Текст книги "Фея Хлебных Крошек"

Автор книги: Шарль Нодье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Тут, словно спохватившись, она опустила глаза, вздохнула и, казалось, смахнула тыльной стороной руки набежавшую слезу.

– Оставим, оставим поскорее эту шутку, не подобающую ни вашему возрасту, ни моему, – сказал я, – такая набожная и здравомыслящая женщина, как вы, может заговорить об этом смеху ради, но в серьезном разговоре подобным шуткам не место. Теперь, когда мир уже заключен, вы сможете, уплатив двадцать луидоров [84]84
  Луидор –золотая монета, равная 10, а затем 24 ливрам; с 1803 г. луидор (получивший новое название – наполеондор) равнялся 20 франкам.


[Закрыть]из моих сбережений, без всякого труда добраться до Гринока, который находится не на краю света, а, если я не ошибаюсь, в шести или семи лье к западу от Глазго, в графстве Ренфру. Как видите, матушка, если вам этого хочется и если вы полагаете, что в Гриноке вам будет лучше, чем в Гранвиле, я с радостью избавлю вас от необходимости прибегать к великодушию моряков.

– И ты хочешь, Мишель, чтобы я приняла эти деньги от тебя – от тебя, чье состояние, возможно, погибло без возврата, хотя ты об этом и не подозреваешь?

– Судьба моего состояния мне неизвестна, – отвечал я, – но богатство труженика заключается в его руках и мужестве; обучение мое окончено, умение трудиться испытано, я крепок телом и тверд духом. Следственно, в будущем я могу лишиться только того, чего Провидению будет угодно меня лишить, и заранее готов подчиниться его воле, ибо оно лучше нас знает наше предназначение.

– Я благодарна тебе за твое великодушие, – возразила Фея Хлебных Крошек, – но ты ведь понимаешь, что оно немало смущает мое целомудрие и мою щепетильность. Добро бы еще ты оставил мне надежду однажды соединить мое скромное состояние с твоим и сделаться твоей счастливой женушкой!

– Ну-ну, Фея Хлебных Крошек, об этом можете не беспокоиться, – возразил я в свой черед, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. – По правде говоря, я нынче еще вовсе не готов к такому ответственному шагу, как вступление в брак, но всему в жизни приходит свой срок; если будет на то воля Божия, мы еще свидимся, и если к тому времени я уже достигну возраста, подходящего для принятия столь серьезных решений, то, глядишь, и приму его. По крайней мере я могу вас заверить, что до сих пор никому не давал обещания, которое помешало бы мне так поступить!

– Я счастлива это слышать, дорогой Мишель, но меня смущает еще одна вещь. Мне случалось иногда делиться с тобою познаниями и помогать тебе советами; ты и сегодня еще не настолько вырос, чтобы обходиться без них. Если ты снабдишь меня деньгами для возвращения в Гринок, не будет ли тебе чего-нибудь недоставать после моего отъезда?

– Только одного, Фея Хлебных Крошек, – уверенности, что вы счастливы.

Сказав это, я ласково пожал ее маленькую ручку, которая тотчас дрогнула, и, взглянув ей в глаза, увидел, что в них вспыхнул такой огонь, какого мне еще не доводилось видеть ни в одних женских глазах.

Неужели эта бедная старая женщина в самом деле любит меня, спрашивал я себя, расставшись с нею.

Глава седьмая,
о том, как дядюшка Мишеля отправился в плавание, а сам Мишель сделался плотником

Дядюшка каждое воскресенье исправно выдавал мне в награду за школьные успехи двенадцать франков, а поскольку тратил я их только на подаяния беднякам, у меня в самом деле скопилось двадцать луидоров. Однако я был не вполне уверен, что в шестнадцать лет имею право распорядиться столь значительной суммой, и если я так сразу пообещал эти деньги Фее Хлебных Крошек, то лишь потому, что знал: дядюшка Андре ни в чем мне не отказывает и уж конечно не запретит употребить никому не нужные деньги на столь благое дело.

Войдя вечером к нему в комнату, я смутился, заметив его серьезный и задумчивый вид. Я решил, что время для моего признания теперь неподходящее, и тихонько попятился к двери, но тут он окликнул меня.

– Мишель, – сказал дядюшка, усадив меня напротив себя и взяв меня за руку, – дорогой мой Мишель, назначенный мною срок истек, а мы до сих пор не имеем известий о Робе-ре. Итак, сынок, мне придется двинуться в путь, дабы исполнить долг доброго компаньона, любящего брата и порядочного человека и разыскать твоего отца; я найду его непременно, а если не найду – да избавит нас Господь от такого горя, – то постараюсь спасти хотя бы остатки того состояния, которое он завещал тебе. Как ты знаешь, это решение я принял уже давно и так тщательно подготовился к его исполнению, что заставить меня отступить от намеченного могло бы только неожиданное возвращение Робера. Песок в верхней половинке песочных часов подходит к концу, и точно так же подходит к концу моя жизнь. Мне не следовало терять время, но я хотел как можно дольше не видеть слезы на твоих щеках – они жгут мое сердце. Ты уже достаточно взрослый, чтобы избавить твоего старого дядюшку от этого испытания. Вытри слезы, малыш, и обними меня с твердостью, какая подобает великодушному юноше. Я еду завтра.

Тут я разрыдался и, не в силах встать и броситься в объятия дядюшки Андре, уткнул голову ему в колени.

– Ну-ну, не надо, – сказал дядюшка более твердым голосом. – Твоя печаль растает, как облачко на небе, и, надеюсь, очень скоро; ведь солнце уже встает. Я имел бы больше причин для тревог, чем ты, если бы не был уверен в твоей будущности, однако и школьные уроки, и уроки ремесла пошли тебе на пользу; не думаю, чтобы на всех пяти континентах сыскался бы хоть один человек, способный с большей легкостью обходиться без той призрачной вещи, которую именуют богатством и которую изобрели, поверь мне, исключительно на радость калекам и бездельникам. Ты мальчик высокий, крепко сложенный, проворный, знающий немало полезных вещей, а главное, как я того и хотел, один из самых лучших плотников, какие когда-либо орудовали пилой и молотком на гранвильской верфи. Насколько я тебя знаю, ты предан душой труду и умеренности, и мне нет нужды напоминать тебе, что жизнь умеренная и достаточная, которая куда лучше жизни роскошной, всегда обеспечена тому, кто трудится. Завтра ты начнешь работать поденно на твоего учителя-плотника и получать деньги за свой труд. Поскольку я устроил так, что до следующего дня святого Михаила ты будешь иметь кров и стол в нашем старом доме, где найдешь все необходимое, включая мое старое платье и разную утварь, ты сможешь в течение этого первого года откладывать деньги, чтобы впоследствии жить в том скромном достатке, к которому ты привык и который никогда не мечтал променять на нечто более роскошное; ведь для человека трудящегося плата за год вперед – сокровище более драгоценное, чем все богатства великого Могола. Если я так расхваливаю тебе экономный образ жизни, какой далеко не всегда вел я сам, то не оттого, что вижу в нем способ разбогатеть, но оттого, что не знаю другого способа сохранить независимость. В остальном же бережливость – ничтожнейшая из добродетелей, и любой щедрый поступок, если он совершен не из расчета и не из бахвальства, стоит куда больше, чем умение копить деньги.

Эти слова дядюшки, да еще сказанные в такой миг, сняли огромный груз с моей совести. Они дали мне полное право распорядиться по собственному усмотрению теми двадцатью луидорами, которые я обещал Фее Хлебных Крошек и в которых она так нуждалась. Дядюшка продолжал:

– Мне осталось сказать тебе еще очень немного, да я и не стал бы этого говорить, если бы старая карлица с церковной паперти, прозванная вами, как я слышал, Феей Хлебных Крошек, не сообщила мне, за мгновение до того, как ты вошел в мою комнату, что завтра она уезжает в свой родной городок Гринок, куда эту несчастную женщину влекут некие – возможно, ею же самою выдуманные – интересы, и не осведомилась у меня, позволю ли я тебе вверить ей скопленную тобою небольшую сумму, которой ты, впрочем, можешь распоряжаться по твоему собственному усмотрению и которой ты не мог бы приискать лучшего употребления, кроме как подарив ее женщине бедной, но честной. Полагаю, однако, что ты намереваешься возместить потерю этих денег собственным трудом?

Я с восторгом кивнул в знак согласия, и дядюшка вновь заговорил:

– Превосходно! Как видишь, я умею предупреждать твои признания, возвращаясь же к тому, о чем мы говорили прежде, скажу, что Фея Хлебных Крошек наверняка согласилась бы с моими последними наставлениями, ибо она женщина весьма здравомыслящая во всем, что не касается некоторых довольно странных фантазий – впрочем, простительных в ее возрасте, – которые она вбила себе в голову, и всегда прекрасно относилась к нашей семье, так что батюшка мой уверенно приписывал ее помощи успех самых выгодных своих предприятий и приращение своего состояния и, если бы она того пожелала, обеспечил бы ей безбедное существование, которому она, однако, всегда предпочитала свои таинственные скитальчества. Поскольку Господь дал тебе прекрасные задатки и даровал мне возможность увидеть, как они развиваются и расцветают, я позволю себе существенно сократить мое напутствие и остановлюсь подробно лишь на том новом образе жизни, какой тебе придется вести в мое отсутствие.

Хоть ты и не рожден ремесленником, никогда не пренебрегай этим состоянием, а главное, никогда не покидай его из гордыни. Выскочка, гнушающийся ремеслом, которое его вскормило, достоин презрения ничуть не меньше, чем бессердечный сын, отрекающийся от собственной матери.

С плотниками будь плотником. Показывай им свою образованность, лишь если хочешь поделиться ею с ними, не торопясь и не подвергая их унижениям. Помни, что те, кто слушает тебя с искренним желанием выучиться, зачастую стоят куда больше, чем ты сам, ибо обязаны наивному влечению к добру тем, чем ты обязан лишь случайностям твоего рождения и капризам природы.

Не избегай развлечений, каким предаются твои товарищи. В твоем возрасте развлекаться естественно. Но не предавайся им слепо. Развлечения, которыми мы порабощаем себя безоглядно и безвозвратно, делаются нашим злейшим врагом.

Если до моего возращения в сердце твоем проснется любовь к женщине, не забудь, что, как бы прелестна ни была твоя избранница, если она заставляет мужчину забыть о долге и чести, она достойна любви меньше, чем карлица с церковной паперти. Любовь – величайшее из благ, но счастливой она бывает лишь для того, чья совесть чиста.

Помни также, что мужчина в твоем возрасте, обеспечивший свою жизнь на год вперед и обладающий вкусом к труду и скромным нравом, крепким сложением, хорошим здоровьем и надежным ремеслом, в сто раз богаче любого короля; главное, чтобы при всем этом у него в кармане лежала дюжина франков – шесть на то, чтобы удовлетворить прихоти собственного воображения, и шесть на то, чтобы скрасить жизнь бедняка или облегчить страдания больного.

Наконец, если те религиозные принципы, какие я старался привить тебе с колыбели, сотрутся из твоей памяти, что по нынешним временам вещь, увы, вполне вероятная, из любви ко мне запомни хотя бы два из них, ибо они могут заменить все остальные: первый гласит, что надобно любить Господа, как бы он ни был суров, второй – что надобно, насколько это в твоих силах, приносить пользу людям, как бы они ни были злы.

Сказав это, дядюшка пожал мне руку и вышел из комнаты.

А я возвратился к себе и отправил Фее Хлебных Крошек обещанные двадцать луидоров.

Назавтра дядюшка, даже не простившись со мной, покинул наш дом на рассвете, оставив мне все необходимое на год вперед. Фея Хлебных Крошек, выказав моему посланцу свой восторг в свойственной ей причудливой и прихотливой манере, уехала в тот же день.

Я остался один – совсем один; немного поплакав, я утер слезы и отправился в мастерскую.

Глава восьмая,
из которой мы узнаем, что, прежде чем выбрасывать пуговицы, обтянутые материей, следует вынуть из них сердцевину

Существование мое после отъезда дядюшки было бы вполне приятным, ибо нет ничего приятнее, чем зарабатывать себе на жизнь собственными руками, если бы разлука с отцом и дядей, уже давно заменившим мне отца, не оставила в моей душе глубокой пустоты. Я часто сожалел, что дядюшка, несмотря на все мои просьбы, не позволил мне отправиться вместе с ним на поиски моего отца, уверяя меня, что я предназначен для другого и что лишь мое послушание позволит нам в один прекрасный день свидеться друг с другом. Часто думал я и о Фее Хлебных Крошек, ибо она тоже любила меня.

Наступил день святого Михаила, но никаких сбережений я не накопил, так как у друзей моих постоянно возникали новые потребности, которые далеко не всегда были мне понятны, но которым я не мог не сочувствовать. Жак Пельве стал викарием, но в епархии два или три прихода не имели священников, и Жаку приходилось часто ездить в архиепископство. Дидье Орри был старше меня на несколько лет и подумывал о женитьбе, а для того, чтобы надежды его сбылись, ему требовалось быть на хорошем счету в префектуре. Что же до Набо, с которым мы подружились после того, как прекратилось наше школьное соперничество, он сделался игроком, причем играл ничуть не более удачно, чем учился в школе. Я считал своим долгом отучить друга от пагубной склонности и не жалел для этого сил. Я также считал своим долгом помогать ему бороться с гибельными последствиями всепоглощающей страсти, в особенности с теми, что могли опорочить его репутацию, и не жалел для этого денег. Таким образом, когда год подошел к концу, а с ним подошли к концу и те запасы, какими я был обязан доброте дядюшки, мне пришлось ограничиться своим ежедневным заработком, на который едва можно было прожить, но я был к этому готов и нимало не чувствовал себя несчастным.

Поскольку каждодневная практика позволила мне усовершенствоваться в моем ремесле, а упорядоченный и деятельный склад моего ума служил заменой деловой жилке, предприниматель, на которого мы в ту пору работали и чьи дела шли неважно, возможно потому, что он взялся за слишком много дел сразу, решил, неведомо отчего, доверить управление всем предприятием мне; не успел я приступить к исполнению своих новых обязанностей, как понял, что, к несчастью, спасти состояние моего патрона уже невозможно. Итак, мне не довелось воспользоваться прибавкой к жалованью, и я оставил все деньги в руках патрона, вычтя лишь то, что причиталось мне и моим товарищам за обычную нашу работу в мастерской, которую я не бросил, потому что твердо помнил наставления дядюшки Андре и не мог даже помыслить о том, чтобы изменить своему ремеслу. Следственно, и за второй год мне не удалось накопить двух экю стоимостью шесть франков каждый, из которых один предназначается для удовлетворения собственных прихотей, а другой – для вспомоществования чужим невзгодам, – тех двух экю, которых достаточно для удовлетворения потребностей человека умеренного и работящего. В конце этого второго года патрон, донимаемый кредиторами, в один прекрасный день уехал на остров Джерси, [85]85
  Джерси –остров в проливе Ла-Манш, принадлежащий Англии.


[Закрыть]оставив нас без дела и без средств, ибо на гранвильских верфях умелых работников всегда было больше, чем требовалось тамошнему краю в обычных условиях. Впрочем, беда эта застигла врасплох меня одного, ибо товарищи мои заблаговременно предвидели случившееся и поместили свои скромные накопления в одно весьма выгодное каботажное предприятие, которое как раз начинало приносить немалую прибыль. Зная о том, как быстро растаяло мое состояние, и проникнувшись ко мне неподдельной симпатией, они предложили мне войти с ними в долю и сделали это предложение с искренностью и нежностью, тронувшими меня до слез! Признаюсь, что я охотно принял бы его, в надежде принести компаньонам пользу своим умением и проворством, если бы еще прежде не решился поступить иначе. По правде говоря, мне не приходилось рассчитывать ни на Жака Пельве, хоть он и сделался кюре, ни на Дидье Орри, хоть он и женился на богатой невесте. Первый сулил мне место школьного учителя, лишь только оно освободится, однако нынешний учитель был человек бодрый и крепкий; второй обещал по-братски приютить меня в своем доме и поручить мне воспитание своих детей, лишь только они чуть-чуть подрастут, однако у него имелся один-единственный ребенок, только-только вверенный попечениям кормилицы, да и этот первенец был, если я не ошибаюсь, девочкой. Обоим моим товарищам требовалось так много денег на обзаведение и оттого оба были так сильно стеснены в средствах, что, я полагаю, стали, в сущности, гораздо беднее с тех пор, как разбогатели, так что, если бы я и был способен завидовать друзьям, у меня не имелось для этого никаких оснований. Еще меньше мог я рассчитывать на помощь Набо, который продолжал играть и никогда не выигрывал, но никак не соглашался признать, что человек хорошего рода может опуститься до того, что он называл унизительной обязанностью трудиться. Я должен отдать ему справедливость: чем более он делался жалок, тем более открытым и сердечным становился. Мы ничем не могли помочь друг другу, но зато вместе смеялись и плакали в те часы, когда я не находил себе работы, а это вознаграждает за многие тяготы, так что порой я спрашивал себя, хотел ли бы я отказаться от этой радости ради того безоблачного благополучия, однообразие которого иссушает сердце.

Однако я, кажется, ничего не сказал вам о принятом мною решении. Я решил пуститься в странствие по городам и деревням и предлагать свои услуги повсюду, где требуется перебросить мост через реку или построить дом, а поскольку нужда в этом возникает постоянно, я был уверен, что таким образом, с Божьей помощью, обеспечу себе постоянный заработок. Ведь Бог не помогает только бездельникам.

Больше всего меня огорчало то, что платье мое обветшало и я стеснялся показаться в нем на празднике святого Михаила – не оттого, что сам я придавал такое большое значение внешнему виду, но оттого, что ветхость моей одежды могла навести порядочных людей, удостоивших меня своего уважения, на мысль, что я этого уважения не достоин. Впервые в жизни я понял, что такое общественное мнение и как нуждаются люди в его поддержке; я понял, что удовлетворение собственными поступками, проистекающее прежде всего из подсказок нашей совести, зиждется на суждениях, какие выносят о нас окружающие, и укрепляется ими; я понял – понял, признаюсь, впервые в жизни, – что человек общественный, какой бы безупречной добродетелью он ни обладал, не может обойтись без общественного признания, которое ему необходимо для того, чтобы быть довольным собой, и что тот, кто презирает уважение окружающих, пожалуй, почти вовсе не уважает себя сам. К счастью, я вспомнил, что дядюшка оставил мне свое старое платье, и произвел смотр этим нарядам с такой же радостью, с какой Робинзон осматривал полезные вещи, уцелевшие при кораблекрушении; я был уверен, что лучший из родственников и друзей не упрекнет меня в том, что я прибегнул к этому средству, особенно если узнает от меня – а он всегда верил мне, – в какую крайность я пришел. Среди оставленных дядюшкой вещей отыскались прекрасное чистое белье и платье, пришедшееся мне так впору, словно его сшили специально для меня. Нашел я и два камзола, которые дядюшка не взял с собой; один из них казался совсем новым и был мне удивительно к лицу, но его портил десяток уродливых пуговиц, обшитых грубым сукном, другой же, который я не раз видел на дядюшке и который был скроен на более старинный манер, украшали десять превосходных блестящих перламутровых пуговиц весьма тонкой работы. Я немедля взялся за дело, и вскоре десять пуговиц, белевших, как жемчуг, и сверкавших, как серебро, засияли, словно десять маленьких зеркал, перед моим восхищенным взором.

Но стоило мне прикоснуться к пуговице с другого камзола, как, то ли от спешки, то ли от неловкости, я выронил ее, и она с огромной скоростью покатилась по полу подобно диску, пущенному рукою игрока в сиам [86]86
  Сиам –разновидность игры в кегли, в которой используется не мяч, а особое колесико, катящееся не по прямой, а по кривой линии.


[Закрыть]или дискобола, а докатившись до очага, продолжала крутиться на одном месте, издавая тот негромкий, но звонкий звук, какой обычно издает золото, и, клянусь вам, крутилась бы так еще очень и очень долго, не останови я ее рукой. Это в самом деле был луидор.

Вы, конечно, уже догадались, что на старом камзоле дядюшки Андре не нашлось ни одной пуговицы, которая не оказалась бы луидором, и, пока я освобождал их от матерчатой оболочки, по щекам моим текли слезы благодарности, вызванные нежной предусмотрительностью моего названого отца, который так кстати припас для меня это вспоможение на случай нежданных превратностей. Ведь я стал обладателем целых двадцати луидоров, иными словами, самой крупной суммы, какой я когда-либо владел, – суммы весьма значительной, раз она смогла принести счастье Фее Хлебных Крошек. Поскольку именно такой суммой исчислялся вклад в наше каботажное предприятие, а предприятие это, требовавшее честности и проворства, хотя и связанное с риском и приключениями, было мне очень по душе, я поспешил предупредить моих товарищей, что смогу войти с ними в долю уже в первом плавании, а первый корабль должен был отплыть через три дня. Именно столько времени требовалось мне, чтобы совершить, по обычаю, ежегодное паломничество к церкви Святого Михаила среди морских опасностей.

Я отправился в путь на заре следующего дня, с сеткой на плече, с палкой, увенчанной крючком, в руках, с двадцатью луидорами в кошельке – богаче, счастливее и бодрее, чем когда бы то ни было.

– Поглядите на Мишеля, – говорили матери, когда я встречал по дороге своих бывших школьных товарищей и обнимал их, – бедняга потерял все свое состояние, хотя в том нет его вины; однако он всегда был трудолюбив, скромен и богобоязнен и пятому ни в чем не нуждается; на нем такая прекрасная сорочка тонкого полотна с мелкими сборками, такой красивый камзол с перламутровыми пуговицами, что кажется, будто нынче утром он собрался вступить в брак перед лицом своего святого покровителя. Где же, скажите на милость, отыскали вы, Мишель, эти восхитительные перламутровые пуговицы, сверкающие, словно звезды?…

Я, краснея, отвечал, что обязан всем доброте дядюшки Андре, которая одна только и спасла меня от нищеты. Нищета, однако, не заставила бы меня краснеть, ведь мне не в чем было себя упрекнуть.

Улов серцевидок оказался так велик, что я не мог понять, как может он уместиться в моей сетке, хотя шире и глубже ее не было ни у кого в наших краях. А ведь я раздал по меньшей мере в три раза больше сердцевидок, чем лежало в ней теперь, беднягам, которые в тот день переворошили все побережье, не найдя ни единой раковинки. Это навело меня на мысль, что Провидение мне покровительствует и что святой Михаил благосклонно примет те молитвы, какие я намеревался вознести за моего отца и дядю и за Фею Хлебных Крошек – моих единственных земных заступников. Поэтому, после того как другие ловцы сердцевидок распродали свой улов, я угостил паломников частью моего, отдав за приправу те несколько мелких монеток, какие у меня еще оставались, но не тронув двадцати луидоров, которым я приискал употребление еще до того, как отправился в путь.