего.

– Вот-вот! Об этом я и говорю. Ты любишь меня не всем сердцем.

– Я не понимаю, Артур… надеюсь, что не понимаю. Объясни, какие мои поступки, какие слова…

– Дело не в твоих поступках или словах, а в тебе самой. Ты слишком уж набожна. Нет, набожность в женщинах мне нравится, и твое благочестие, на мой взгляд, придает тебе особое очарование, но им, как и всем хорошим, не следует злоупотреблять. Вера в женщине, как я считаю, не должна брать верха над преданностью ее земному владыке. Вера должна очищать ее душу, придавать ей эфирность, но не настолько, чтобы сердце ее совсем опустело и она поднялась выше всех человеческих чувств.

– И я – я! – выше всех человеческих чувств?

– Нет, радость моя, но святости ты набираешься больше, чем мне хотелось бы. Вот все эти два часа я думал о тебе, старался перехватить твой взгляд, а ты была так поглощена своими молитвами, что даже ни разу не удосужилась посмотреть на меня! Право же, как тут не взревновать к твоему Творцу – а это ведь большой грех, как ты знаешь. Так ради спасения моей души не давай пищи столь дурным страстям!

– Все свое сердце, всю душу я отдам Творцу, если смогу, – ответила я. – А тебе ни на гран более того, что дозволяет Он. Да кто вы такой, сударь, что возводите себя в боги и дерзаете оспаривать мое сердце у Того, Кому я обязана всем, что у меня есть, самой собой, всеми былыми и будущими дарованными мне благами – и вами в том числе, если вы и вправду благо, в чем я склонна усомниться!

– Не будь ко мне столь строга, Хелен, и пожалей мою руку – ты так ее сжала, что она будет вся в синяках.

– Артур, – продолжала я, разжимая пальцы, которыми стиснула его руку у локтя, – ты меня и вполовину так не любишь, как я тебя, и все же люби ты меня даже гораздо меньше, я не сетовала бы, если бы ты больше любил Творца. Я возликовала бы, если бы увидела, что, жарко молясь, ты забыл обо мне. Но, конечно, я ничего не потеряла бы: ведь чем больше любил бы ты Господа, тем глубже и преданнее была бы твоя любовь ко мне!

На это он только засмеялся, поцеловал мне руку и назвал меня милой мечтательницей. А потом снял шляпу и добавил:

– Но скажи, Хелен, что делать человеку с такой головой?

Ничего дурного я в ней не заметила, но когда он положил мою ладонь себе на макушку, она опустилась, приминая пышные кудри, слишком уж низко – особенно в середине.

– Как видишь, я не предназначен стать святым, – объяснил он со смехом. – Если Бог хотел, чтобы я был набожен, почему он не снабдил меня шишкой благочестия?

– Ты уподобляешься рабу, – ответила я, – который вместо того, чтобы во имя своего господина употребить в дело доверенный ему один талант, вернул его, не приумножив, а в оправдание сказал, что он ведь знает его, как человека жестокого, который жнет, где не сеял, и собирает, где не рассыпал. Кому меньше дано, с того меньше и спросится, но от нас всех требуется вся мера усердия, на какое мы способны. И набожность, и вера, и надежда, и совесть, и разум, и все остальное, из чего слагается характер истинного христианина, тебе даны, лишь бы употребить их в дело. Но любые наши таланты умножаются от употребления, все наклонности как к хорошему, так и к дурному развиваются, когда им следуют. Поэтому если ты предпочтешь следовать дурным наклонностям (или тем, которые могут обратиться во зло), пока они не возьмут над тобой полную власть, а все хорошие подавляешь, пока они совсем не зачахнут, то винить тебе, кроме себя, будет некого. Но ведь тебе дарованы таланты, Артур, – природные качества сердца, ума и характера, которым могут позавидовать многие более праведные христиане, если бы только ты употребил их для служения Господу. Нет, я не жду от тебя суровой набожности, но ведь можно быть хорошим христианином, оставаясь веселым, счастливым человеком!

– Ты изрекаешь истины, как оракул, Хелен. Все это бесспорно. Однако послушай: я голоден и передо мной стоит недурной сытный обед, а мне говорят, чтобы я от него отказался, и тогда завтра смогу вволю объедаться всякими деликатесами и сладостями. Так вот: во-первых, мне просто не хочется ждать завтрашнего дня, раз я могу утолить голод сейчас же. Во-вторых, нынешние дымящиеся передо мною кушанья более мне по вкусу, чем обещанные мне тонкие лакомства. В-третьих, завтрашнего пира я ведь не вижу, так как же я могу быть уверен, что это не сказочка, придуманная елейным ханжой, который советует мне воздержаться от готового обеда, чтобы забрать все лучшие яства себе? В-четвертых, ведь стол этот накрыт для кого-то, а как говорит Соломон: «И то благо, чтоб есть и пить». В-пятых, с твоего разрешения, я сяду и утолю мой нынешний голод, а завтра пусть сам о себе позаботится. Да и кто знает, может быть, и тот пир все равно от меня не уйдет.

– Но ведь никто не требует, чтобы ты совсем не прикасался к сегодняшнему обеду! Тебе же только советуют вкушать эти более грубые кушанья умеренно, чтобы ты мог полностью насладиться изысканнейшими блюдами на следующий день. Если же вопреки этим советам ты предпочтешь объедаться и обпиваться сию же минуту, точно скот, и в результате здоровая пища превратится в отраву, так кого же надо будет винить, если на следующий день, испытывая невыразимые мучения из-за вчерашнего обжорства и пьянства, ты увидишь, как более умеренные люди наслаждаются теми изысканными деликатесами, попробовать которые ты не в силах?

– Бесспорно, бесспорно, моя святая покровительница. И все-таки наш друг Соломон говорит: «Нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться».

– И он же, – возразила я, – говорит: «Веселись, юноша, в юности твоей и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд».

– Ну, послушай, Хелен, я уверен, что все последнее время был очень хорошим. Что ты видишь во мне дурного и что, по-твоему, мне следует делать?

– Ничего, кроме того, что ты делаешь, Артур. Все твои поступки пока не оставляют желать ничего лучшего. Но мне очень хотелось бы, чтобы переменился образ твоих мыслей, чтобы ты укрепился против соблазнов, не называл бы зло добром, а добро – злом. Я бы так хотела, чтобы ты думал глубже, видел дальше и целился выше, чем теперь!

Тем временем мы дошли до наших дверей, и я умолкла, горячо со слезами обняла его и поднялась к себе снять мантилью и шляпку. Больше я ничего об этих предметах говорить не хотела, чтобы не вызвать у него отвращения и к ним, и к себе.