Текст книги "Печальные песни сирен"

Автор книги: Серж Брюссоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Когда девушка прошла половину дороги, дно неожиданно взгорбилось. Рельсы, задравшиеся на 45°, будто нацелились на преодоление холма. Лиз наклонила голову. Потрясенный взрывом туннель изогнулся, как свинцовая труба. Его география вздыбилась, словно от мощного удара кулака снизу. Девушке пришлось опираться о шпалы рельс. Стрелка глубиномера поднималась. И вскоре уже показывала минус 9, минус 8, минус 7…

Рассеянный свет разгонял мрак, предвещая конец туннеля. Лиз нагнулась, используя рельсы как перила при подъеме по лестнице. Водолаз, поднимающийся к поверхности, никогда не должен превышать среднюю скорость 20 метров в минуту, но девушка, связанная в движениях панцирем из стали и резины, продвигалась еще медленнее. Сияние впереди разрасталось; мрак галерей разжижался по мере увеличения крутизны. Лиз запрокинула голову. Вода над ней стала похожей на ртуть – признак приближения поверхности. Медный шлем пробил наконец это жидкое зеркало и оказался между двумя платформами, как раз напротив указателя «Ховернон-Сейлем». Направление: «Хогартен централ».

Наподобие тех гротов, где находят странные воздушные карманы, станция оказалась полостью, избегшей затопления. Трепещущим и ненадежным пространством, откуда дышало угрозой. Пролеты, заполненные прорвавшейся породой, подходы, закупоренные потоками жирной глины, волею случая образовали что-то вроде колокола, воздух из которого не смог вырваться наружу по мере подъема вод. Дед Конноли полагал, что в затопленной железнодорожной подземной сети насчитывались десятки таких островов выживания. Воздушные пустоты существовали и на еще больших глубинах, но непрочность их была такова, что незначительная мелочь могла вычеркнуть их из схемы туннелей.

– Многого и не потребуется, – бормотал иногда ирландец, – достаточно небольшого обвала в своде, отверстия, неожиданно возникшего в куполе затвердевшей глины, которая обеспечивает водонепроницаемость колокола, и воздух начнет вырываться большими пузырями. Сразу же поднимется уровень воды, доходящей до платформ. Карман будет сужаться на глазах. Через несколько минут станция станет еще одним из подводных гротов.

Лиз воспользовалась небольшим течением. Уровень жидкой мути почти достигал уровня платформ, и в этом месте походил на сточный желоб. Процент влажности благоприятствовал росту грибниц и плесени. Плитки свода исчезли под беловатым лишайником, напоминающим мех. Девушка нажала подбородком на толкатель клапана, отвечающего за надув комбинезона. За десять секунд костюм раздулся, и она поплыла подобно буйку. Самым трудным оказалось взобраться на платформу и поднять на нее контейнер с продовольствием. Носками галош Лиз старалась нащупать ступеньки небольшой лесенки, предназначенной для персонала, обслуживающего пути. Вылезти из воды без поддержки было бы настоящим подвигом. Она уперлась изо всех сил, выдирая себя из канала, потом с трудом вытащила на платформу контейнер с консервами.

Контейнер, доставленный на прошлой неделе, был открыт и подтащен к пластиковым скамьям, стоящим вдоль стены. Коричневые пачки пайков были небрежно разорваны, и многочисленные плитки, спрессованные из шоколадной пудры, оказались раздавленными и образовали на влажном полу кучки прокисшей каши. Лиз отметила, что к одежде не притрагивались. Спортивные костюмы, кофточки даже не вынули из упаковок. То же самое было и с предметами туалета: с бритвами, тампонами, одеколоном.

Девушка прислонилась спиной к разбитому автомату для жевательной резинки. Дыхание у нее участилось, в ушах шумело. Вид разгромленного контейнера наполнял ее чувством необъяснимой тревоги. У нее возникло впечатление, что какая-то первобытная орда набросилась на посылку, раздирая ее неумелыми лапами и не заботясь о содержимом. «Столовая, опустошенная стадом обезьян!» – подумалось ей. Платформа была покрыта экскрементами. Сразу видно, что облегчались они где попало, испражнения были даже на скамьях. Девушка осмотрела содержимое вскрытого контейнера. Она не ошиблась. Кроме шоколада и пищи в целлофане, ничего не тронули, словно одежда, обувь, мыло и медикаменты отныне сочли лишними. Лиз подтянула шланг, чтобы чувствовать себя свободнее. Тревога не покидала ее. Иллюминаторы шлема ограничивали видимость, и пейзаж станции она воспринимала как последовательные отрывки. Лиз спрашивала себя, должна ли дать знать о своем присутствии. Ей показалось, что какая-то подпрыгивающая тень вырисовывалась на подходе к платформе, как раз под схемой пересадок. В конце концов Лиз крикнула банальное: «Есть тут кто-нибудь?» На слова, приглушенные шлемом, никто не ответил.

Другие тени появились в пролете, скучившись вокруг первой. Лиз нашла их слишком согнутыми, нечеловеческими. В их повадках было нечто обезьянье.

Уцелевшие после катастрофы не подойдут, бесполезно и настаивать. Кстати, за три года она не имела с ними ни одного контакта. Как только девушка прибывала, таща за собой провизию на неделю, они убегали и прятались в глубине галерей. Никогда она не слышала их голоса. Дед не советовал ей приближаться к ним.

– Никогда не делай этого! – говорил он. – Эти типы годами дышат гнилым воздухом. В их мозгу произошли необратимые изменения. Никто не знает, что придет им в голову. Умственно они регрессировали. По-моему, в них не осталось ничего человеческого. Как ты считаешь, почему они убегают, завидев нас? Нормальные люди бросились бы нам на шею, а они – нет. Ты считаешь это нормальным? Никто и никогда не слышал, чтобы потерпевшие крушение отказывались от помощи.

Лиз все еще колебалась, нервы ее были напряжены. Не лучше ли побыстрее убраться?

Тени приближались.

Передняя передвигалась на четвереньках. Временами она, насторожившись, замирала, затем нерешительно продолжала ползти. Лиз тяжело отступала, кляня скрежет свинцовых подошв, оставлявших царапины на платформе. Ей было страшно. Она боялась, что они набросятся на нее, опрокинут, разорвут костюм, раздерут в клочья воздуховод…

Находясь в невыгодном положении из-за тяжести скафандра, она не сможет сопротивляться. Малейший толчок свалит ее на пол, шлем тяжело звякнет о цементный пол, и иллюминаторы покроются трещинками, лишив ее возможности видеть что-либо.

С грацией бегемотицы Лиз плюхнулась в воду, подняв большой сноп брызг. Тяжелый балласт мгновенно погрузил ее на дно.

Однако в последнюю секунду она успела различить руку: высунувшись из логова пролета, та потянулась к контейнеру, отвратительно грязная, с длинными загнутыми ногтями, напоминающими когти грифа.

ГАЛЛЮЦИНАТОРНЫЙ ПСИХОЗ

В течение нескольких секунд глаза Эстер Крауц суживались за двойной защитой ее очков.

– Вопреки тому, что говорят, – пробормотала Лиз, – там есть уцелевшие. Они заключены в воздушные карманы, образовавшиеся под землей. Проблема в том, что они отказываются от контакта с нами. Моя задача – поставлять им питание, понимаете? Я хожу от станции к станции и приношу им что-нибудь поесть.

Эстер помолчала.

– Понимаю, – произнесла она наконец с раздражением. – Они – узники воздушного кармана, подобно младенцу в плаценте. Они как бы желают родиться. Вы кормите их, как мать ребенка, которого она носит в себе. – Лиз казалось, что ее облили ушатом холодной воды. Она знала, что за этим последует. – Они не хотят выходить из материнского чрева, – продолжала Эстер Крауц. – И вы должны заняться этим. Как занимались Наша, так? Вы были немного ее мамой. А она – вашей сестрой… и отчасти дочерью.

– Правда, мне приходилось заботиться о ней, – ответила Лиз, сознавая, что впадает в заблуждение. – Наши родители были чудесными людьми, но… им недоставало строгости. Богема, артисты, оторванные от реальности. Я вам это уже рассказывала. У нас было восхитительное детство, но не в вашем понимании.

– Мне хотелось бы порассуждать о ваших физических данных, – сменила тему Эстер. – Вы очень мускулисты, даже слишком для женщины. Вы занимаетесь бодибилдингом, словно желая подавить в себе женственность… даже стать мужчиной.

– Я не лесбиянка и не транссексуалка.

– Знаю. Думаю, бессознательно вы хотите стать одновременно отцом и матерью Наша. Родителями в одном лице.

– Я мускулистая, потому что много плавала. Начала я с ныряльщицы в речной бригаде. Я копалась в иле, разыскивая утопленников, самоубийц, трупы, разрубленные винтами судов. От этой грязной работенки новобранцы отказывались. А я вот взялась за нее. Потом попала в бригаду водолазов. Вы представляете себе, сколько весит их экипировка? Не будь я такой мускулистой, я бы рухнула под ее тяжестью.

Эстер поморщилась, показывая, что не даст себя одурачить.

– Вы рационализируете, – бросила она с кривой усмешкой. – Вы представляете вещи в перевернутом виде. Ваш профессиональный выбор непосредственно связан с вашими проблемами смещенного материнства. Можно ли сказать, что все эти годы вы постоянно носили Наша в себе, надеясь полностью переделать ее в собственной матке? Вы хотели исправить воспитание ваших родителей, как полицейский, призванный исправлять социальные ошибки.

Лиз встала, все это ей надоело.

– Вы не слушаете меня, – вздохнула она. – Я хотела поговорить с вами о прячущихся уцелевших. Я ждала, что вы объясните мне, почему пережившие катастрофу ведут себя таким образом. Почему отказываются подняться на поверхность?

Лицо Эстер Крауц поскучнело; она будто постарела лет на десять.

– Лиз, – произнесла она «докторским» тоном, – вы прекрасно знаете, что выживших нет. Все эти уцелевшие существуют лишь в вашем воображении. Никто не может три года скрываться в воздушном кармане. Образумьтесь, согласитесь серьезно работать со мной, иначе мне придется признать вас психически неполноценной.

Лиз сняла с вешалки плащ и вышла из комнаты.

УБИТАЯ СТАТУЯ

Мост проходил над домом, возвышаясь над ним, как цементная арка. По неизвестной причине архитекторам, занимавшимся строительством автострады, не удалось добиться от муниципальных служб разрешения на снос этого домишки из красного кирпича, который мешал их планам. Тогда решили сделать дорогу над домом горбом; серый свод арки накрывал его подобно языческому храму. Эта горбатая крыша, вибрировавшая от постоянно мчавшихся машин, гигантской прямоугольной тенью накрывала домик, лишая его солнечного света.

Лиз постепенно привыкла к этим сумеркам, вынуждавшим ее включать свет в три часа пополудни. Периодически какая-нибудь набравшая скорость машина сбивала парапет и ныряла с двадцатиметровой высоты в палисадник дома. Лиз неизменно просыпалась от грохота и следующего за ним взрыва, пламенем охватывающего крутую тачку. Со временем, после еженедельных падений, вокруг дома воздвиглась стена из искореженного металла. Мало-помалу садик превратился в кладбище автомобилей, а наваленные друг на друга обгоревшие каркасы образовали нечто вроде круговой ограды, которую дождь и ржавчина покрыли неприятной красной окисью. В центре этого кольца из металлолома стоял хрупкий домик с облупленными ставнями, веранда светилась трещинами, не хватало нескольких плит шифера на крыше. Домовладелец не хотел ни продавать его, ни жить в нем. Строение никогда не привлекло бы покупателей, ибо их преследовала бы мысль, что в один прекрасный день какой-нибудь тяжеловес слетит с моста, завершив свой путь прямо посреди спальни. Символическая сумма за сдачу дома в аренду вполне соответствовала маленькой зарплате Лиз.

Девушка опустила пыльную складку занавески и отвернулась от окна. Середину комнаты занимал матрас с голубыми полосками; на нем лежал большой длинный армейский спальный мешок. Стопка книг окружала ложе: сентиментальные романы вперемежку с технической литературой, а также журналы «Бодибилдинг», заляпанные пятнами кофе.

После встречи с психологом Лиз никак не могла прийти в себя. Ей необходимо было с кем-то поговорить. С кем-то, кто выслушает ее. Она сняла трубку и набрала номер телефона Тропфмана. На секунду Лиз вообразила, что он стоит в своей крохотной лавчонке и причесывает какого-нибудь пуделя, в одежде, покрытой собачьей шерстью, и чуть было не положила трубку.

Он ответил после первого гудка – знак того, что Тропфман не перегружен работой. Лиз не пришлось представляться, он сразу узнал ее голос.

– Тебе тяжко, а? – спросил он. – Ты опять видела что-то неподобающее.

– Да, это произошло три дня назад, я…

– Мне-то ты можешь не рассказывать, – оборвал девушку Тропфман. – Я больше не хочу ничего об этом слышать. Я вовремя ушел оттуда, иначе спятил бы. Не хочу лезть под воду. Тебе стоило бы последовать моему примеру. Ведь ты еще молода. Выбирайся из этого дерьма.

Тропфман странным образом акцентировал свои фразы, словно пытался придать им двойной смысл.

– Послушай-ка, – прошептал он, – Зак и здоровяк Манфред – ты помнишь их, – они ушли в отставку вместе со мной. Так вот, они покончили с собой. Возможно, они слишком много видели, а? И это убило их…

И опять у Лиз возникло неприятное ощущение, что собеседник старался передать ей закодированное сообщение.

– Я позвонила тебе по другому поводу, – заметила она. – Ты помнишь мою сестру Наша… Она жила с одной девушкой, подружкой. Гудрун Штрауб. У них на двоих была одна комната и одна гитара. Наша пела днем, Гудрун – ночью. Не знаешь, что с ней?

– Зачем тебе? – осведомился Тропфман, а в трубке слышался отдаленный лай собак.

– Хотелось бы знать, сохранилось ли что-либо от Наша… какие-нибудь вещи… предметы. На память. Это… это для моих родителей.

– А ты еще ничего не взяла? – удивился Тропфман. – Ну и простофиля же ты, деточка.

– Так что же?

– В последний раз я слышал, что она заняла какую-то комнатушку в районе Вердонск-Мабрау. Бывшее здание «Компании Зиглер», поняла?

– Да.

– Не наделай глупостей, она не в своем уме. Такая молодая, а уже с гнильцой. Долго Гудрун не протянет… Ладно, заболтался я с тобой, а собаки теребят… До следующего раза, дорогуша.

Ему, похоже, не терпелось прервать разговор. Лиз не настаивала.

Она рассеянно скользила взглядом по старым фотографиям, пришпиленным к стене, и вдруг подумала о семейном доме в поместье Ольденбург, где среди окружавших его папоротников стояла обезображенная статуя.

«Боже! – воскликнула про себя Лиз. – Да ведь там все и началось. Именно там я взяла Наша под свое покровительство, потому что ни папа, ни мама не обращали на нас внимания».

Она хотела запрудить этот поток, поднимавшийся в ней, это кровоизлияние памяти. Эту «болезнь стариков», как Лиз обычно называла ее, но бессвязная речь прошлого в конечном счете всегда заливала ее мозг, как… как наводнение, и она не устояла, отдавшись на волю течения.

– Мои родители? – сказала она однажды Эстер Крауц. – Они не жили на этой планете. Небольшая рента, доставшаяся от дедушки по отцу, избавляла их от труда. Деньги незначительные, но им хватало. На самом деле они жили головой.

– Головой? – переспросила Эстер, придерживаясь избитой техники.

–Да. Они были интеллектуалами… Отделывались словами, удовлетворялись нескончаемыми дискуссиями. Искусство, будущее живописи, гибель цивилизации и прочее… А в это время я мыла, одевала, кормила сестру. Мне было десять, а ей восемь. Наша мать быстро перестала находить нас забавными. Может быть, потому, что у нас не проявился никакой ранний талант, которым обычно хвастают в обществе. Обо мне она говорила: «Лиз смелая, но сразу видно, никогда не будет умной. Надеюсь, с Наша нам повезет больше, но ей пока 8 лет, и не заметно никаких способностей. Все это печально».

«Дом, да… Преступный дом».

Ольденбургский дом стоял напротив пляжа. Деревянные стены его с кирпичным заполнением были выщерблены ветром и морской солью, терраса уставлена шезлонгами, потерявшими цвет. Чердак был единственным местом, где Лиз и Наша чувствовали себя спокойно. Возможно, потому, что архитектура потолочных перекрытий и черепица напоминали пустынный остров, оторванный от взрослых и их беспрерывной болтовни. Девочки втискивались в старое рассыхающееся бамбуковое кресло, поскрипывающее при каждом движении, клали ноги на потрескавшуюся кожу старого седла. Рядом стоял сундук. Сундук… Они приподнимали его крышку, словно надгробную плиту. Сверху ряды книг прикрывал кусок серой резины, сморщившейся от старости. Он походил на шкуру загадочного животного, и прикосновение к нему внушало опасения.

– Кусок оболочки дирижабля, – уточнил отец с веселой улыбкой, – фрагмент «Гинденбурга», если быть точным.

Он объяснил девочкам, что этот дирижабль трагически завершил свои дни в начале какой-то мировой войны: пассажиры его сгорели в результате таинственного саботажа. После этого Лиз дотрагивалась до злосчастной реликвии с чувством глубочайшего уважения. Под ней скрывались книги… Полное собрание, опубликованное ее дедушкой, ярмарочным издателем, за тридцать лет, то есть более тысячи книжонок в пожелтевших рассыпающихся обложках, с аляповатыми, слишком яркими, иллюстрациями.

– Чтиво разносчика, – часто презрительно отзывался о них папа. – Такой макулатурой сейчас завалены киоски!

Но девочки, не слушая его, вынимали по одной тоненькие брошюрки, с завистью рассматривали обложки.

«…Вот по темной лестнице спускается молодая женщина, вид у нее испуганный, в руке – свеча с хилым огоньком. Под ее ногами прогибается ступенька, из отверстия появляется истощенная рука и хватает ее за лодыжку. В верхней части – название: „Возвращение Доктора Скелета!“».

«Пол спальни, открывающийся, как обычная крышка, и сбрасывающий спящих в яму, утыканную кольями. И заглавие: „ Гости Доктора Скелета!“».

Лиз разглядывала эти бесхитростные картинки с каким-то дьявольским ликованием, насыщаясь скучными похождениями этого Фантомаса бедняков, этого ученого с лицом, мумифицированным индейцами из Патагонии. Кожа так плотно обтягивала кости черепа, что сходство с головой мертвеца было поразительным!

С книгами Лиз забывала о родителях с их непонятными дискуссиями, об их диспутах, касающихся эстетических теорий, в которых дочери не понимали ни слова. Для них не существовало ничего, кроме этих крошащихся под пальцами страничек с крупным шрифтом, так похожим на буквы из школьных учебников.

«А здесь дьявольский доктор изобрел пилюли, позволяющие ему по желанию менять пол, что давало ему возможность безнаказанно возвращаться на место преступления и ускользать от преследователей, превратившись в старушку…»

Был там и проклятый город Хюрлеморт, где в каждом саду находилось кладбище, а каждая машина служила катафалком.

Туннель-фантом поглощал поезда в полнолуние, а также…

Тихим голосом Лиз читала все это Наша, скорчившейся на старом канапе. Читала с выражением, пока не заболит голова, не одолеет сонливость. Читала, пока чердак не наполнялся темнотой и нельзя было даже различить своих рук. Тогда она закрывала сундук, брала на руки заснувшую сестренку и спускалась к «артистам».

Двумя этажами ниже они находили родителей и их друзей, смеющихся и бранящихся вперемежку, декламирующих стихи или возбуждающих себя странными литературными играми. Они много пили, пели, танцевали, строили тысячи неосуществимых грандиозных проектов. По утрам они собирались писать совместно полифонический роман, по вечерам – оперу, спектакль или еще один балет. Они были так талантливы, что ничего не боялись.

Лиз укладывала Наша и ложилась рядом, а через закрытые двери до поздней ночи доносились оглушительные крики гостей. Часто на заре обнаженные пары гонялись друг за другом среди деревьев парка.

– Что они делают? – спрашивала Наша. – Играют в прятки?

– Не знаю, – уклонялась от ответа Лиз.

– Какие смешные! – прыскала Наша. – Вырасту, буду делать так же.

– Нет, – возражала Лиз, – они дураки. Ничтожные людишки. Когда вырастем, будем жить вместе и никогда не разлучимся. Я буду заботиться о тебе, защищать.

Вилла имела свою историю. Веком раньше очень известного актера театра Великого Ханафоссе Гутбранда убили там по загадочным причинам. Несмотря на дотошные розыски, виновного так и не нашли, и в течение нескольких месяцев дело это не сходило с первых полос газет.

Было установлено (Лиз узнала это из пожелтевших ежедневников, сложенных в чемодан), что жертву отравили в 8 часов утра, однако крепкий организм актера устоял против действия яда, хотя его количество превышало смертельную дозу. Тогда ужаснувшийся убийца всадил ему пулю в грудь. Даже после этого Великий Ханафоссе нашел в себе силы выбраться из погреба, куда его сбросили, и преследовал убийцу через весь парк. И только тут, у решетчатой ограды, чтобы заглушить крики умирающего, преступник бритвой полоснул его по горлу. Все терялись в догадках о личности убийцы: брошенная любовница? отвергнутый драматический актер? завистливый комедиант?

Так или иначе, после того как было закрыто дело о наследстве, находчивый ярмарочный торговец (прадедушка Лиз и Наша) почти даром приобрел дом. Он решил воссоздать различные эпизоды этой печальной истории, поставив гипсовые статуи в натуральную величину в парке и внутри здания. За определенную плату посетитель мог последовательно проследить этапы смерти Великого Ханафоссе.

В столовой манекен ростом со взрослого мужчину подносил ко рту фарфоровую чашку. Сзади него убийца (статуя с гладким лицом без глаз и губ) клал в карман широкой бесформенной одежды, подходящей для любого пола, небольшой флакончик с черной жидкостью. Возле двери, ведущей в библиотеку, третья скульптура изображала шатающегося комика с прижатой к груди рукой и держащегося за дверной косяк. Таким образом, весь дом заполняли странные мрачные марионетки с гладкими пальцами и трупной белизной.

Ханафоссе, вылезающий из погреба и вцепившийся в лестничные перила, в разорванной рубашке и с раной в груди (в этом месте ступеньки обильно обрызгали красной краской!). Ханафоссе, продирающийся через кусты в парке с вытаращенными, остекленевшими глазами, преследует безликого убийцу, этого безымянного убийцу, который бежит к решетчатой ограде в тяжелом развевающемся плаще с капюшоном. Затем вблизи ограды – последняя статуя: преступник с пустым лицом взмахивает бритвой, чтобы нанести зияющую рану на горле несчастного.

Аттракцион пользовался бешеным успехом. Покупая дом, прадед Лиз замыслил осуществить рекламную акцию, эхо которой не замедлит отразиться на страницах общедоступных публикаций. Разве в брошюрах не упомянуто над адресом издательства: «Единственный издатель полицейской хроники, живущий там, где произошло величайшее преступление в истории!»

Унаследовав дом, родители Лиз и Наша сочли своим долгом ничего не менять.

– Безумие какое-то! – повторяла их мать. – А вообще-то здорово придумано. Можно устраивать гениальные праздники среди подобного декора!

И остались зловещие скульптуры на своих местах, внезапно появляясь из лесной поросли, белея от дождей и перемены погоды… Гипсовые привидения с мелодраматическими жестами. Наша и Лиз привыкли смотреть на них, как на больших знакомых кукол. Они даже взяли на себя обязанность чистить их. Восьмилетняя Наша любила играть в гида. «А здесь, когда убийца стреляет ему в грудь, – объясняла она воображаемым посетителям, – виден даже пистолет, и если вставить в дуло зажженную сигарету, идет дымок… Впечатление такое, словно выстрел только что прозвучал! Вот это и называется специальными эффектами».

Прижавшись друг к дружке, перешептываясь и потея от волнения, сестры наблюдали трагические моменты этого музея ужасов: вскинутое оружие, продырявленная пулей рубашка, залитая кровью.

Часто они бегали через парк, царапая икры о колючие шипы ежевики, прокладывая дорогу в густых зарослях, чтобы взглянуть на последние обесцвеченные статуи. Во многих местах вьющаяся растительность уже завладела телом Ханафоссе, переплетясь с высокой травой, и осенью этот полутруп можно было отыскать лишь по судорожно сжатой руке, торчащей из нападавшей желтой листвы, подобно руке тонущего, поднимающейся над гребнем волны. Особенно впечатляла девочек сцена перерезания горла. Не раз Наша предлагала отломить кисть руки, держащую бритву, и принести в школу, чтобы попугать мальчишек. Лиз с большим трудом отговорила ее.

Чердак дома в Ольденбурге, парк, отгороженность, замкнутость на обыденности. Именно там вещи начали принимать форму весьма ядовитого синтеза.

Именно там Лиз поняла, что их родители никогда не станут по-настоящему взрослыми, поэтому ей и сестре необходимо самим выходить в люди.

«У меня будет серьезная профессия, – повторяла она себе в четырнадцать лет. – Меня не испугают вещи настоящего мира».

Увы, все пошло не так, как рассчитывала Лиз. Наша ускользнула от нее, как маленький скользкий угорь. Она отдалилась от сестры, да так, что в конце концов они потеряли друг друга из виду.

– В конечном счете Наша сделала то, что обещала. Она стала играть со мной в прятки… – сообщила Лиз Эстер Крауц. – Больше походя на нашу мать, Наша возомнила себя артисткой. Она бралась за тысячи вещей и не закончила ни одной, никогда. Уроки пения, музыка… Опера, эстрада… Все проходило безрезультатно. Наконец Наша начала петь в метро… там и погибла.

Лиз сделала нечеловеческие усилия, чтобы вырваться из медленного потока мыслей. Наступила ночь. Ветер яростно играл с плохо закрепленным ставнем.

Свет лился, как масло, на плитки прихожей. Оторвавшись от телефона, она направилась в ванную. По пути разрушила босыми ногами непрочное архитектурное строение из стопки книг. Накинув на плечи махровый халат, Лиз включила единственную лампочку, и та осветила выложенный плиткой куб с допотопной сидячей ванной. В одном из углов побулькивал чугунный радиатор, распространяя приемлемое тепло. Лиз скинула халат и осмотрела себя в зеркале над умывальником. Ее красивое волевое лицо не портила короткая прическа «ежиком» из русых волос. Она повернула краны, пробудив ужасный шум в канализационной сети. Облокотившись об умывальник, Лиз ждала, когда ванна наполнится; но пошла вода красного цвета, так что ей пришлось отказаться от намерения хорошенько вымыться. И в который раз Лиз удовлетворилась быстрым умыванием. Она получше рассмотрела себя в зеркале. Эстер Крауц права: слишком уж у нее мускулистое тело для женщины. Отчетливо выступающие брюшные мышцы и узлы мускулов на бедрах не украшают ее. Да и очень широкие, почти мужские плечи не пробуждают желания. В обнаженном виде Лиз являла собой прекрасный образец силовой гимнастки. Хотелось смотреть, как она бежит, прыгает, поднимает тяжести… но ни в коем случае не видеть ее лежащей под собой, не проникать в нее. Рядом с Лиз все мужчины ощущали нечто подобное психологическому торможению, и она знала это. Один из редких любовников Лиз заявил ей однажды: «Меня совсем не воодушевляет возня с камнем! Когда гаснет свет, мне кажется, что я тискаю Господина Мускула!»

От пара, поднимающегося из умывальника, запотел прямоугольник зеркала. Лиз ладонью очистила поверхность стекла размером с обложку книжки карманного формата. Во влажном прямоугольничке она всмотрелась в свои глаза. В них выделялись ненормально расширенные сосуды. Она тихо выругалась и кончиком пальцев мягко пробежалась по груди и животу. И сразу же нащупала контуры красных пятен, выступавших на поверхности кожи. Прожилки, казалось, барашками завивались на ее теле. Коснувшись их, Лиз испытала нестерпимый зуд. Она хорошо знала, что эти аномалии связаны с небольшими порциями декомпрессии. Лиз получала их ежедневно, не слишком обращая на это внимание. Микроскопические воздушные шарики, накапливающиеся при каждом подъеме, застаивались внутри ее тела, образуя мешочки, препятствующие свободному кровотоку. Все профессиональные водолазы сталкивались с этой неприятностью.

Лиз открыла металлическую крышку своего аптечного ящичка, достала тюбик кортизоновой мази и смазала каждую прожилку. На профессиональном жаргоне их называли «барашками».

В ее голове звучал голос психолога: «Лиз, знаете, почему вы так цепляетесь за эту историю с уцелевшими фантомами? Потому что не хотите допустить, что Наша утонула во время катастрофы. Вам предпочтительнее считать ее заложницей туннелей. В вашем сознании она где-то там, в одном из воздушных карманов… и зовет вас на помощь. Вот почему вы так слепо верите в городские россказни. Вы продолжаете искать ее. Вы отказываетесь надеть траур и постепенно становитесь психопаткой. Через какое-то время вы войдете в галлюцинаторную фазу… если только уже не вошли в нее».