Текст книги "Побег"

Автор книги: Север Гансовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Его пирамида между тем поднялась большой площадью на высоту ступни. Когда Стван бегал с очередной ношей на середину, края сооружения осыпались. Он стал тогда набирать планктон, цементировать. Со стороны моря налепливал мелкие ракушки – получался медленно растущий перламутровый конус.

Самое первое человеческое сооружение на третьей планете.

Горьковато даже бывало, что о его труде никто не узнает. Однако пятьсот миллионов лет – такая стена, что голой рукой ничего не перекинешь. Суше, на которой он сейчас стоит, еще подниматься и опускаться, быть залитой лавами на океанском дне, выпученной наверх в облака и выветренной. Бетонные блоки перемелются, твердейший металл изржавеет в прах, и только случай может взять да сохранить хрупкий панцирь оттиском в песчаниках, тонкую веточку рисунком в каменном угле.

Приходили смешные мысли. Собрать бы в большую яму криль, влезть туда и засохнуть – просто назло антропологам последних перед Башней столетий. В начальных палеозойских отложениях человеческий скелет, целый! Причем современного типа! Вот бы засуетились на своих съездах. Или, например, вырезать на камне слово, и пусть его найдут в антрацитовом срезе рядом с профилем птеродактиля.

Все это были, конечно, так, шутки. Для такой проблематичной возможности собственным скелетом жертвовать не станешь. Да и вообще. Стван ничего не имел против тех мирных, доатомных ученых. Напротив, о них, застенчивых, рассеянных подвижниках научного поиска, вспоминалось с невольной симпатией. Не знали ведь, во что сложатся потом их труды, а все равно старались, ломали голову: «Что?.. Почему?» Вычисляли, таблицы составляли, клали-клали в какую-то копилку, а потом стало возможным так скомбинировать силы природы, что человек, как, скажем, он сам, птицей пролетел над бесчисленными сонмами веков. Молодцы, если вдуматься!

Пирамида росла, и наконец на шестиметровой высоте была прикреплена последняя раковина. Странно выглядело море сверху. Далеко раскинулись голубые и зеленые ровные пространства, коротенькие снизу волнишки соединились в длинные извилистые валы, белый криль окаймлял острова-отмели, как соль.

Выложенная ракушками передняя стена была уже неприступна для строителя

– он правильно делал, что инкрустировал ее постепенно. Стван спустился, издали, присев на корточки, осмотрел свое творение. Оно высилось, словно ассирийский храм «зиккурат», массивное, но не без изящества. Жаль было оставлять его позади лишь вехой. Стван отдал пирамиде кусочек самого себя и, как это бывает, получил взамен. Работа укрепила плечи, хватка ладоней стала жесткой, как у плоскогубцев.

И взгляд умнее – сам чувствовал.

С закатом лег у розово-блистающей стены. Утром поел и двинул на солнце. За горизонтом ждали еще более жаркие страны, другие морские животные, и, возможно, суши иных материков.

Он прошагал пять часов подряд. Иногда было так мелко, что едва покрывало ступни, и на безбрежном просторе Стван чувствовал себя Гулливером, собравшимся увести вражеский лилипутский флот. Перламутровая гора осталась сзади золотым пятнышком, но все не было намека на берег впереди.

Ничего, это еще не конец. Вернулся на отмель, похлопал пирамиду по накаленному боку. Выспался, с восходом солнца опять пошагал, но в другом направлении.

Несколько дней так выходил. Однажды начало вечера застало его километрах в двадцати от песков. Вершина ракушечного конуса была только искоркой – почти как блестки на волнах. Сделай еще единственный шаг и потеряешь свой ориентир.

Здесь на весы легла возможность вернуться к отмелям или навсегда, быть может, остаться в воде.

А море всего по пояс.

– Надо рисковать. – Голос прозвучал хрипло, мужественно. Словно у такого героя старинных фильмов, каким он всегда себя видел в мечтах. – Буду идти до ночи. На мелком месте сяду, голову на колени.

И началось новое. Двигался иногда в воде до самого подбородка. Если попадались большие глубины, обходил. Но в целом дно понижалось, и Стван начал учиться плавать. Сначала по-собачьи, потом, вспомнив виденные соревнования, – брассом. Попробовал дремать, неподвижно лежа.

Целый месяц прокатился – было понятно по фазам луны. Теперь уж не думал о возвращении, тех изначальных песков никогда и не отыскать.

Механическое однообразие движения исключало мысли о постороннем и вообще сложные мысли. Шаг, шаг, еще шаг… Помогаешь себе руками… Вот слегка колеблет нежным цветным занавесом медуза, а вот под ногой трилобит… Нет, еще не хочется есть. Рано… А вот тут поплывем.

Грудная клетка раздалась. Легкие вдыхали, словно два ведра.

Ночью на мягком ложе волн он спрашивал себя: а живу ли в качестве личности? Может быть, не человек, а стал уже полурастением, как дрейфующий анемон. Хотел уйти от людей и удалился так, что дальше действительно некуда.

Шелестела в ушах вода, качался небосвод. Трудно было верить, что в будущем на этом самом месте воздвигнется город, толпы станут кипеть и перемешиваться на перекрестках. Что за то время, пока он здесь в море, там

– за промежутком в сотни миллионов лет – люди нервничают, столкнувшись с проблемами, спорят, затаивают обиду или вдруг понимают свою неправоту. Что там не просто так, а всегда либо хорошо, либо плохо.

У него же ни горя, ни радости. Только дыхание.

Но однажды он провел на плаву пять дней, не встречая мели. Дно исчезло, а с ним и жизнь и пища. Гладь моря из голубой превратилась в синюю, почти черную, волны выросли, круто бросали с высоты, сама вода уплотнилась на поверхности, неохотно раздвигалась, пропуская его тело, а внизу сделалась непрочной, недержащей. Стван чувствовал, что под ним бездна, и за километр, за три, за сколько угодно, в полном мраке только мертвый ил, холодная тишина.

Терзал голод. Временами находило отчаяние. Он, однако, упорно держал на полдень.

И был награжден.

На шестые сутки волна подкинула его. Успел увидеть горизонт, над которым облачко и дернувшаяся сероватая тоненькая полоска.

Берег!

Зафиксировал положение солнца, собрав уходящие силы, вошел в четкий ритм.

Часа через два полоска приблизилась. Стван опустил голову в воду, отсчитал сто гребков, тысячу, десять тысяч. Резко сжал ноги, выставился из воды по пояс.

И окунулся пораженный.

Берег и берегом нельзя было назвать. Черная стена, абсолютно ровная, вставала из моря. Растянувшаяся на километры, обрезанная с обоих краев прямым – углом. Белой линейкой фундамент, а наверху все то же, не изменившее формы облачко-конус.

Что это?

Кембрийский мир вдруг изменил Ствану. Может быть, перед ним крепость чужой цивилизации, неизвестно откуда явившейся. А возможно, что пришельцы из еще более отдаленного будущего, чем его. Не исключено, наконец, и вовсе иное – мстительные судьи не в прошлое швырнули его, а на другую планету к далекому созвездию. Тогда нужно отбросить все, что думалось о море Тетис.

Тут же затряс головой.

«Бред! До созвездий мы еще не добрались. Пока лишь автоматы летят».

Усталостью вдруг как прострелило руки и ноги. Стван едва держался на плаву. Но ветер подталкивал.

К какой судьбе его несет?

Стена все-таки оказалась естественной. Метров за сто Стван увидел, что верхний обрез обрыва иззубрен, а потом стали различаться неровности самой вертикальной поверхности.

Убедившись, что никто извне не залез в наш мир, Стван и успокоился, и как-то разочаровался. С одной стороны, спокойнее, однако вместе с тем…

Правда, то были более поздние мысли, пришедшие вечером, когда он избитый, ободранный, сидел полстеной, глядя на линию горизонта туда, к песчаным отмелям.

А до этого еще надо было выбраться на берег.

Когда он плыл, издали послышался шум, постепенно превратившийся в оглушительный рев. Волны, все ускоряясь, летели к каменным обломкам под обрывом, жертвенно разбивали о них свои упругие длинные тела, вскипая, грохоча, сливаясь в высокий устойчивый белый вал, рычащий, воющий, звенящий.

Ужаснувшись, Стван захотел назад, но было поздно. Очередная волна, приподняв его, легко, как бы одним дыханием понесла. И вдруг, сама искривившись, швырнула яростным толчком.

…Сумятица движений и контрдвижений, ад бессистемных сил. Десятки ежесекундно меняющихся напоров и течений, рывки, толчки – все внутри шипящей, непроницаемой смеси. Негаданно, с жуткой злобой бьют какие-то острые углы, каменные выступы набрасываются, словно звери. Вот хрустнуло что-то в руке, вот защемило стопу в щели между двумя глыбами, а самого переворачивает и тянет… Выдернуло! Удар по голове, как взрыв, незаслуженный, жестокий. Задыхаешься, надо хватить воздуха, но прижало к чему-то, а теперь увлекает еще глубже, бьет…

В уме мелькало отчаянными вспышками: «Конец! Конец!»

И вдруг голова над водой. Грохот стал отдаляться, стихать. Животом протащило по грубой гальке, толкнуло, мягко обняло… Оставило совсем. Просто лежащим.

Над ним отвесная стена. Он на песке, и злобный вал беснуется, уже не угрожая.

Неужели проскочил?

Осторожно, как бы собирая тело по частям, сел. Не веря, оглядел себя. Левый глаз заливала кровь; грудь, живот, ноги в глубоких порезах, шрамах, царапинах. Приподнял руку – нет, не сломана, ощупал стопу – кажется, цела.

Нервно рассмеялся. Подполз к воде, обмылся. Попробовал встать.

И сразу им овладело блаженство.

Наконец-то быть на суше! Дышать, не замечая дыхания – хоть опусти голову, хоть вбок ее, как придется. Стоять на неколебимой поверхности, которая держит, не требуя никакой заботы.

Нет, жизнь правильно сделает, когда выберется из моря. Какие возможности открываются, когда не мокро и не топко.

А сколь приятна плотность вещества. Берешь камень (Стван нагнулся), и вот он, тут, обжатый пальцами, каждый квадратный миллиметр которых ощущает его шероховатую фактуру. А все вокруг на виду, все доступно взгляду в прозрачном, как бы несуществующем эфире.

Мучительно, невыносимо захотелось есть. Он побрел, хромая, вдоль узкой серой ленты пляжа. Среди каменных глыб в воде увидел россыпь раковин колумбеллы.

Наелся. Тут же на месте откинулся на спину. Заснул, даже во сне непрерывно ощущая, что он на суше, и радуясь. Встал, освеженный, опять побрел вдоль стены.

Солнце уже покраснело, нагретый за день камень лучил жару. Неумолчно ревел прибой.

Стван обогнул скальный выступ и замер. Область абсолютной черноты зияла перед ним.

Конец света?

Потом, сообразив, улыбнулся. Просто тень. Большая, глубокая, каких не было на плоских отмелях. Густая тень от черного выступа на черной же скале.

В тени лежало ущелье, врезавшееся в стену. Трещина.

Вошел, ступая по воде. Ущелье было длинным. Наверху, в узком коридорчике вечереющего неба, висело все то же белое пятно. Теперь уже было понятно, что это не облако, а вершина гигантской горы – может быть, того кратера, откуда излился весь берег. Когда-то, тысячелетия назад, выплеск лавы опустился на море, придавил дно, поддавшееся его неизмеримой тяжести, застыл, а после – под напором волн и ветра – ровно, отвесно обрезался.

Лава пришла сюда, а вершина кратера осталась на высоте, в холодном одиночестве. Оделась снегами и отражает теперь солнечные лучи, меж тем как подножие и середина горы потонули в мареве воздушных масс.

Было очень тепло, быстро темнело.

Стван, пятясь, вышел из узкого ущелья. Взобрался на большую каменную глыбу. Сел, глядя в море. Вот это да, вот это он сделал! Он вспоминал нелегкий путь через глубокие воды и гордился решениями, которые привели его сюда, к обрыву: тем, что сказал себе строить пирамиду, потом покинуть ее. Тем, как плыл несколько суток, вовсе оставив дно. Он чувствовал, что можно будет много раз черпать мужество из этого источника.

Огненный шар свалился за горизонт, мгновенно потемнели вода и скалы. Стван соскользнул с глыбы, лег и прижался к ней спиной, испытывая острое ощущение безопасности, домашнего очага. Покойно было слышать рокот волн; их белые гребни, будто вовсе не связанные с шумом, возникали во мраке.

С края небес медлительным коромыслом заходили звезды.

Стван заснул и во сне очутился в человеческом будущем… Раннее утро, он выходит из квартиры и тут же окунается в плотный людской поток. Воздушка – лифты, воздушка – лифты, еще раз воздушка. Сжатый в толпе плывешь по переходам, желая, чтобы это скорее кончилось. Тысячи прикосновений, от этого воспринимаешь людей только в качестве досадно мешающих объектов… Сошел на уровне километра, стал на конвейер, перепрыгнул на второй. Там и здесь обрывками радионовости. Поток человеческих тел постепенно редеет. И вот Стван на пустынной улице, где слева деревья парка, справа море воздуха, а далеко внизу зелень леса. Парк огорожен древней литой решеткой, под ногами крытая булыжная мостовая. Запустение, одиночество, тишина – один из тех уголков Мегаполиса, который минуют текущие на работу человеческие реки. Улица поворачивает, переходит в крытую террасу в старом итальянском стиле. Невысокий борт из дикого камня, над головой свешиваются виноградные лозы… Мраморная скамья. Стван садится. Он знает, что через час на телевизорах Земли появится изображение этого места, дикторы передадут новость о преступлении.

– Не надо! – крикнул он и проснулся.

Светила полная луна, вода приливом приблизилась к нему.

На глазах стояли слезы, он отер их.

«Реакция, наверное. От усталости».

Нет желтого, а только синее и черное. Постоянный напор ветра, волны скорые, с пеной… И всего получалось: черная стена, синее море, синее небо, резво с шумом бегущие пенные валы, грохот над камнями. Что-то смелое, решительное, не как там, далеко, на мягких песчаных отмелях.

Но не было выхода.

Ловушка!

Утром он беззаботно похромал на восток в обход обрыва – уже так привык к движению, что и представить себе не мог, что будет сидеть на месте. И через пять минут уперся. Пляж кончился, к отвесной стене скалы вплотную подошло нагромождение глыб, где в сумятице бесновались волны.

Еще не беспокоясь, пошел в обратную сторону. Здесь скальный откос был даже нависающим.

Оставалось ущелье – может быть, там пологий путь кверху, на волю.

Оскользаясь на подводных камнях и частью вплавь, Стван пробрался в глубь длинной трещины. Но чем дальше он проникал, тем теснее сходились стены. В какой-то момент они коснулись его плеч. Дальше пути не было.

Что же получается?.. Сзади и с боков стена, впереди мельница прибоя. Даже если б он решился, не хватит сил одолеть бешеные потоки, рвущиеся к берегу. Вот это номер – на всем бесконечном просторе планеты выбрал клетку. Вернее, попал. Провалился в колодец, где и должен провести остаток жизни.

А как с пищей?

За какой-нибудь час облазил весь пляж и убедился, что колония колумбеллы единственная. И больше ничего живого. Даже намека на щедрое, беспутное изобилие тех мест, где строилась пирамида.

Четыре десятка раковин, которыми можно продержаться месяц. Пожалуй, чуть больше, так как к концу этого срока маленькие подрастут.

Но если пищи хватило бы на годы, разве он плыл через океан, чтобы попасть в клетку?

На мгновение сердце сжало тоской – быть бы сейчас на ласковом просторе отмелей!

Задрал голову туда, где на страшной высоте кромкой отрезался край обрыва. Хочешь – не хочешь, а надо учиться лазать по скалам.

Пять дней Стван ждал, пока выболят до конца ушибы, растворятся под кожей кровоподтеки. Валялся на гальке, рассматривал в разных местах каменную стену и, отходя, успокоительно вздыхал: «Не сегодня». А скальная тюрьма уже давила теснотой. На шестое утро он подсчитал раковины. Их оставалось лишь на две недели.

Пора!

Подошел к стене там, где она была слегка пологой. Первые метры ушли вниз незамеченными – все время было где поставить ногу, схватиться рукой. Карабкался, нагнувшись, как бы по наклонной лестнице. Затем подъем стал круче, пришлось приникнуть грудью к камню. Раздражала неодолимая, тупая жестокость, – пробуешь тянуть, но тянешь только себя, толкнул – но лишь себя отталкиваешь. Затем стена стала почти отвесной, и Стван потратил полчаса, осторожно двигаясь вбок, где заметил покатость. Случайно глянул вниз и сразу зарекся. Всего покрыло потом – так далеко уже оказался галечный коврик.

«Какого черта меня всегда несет? Тот раз с пирамидой…»

Теперь кверху полого шло несколько метров. Поднялся медленно. Отдохнул на уступе, стоя, упершись взглядом в трещинки, зазубрины у самого носа. Вверх простерлась крутизна, почти отвесная. Приникнув к скале щекой, грудью, бедрами, слепо нащупывая над головой очередную неровность, стал подтаскивать тело повыше. Не приходилось выбирать направления – просто куда ведет, куда можно.

Выкарабкался еще на одну площадочку, сумел выпрямиться. Едва не потеряв равновесия, пошарил руками наверху, с боков. И убедился, что все гладко. Вот это номер! Он стоял, не смея шевельнуться, ощущая, как легкий ветерок сзади холодит икры. Шум прибоя едва доносился.

Раз невозможно дальше, надо бы назад. Но как согнуться, присесть, если нет пространства? Если на уступе не полностью помещаются ступни. Для этого надо отклониться от скалы, а ему, балансирующему на самой грани, и голову-то страшно откинуть.

Отдохнуть?.. Но он стоит на носочках, на пальцах и с каждой секундой устает все больше.

А тридцати-сорокаметровая пропасть манила, сосала.

Прошла минута… другая… Что дальше?

Автоматически Стван слегка пригнул колени, прыгнул. Правая рука скользнула по ровному, но левой он попал в ямочку с закраиной. Чудо, случай!.. Отчаянно шаря правой, подтянулся на левой. Еще несколько конвульсивных движений, он чуть не сорвался, почти сорвался. Серия дерганий, рывков, и вот Стван на узком косом выступе.

Все тело дрожит. Все-таки нет ничего более бездушно-жестокого, чем высота.

Облизал губы.

«Тише! Не надо ничего говорить».

Полдень застал его в полусотне метров над морем прицепившимся, как насекомое к обрыву. Цель исчезла – только беспощадная скала и сам он, висящий на ней. Был убежден, что погиб, приготовился в надсадный вой вогнать весь свой ужас, когда будет падать.

Одно утешало – что кратко.

Еще несколько усилий… Не потому, что хотел выше, а просто не мог удерживаться на месте, не за что. Вдруг стало светлее, открылся смутно колеблющийся горизонт.

Он лежал на краю плато. Тихо. Рев прибоя не в силах был подняться сюда. Абсолютная тишина.

Добрался. Влез!

Не поднимая головы, ни одного взгляда вдаль себе не позволив, пролежал ничком полчаса, дыша в горячий камень. И начал спускаться.

Опять была бесконечность пути, непредсказуемые рывки. Но удалось как бы отъединиться от самого себя. Это не он, не личность на стене. Просто тело мучается, готовое упасть, а сознание-то свободно витает рядом. И если тело рухнет, сознание спокойно проводит его до самого конца, до груды окровавленного мяса на гальке.

«Поднимался на отчаянии, слезу на безразличии».

А тело кое-как справлялось. Опять попало на площадочку, где он счел, что кончено, надо бросаться вниз.

– Э-э-эх!

Ноги чуть согнулись в коленях. Прыжок. Десятые доли секунды в полете. И пальцы схватились за край площадочки, а внизу под ступней знакомый выступ. Отсюда скала была уже покатой, путь легче.

Солнце упало за горизонт, когда Стван встал на обкатанные кругляши пляжа. Без мыслей прибрел к воде. Долго пил прямо ртом, слыша, как глотки толчками поднимаются по горлу. Упал тут же на месте, начал засыпать, и вдруг застонал, подумав, какой страшный вызов предъявил ему этот берег.

Гнев захлестнул Ствана, давно не испытанный. Все они! Снова они, ловкие, элегантные, остроумные, информированные, которые заняли все удобные, интересные, престижные места на Земле. Сами сейчас болтают за кофейным столиком на очередном заседании какой-нибудь подкомиссии, либо сидят на премьере спектакля, летят на воздушных лыжах… Сами наслаждаются, а он здесь, в глуши, отброшенный за полмиллиарда лет, один перед бушующим прибоем. И завтра ему опять на стену. Туда, где ужас высоты, даже если плотно поставил ноги и уверенно схватился руками. Они вот так, а он вот этак!

Забегал вдоль берега перед темным провалом ночного моря, сжимая кулаки… Назло я влезу, научусь. Назло!

Утром он опять был на стене. Опять заставил себя отключиться, оравнодушеть к собственной судьбе.

Так продолжалось неделю. Посмотрев однажды на свое отражение в воде, увидел, что иссох наполовину. На лице резко проступили кости черепа, глаза сияли фанатично.

Но дальше пошло обратным ходом. Перестали кровить пальцы, взялась наращиваться тугая округлость щек. В лазании начал даже находить удовольствие. На стене превращался во что-то вроде хамелеона, способного зацепиться за любую мельчайшую неровность. Приникал к камню, распределялся на нем, почти растекался, почти прилипал.

И наконец настал день, когда, нырнув глубоко, Стван достал со дна последнюю раковину. Поел, неторопливо прошелся узким пляжем. Ловушка перестала быть ловушкой, все теперь оборачивалось приятным и ласковым. Шагнул к стене и, думая о разных разностях, часа через два очутился над бездной, куда не доходит шум прибоя.

Знакомая ложбинка, последний уступ…

Стван одолел его и, повернувшись, сел, спустил ноги вниз.

Море поднялось огромной чашей, синей вблизи, голубеющей вдаль, к горизонту. Вот оттуда он плыл почти без надежды, но все-таки не повернул назад к отмелям.

С водной глади веял ветер, камень был горячим под ним, и Стван неожиданно для себя рассмеялся. А каждый ли из тех, кому он завидовал в прежней жизни, сумел бы проделать вот такой путь, очутиться здесь наверху?

Встал, повернулся спиной к морю. Он был очень рад, что не соблазнился окинуть этот мир взглядом раньше, когда впечатление было бы испорчено мыслью о том, что надо будет спускаться, страхом.

Гранитное пологое плато лежало перед ним. Вдали слева возвышалось образование вроде половинки яйца, поставленного торчком, светлое, почти белое. Справа камень продавился гигантской, словно стадион, чашей. Затем полоска голубого моря, через него перешеек, ведущий на другую равнину. И над нею снеговое облако – вершина в чистой небесной синеве.

И все. Яйцо, чаша, перешеек. В одном куске, монолите, не разломанно. Из-за этой цельности всю панораму можно было бы считать и маленькой, не теряйся безжизненная пустыня далеко в мареве эфира.

Счастлив, кто посетил сей мир В его минуты роковые…

Стван постоял некоторое время – музыка звучала в ушах.

«Пойду, не боящийся скал. В глубь кембрийского материка».

Камень, черный под ногой, впереди неуловимыми переходами менял оттенки. Краснел, растекался розовыми озерами, разливался коричневыми лугами. Здесь и там на темном возвышались белые округлые глыбы.

Ни песчинки, ни отдельного кусочка. Хочешь что-нибудь поднять – бери все плато разом.

Чем дальше уходил Стван от края равнины, тем жарче делалось. Пустыня постепенно превращалась в печь. Было понятно, что лишь толстенная кожа-подошва спасает ноги от ожога.

Сильно хотелось пить. Горячий воздух охватывал волнами. Подумалось, что, если упадешь, вскочишь сразу с волдырями.

Он остановился, и тотчас все вокруг заволокло туманом, контуры местности потерялись. Дернул головой – пелена рассеялась и сразу сошлась снова. Пошагал дальше. Туман разошелся, однако тут же надвинулся на глаза, как только Стван стал.

Сам он создает этот туман, что ли?

Прыгнул в сторону. Оглянулся и на том месте, где только что был, успел увидеть собственный зыбкий, с одного бока разорванный контур, который миг просуществовал и растаял.

Сделал несколько прыжков, на полсекунды всякий раз останавливаясь, и сумел наставить целых три себя. Призрачные фигуры, одна за другой растворившиеся.

«Значит, истаиваю я!»

А жара обжигала снизу пальцы ног, икры, даже колени. Стван попытался плюнуть – зашипит ли? Но рот пересох. Сдавливало виски, в ушах начинался колокольный звон.

Бежать?.. Но куда? Лучше к другому краю пустыни.

Пустился бегом, однако воздух яростно ударил в грудь тысячей раскаленных игл… Ладно, пойдем шагом.

Приближался наплывной вал, окаймляющий чашу-стадион. Но Стван не решился свернуть с пути. Местность то закрывалась туманом, то возникала.

Впереди была белая глыба. Стван поднялся на нее и почувствовал, что сразу расслабилось сложившееся в страдальческую гримасу лицо. Здесь, в полутора метрах над горячей плитой, господствовал иной климат.

Спуск на другой стороне каменной равнины был полегче. Когда Стван прыгнул в волны, он подумал, что вода вокруг закипит. Однако первобытный целебный океан знал свое дело – через час про ожоги забылось.

С этой стороны в неширокой заводи галька была истерта в крупный песок. Прибой колебал кромку планктона, которого Стван не видел с тех пор, как простился с отмелями.

Сытый, отлежавшийся на волнах, он к вечеру опять взобрался наверх. Радостно было чувствовать, сколь свободным его сделала способность лазать.

Ветер с моря нес прохладу. Близилось время заката. Перешеек вблизи лежал мостом к другой, более обширной равнине. И там у самого горизонта высились четыре одинаковых прямоугольных горы – будто вагоны огромного поезда.

Удастся ли туда дойти? Пылающий материк кембрия – не место для прогулок. Не углубишься в голую гранитную пустыню, не доберешься, оторвавшись от воды, до тех мест, где в будущем раскинутся Париж или Заир.

Белый холм и отсюда напоминал по форме яйцо. Чаша была, пожалуй, жерлом потухшего вулкана – наверное, дополнительным кратером того, что вознесся за облака. Какой рев катился над гладью моря, когда все создавалось тут! Какой огонь дохнул в небо, как страшно, гибельно растекался в светлой высоте кромешный дым!

Пройдут эпохи. Если этим скалам не погрузиться на дно океана, они разрушатся в песок. Жизнь покроет дюны травой, будут вырастать и падать деревья. Потом придут люди, испещрят местность своими сооружениями, все станет дробным, мелким, запутанным.

Но до такого еще сотни миллионов лет. А пока что царствует одному ему принадлежащий кембрий – спокойное достоинство, чистота ничем не смущенных основ.

Стван лег на теплую скалу у самого обрыва.

Опускался к волнам шар солнца. Вот он, первобытный мир. Безмерность неба, земли. Немой голос гранитной тверди, тишина, которая будто что-то говорит. Торжественное величие самого обнаженного существования. Кажется, еще миг, и поймешь, зачем материя, время, Вселенная. Познаешь истины, не выражаемые словами, доступные, быть может, только безъязыкой мудрости инстинкта.

Стван прижался всем телом к шершавому камню, обнял его.

«Я вник. Принадлежу и слился. И если крикну от боли, мой вопль расколет плато пополам».

Но почему «от боли»?

Удивленный, встревоженный, сел. Какая боль, откуда взялась?

Что-то происходило в его внутреннем мире.

Поднявшись на ноги, он в волненье заходил взад-вперед.

«Ерунда! Отлично выдержу здесь… Хотя при чем тут „выдержу“? Я же наслаждаюсь. Что может быть лучше одиночества под голубыми небесами? Есть чем заняться – удивителен мир воды, великолепна твердь».

Едва слышным голосом снизу соглашались волны.

«Пойду и пойду себе. Мне жизни не хватит, чтобы все…»

Но Стван пошел только на третий день. Готовился. Высушенными водорослями оплел пустую раковину-рог. Наполнил водой, сверху замазал подсыхающим планктоном, приладил лямки. Решил еще до жары осмотреть ближний кратер, подойти к четырем горам – может быть, там река. Ведь должен же быть где-то сток тающих снегов. Если река, можно далеко забраться внутрь континента.

Ночью он влез на плато и с первым солнечным лучом подошел к кратеру.

Гигантская лавовая чаша еще тонула в тени. Стены полого сходились книзу, и там в центре зияло черное пятно колодца.

«Может быть, подземные залы, лабиринт. Вход в тайное тайных, самое чрево планеты».

Стван перепрыгнул через невысокий вал, сел на склон. И вдруг немного съехал вниз.

«Черт возьми!»

Камень здесь был как бы отшлифован, полит лаком. Темно-коричневая, слегка взрябленная поверхность, которую именно рябь делала неудержимо скользкой.

Всего лишь чуть-чуть его утянуло. Еще не понимая, повернулся, чтобы схватиться за вал. Но это движение еще увело его вниз. Плавно, как по воздуху.

Теперь несколько сантиметров не хватало, чтобы вытянутой рукой достать край склона. Стван лежал на боку в беспомощной позе. Раковина с водой мешала. Он осмотрелся, выискивая поблизости шершавое место. Не было. Укрытый от ветра склон застыл, как стекло.

Стван начал осторожно освобождаться от лямок своей фляги, снял ее, скатился еще на метр. Затаил дыхание, простертый на спине. Быстро-быстро становилось жарко. Почувствовал, что вспотел, и как только подумал об этом, ощутил, что едет. Спустился еще на какое-то расстояние, остановился. Попробовал сесть, и это усилие сбросило его еще дальше вниз.

Вот и все. Так просто и без трагедий.

А казалось, будущего еще так много.

Внизу ждала черная яма колодца. Какова его глубина?.. Пять метров, пятьдесят, пятьсот?..

Он понял, что теперь нужно обозлиться на что-нибудь. Скорее. Вытеснить ужас гневом.

– Ловко вы меня прикончили, – сказал он, глядя в небо. – Никакое не правосудие – взяли да убили по-бандитски. Ну пусть, не жалею. Тут я хоть сильным стал, смелым. Все равно предпочитаю так, а не толпиться у вас в городе.

Стван опять поехал и остановился. Туманом заволокло глаза. В ушах накатывал и отступал колокольный звон.

– Что, собственно, она дала людям, ваша хваленая цивилизация? Достаток и безопасность? Тогда отчего же они недовольны, а? Почему завидуют отчаянию Ван Гога, нищете Бальзака? Зачем им снятся трудности и лишения?

Рот пересох. Колокол в мозгу как вколачивал что-то.

Стван заторопился.

– Эй вы, судьи! И я мечтал о борьбе. Причем не против каких-то мертвых обстоятельств, не с логарифмической линейкой, а лично. Я да враг, и кто кого. Слышите, вы меня обманули! Не было никакого «отвечая желанию». Мне противника недоставало здесь, в кембрии, как и в том обществе, откуда выкинули.

Еще раз поехал. И сердце екнуло, когда лодыжки повисли в воздухе. Край колодца! Неправдоподобным показалось, что вот он, совсем одинокий на пустой планете, и от гибели отделяют лишь граммы неравновесия. Лежит, словно вещь, и ничего не сделать.

Боясь шевельнуться, опасаясь дрогнуть, закрыл глаза и пролежал неподвижно, не зная сколько. Потом лоб охватило жаром, веки ярко покраснели.

Открыл глаза и увидел стоящее над самым обрезом кратера слепящее око солнца.

Пристально, строго смотрело оно.