Текст книги "Убийство на Дворянской"

Автор книги: Сергей Юров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Сергей Юров
Убийство на Дворянской

ГЛАВА 1

Отставной штабс-ротмистр Хитрово-Квашнин вышел на крыльцо своего каменного особняка и хозяйским оком окинул поджидавший экипаж. То, что он увидел, его вполне удовлетворило. Упряжь коренника и пристяжной была в порядке, втулки шинованных колес в меру смазаны березовым дегтем, кузов полукрытой брички, недавно окрашенный и отлакированный, выглядел как новый. Сидевший на козлах белобрысый крепкий молодец в сером щегольском кафтане и широких полосатых штанах, заправленных в сапоги, едва сдерживал солового и чубарого, нетерпеливо пофыркивавших и перебиравших копытами.

– Бричку закладывать ты мастер, Митрофан, – похвалил дворянин кучера.

– Рад служить, барин! – громко отозвался тот, поигрывая вожжами. – Только, знаете, после вчерашнего выезда в поля передняя ось прогнулась у сердечника. Не сломалась бы.

– До Петродара дотянет? Как полагаешь?

– Дотянет, если не гнать лошадок.

– Ну, собственно, мы и не станем слишком погонять их. А в Петродаре заедем к каретнику Неверову. Как-то заглянул в его мастерскую. И чего только в ней нет: кузова бричек, колясок, карет, дрожки, зимние санки, колеса, оси передние и задние, а что до хомутов, подпруг, поводьев, вожжей и уздечек с удилами, то этого добра видимо-невидимо… Санки обязательно у него до зимы прикупим, чтоб было на чем ездить по заснеженному Петродару.

Хозяин имения взглянул на провожающих, камердинера Ерофея и дворецкого Никифора. Первый, одетый по моде прошлого столетия, седой и согбенный годами, служивший Хитрово-Квашниным с незапамятных пор, держал в руках дорожный саквояж и поеживался.

– Прохладно, батюшка Евстигней Харитоныч, вы бы накинули на себя шинелку, что ли.

– Конец мая, Ерофей, какая шинелка? – ухмыльнулся штабс-ротмистр. – Утро прохладное, не спорю, но к полудню солнце, поди, вовсю палить будет.

– На всякий случай, береженого Бог бережет.

Хитрово-Квашнин благодарно похлопал старика по плечу и перевел взгляд на пятидесятипятилетнего дворецкого, высокорослого, с длинным худым лицом, имевшего обширную лысину и пушистые полуседые бакенбарды.

– Никифор, что б с отделкой внутри к моему возвращению было закончено!

– Не извольте беспокоиться, Евстигней Харитоныч, – произнес дворецкий полубасом. – Сделаем. Дворовые у меня, сами знаете, не озорничают.

– Присядем-ка на дорожку, – предложил камердинер.

Все трое опустились на широкую лавку и помолчали. Барин смотрел на набалдашник трости, выполненный в виде головы легавой, и думал о предстоящем лете и связанном с ним заботах. «Слава Богу, с годовым запасом зерна и сена все в порядке! Кормов для скотины до новой травы вполне хватит… А забот немало, и за всем нужен присмотр. И за пашней, и за сенокосными лугами, и за лесом, чтоб не случалось самочинных порубок. Управляющего нанять, конечно, можно, ну да староста Архип всегда настороже. Этот и на пашне любую погрешность заметит, и за косцами на лугах проследит, и за лесными куртинками присмотрит. Забредет однодворческая корова на господское поле, Архип тут как тут, корову прогонит, а с ее хозяина за потраву штраф возьмет. Чужой дровосек едва в куртинке топором стукнет, а Архип уж рядом, руки в боки, с суровым видом глаз щурит… Толковый мужик, только пьющий. Зачнет вино пить, неделю не просыхает. Тогда сын его старший, Артем, за барским хозяйством приглядывает…».

Вздохнув и ударив ладонями по коленям, барин поднялся, одернул синий двубортный мундир с малиновым нагрудником, украшенным орденом Св. Георгия, и разгладил синие панталоны с двойными малиновыми лампасами. Затем трижды перекрестился, сошел, опираясь на трость, с крыльца и сел в бричку. Камердинер с поклоном подал ему саквояж, сказав напоследок:

– Здесь бритвенные принадлежностями, смена белья, панталоны и нестроевой сюртук c жилеткой… Приятной дороги! Выбирайте в Петродаре домишко поважнее, что б с надежной крышей, теплыми полами да каминами. В нем ведь зимами вам жить. А то соседний барин, поручик Матякин, помните, из-за худых полов да каминов принужден был зимой бежать из города в имение.

– Присмотрю такой дом, чтоб был без изъянов, старина, – заверил хозяин, надвинув на лоб синюю уланскую фуражку с черным лакированным козырьком и расправив эполеты из белого гаруса. – Да, и не забуду купить тебе в «Лавке старины» купца Черномошенцева ботинки с бантами и большими пряжками.

– Много доволен, батюшка!

– Ну, трогай, Митрофан!

Кучер пониже надвинул картуз, расправил плечи и взмахнул в воздухе кнутом. Раздался короткий щелчок, колеса скрипнули и зашуршали по ярко-желтому песку подъездной аллеи. Бричка сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее покатила вперед. Верные слуги сошли с крыльца и крестя удалявшийся экипаж, провожали его глазами до тех пор, пока он не скрылся в ближней березовой рощице.

Через полчаса бричка выбралась на широкую дорогу, тянувшуюся из Усманского уезда, и неторопливо поехала в северо-западном направлении. Хитрово-Квашнин, покачиваясь на мягком сидении, лениво обозревал давно знакомые виды. Слева темнели широкие поля с перелесками Гардениных и Прибытковых, бывших воронежских купцов, влившихся в состав потомственного дворянства, справа проглядывала земля отставного прапорщика Кузьмина, сына усманского канцеляриста. До недавнего времени часть ее была в собственности подпоручицы Матякиной, распрощавшейся с жизнью в имении Отрада… Лидия Ивановна, добрейшая женщина, красавица, пала там от руки подлеца. Говорят, его уже нет на свете, что не удивительно – на сибирских рудниках долго не протянешь… За небольшим поворотом показались поля помещицы Козловой, по первому браку Писаревой, имевшей прибыльный свеклосахарный завод, а потом и cенатского регистратора Зацепина, потомка козловских подъячих, дальнего родственника Ардалиона Зацепина, деятельного участника расследования убийств в Отраде.

Дорога была накатанной, и вскоре бричка, миновав обширные владения однодворцев, въехала в смешанный лес. В нем приятно пахло хвоей и смолой. В вершинах деревьев щебетали золотисто-желтые иволги, где-то дудукали удоды. Лошади несли бричку, по привычке, легко, без всякого напряжения. Мимо проносились стволы сосен и берез, без конца тянулась молодая поросль подлеска. В весеннем лесу отставному штабс-ротмистру дышалось легко и свободно, думалось о хорошем. О предстоящей встрече с давним приятелем, занимавшим ныне пост полицмейстера, о визитах к знакомым дворянам, о покупке дома для проживания в зимнюю пору.

– Первым делом загляну на Евдокиевское кладбище, – вслух проговорил он. – А то ведь закружишься потом в делах да заботах!

– Это вы мне, барин? – обернулся Митрофан.

Штабс-ротмистр, молча, махнул рукой и снова ушел в свои мысли. Ему вспомнился выезд с соседними помещиками на охоту «в брызги», ранней весной, когда земля только-только сбросила с себя белое покрывало. Не успели доезжачие отправить гончих в рощу по следу волка, как тот вырвался в поле. В момент на него спустили всех борзых, около пятнадцати особей. И пошла потеха! Затрубил рог, кони заржали, встали на дыбы и стремительно рванули вперед. Охотники без устали секли их нагайками, гикали, вопили во всю мощь луженых глоток! А настигли и схватили зверя мои собачки! Соскочил я с лошади, да и покончил с ним точным ударом ножа под левую лопатку!.. О, есть, о чем вспомнить! Но, что сотворил тумак – помесь русака и беляка – с одной из лучших гончих Прибыткова! Та почти догнала косого, однако он, заметив впереди две березы, со всего маху нырнул в просвет между ними, собака же, не сумев оценить обстановку, прыгнула вслед и беспомощно застряла в просвете. Другой хитрован, рыжий лис, провел гарденинских гончих по-своему. Он так искусно петлял по зарослям и болотам, что те попросту потерялись – доезжачие смогли их обнаружить лишь на следующий день у границы Усманского уезда в рощице, принадлежащей отставному ротмистру и кавалеру Ярцеву.

А темному бору, казалось, не было края. Дорога то петляла, то делала крутой изгиб, то выпрямлялась на целую версту. И только спустя час показались первые признаки того, что лес кончается. Вокруг стало потихоньку светлеть, деревья редели, впереди проглянуло пасмурное небо. Вот, наконец, и выезд из бора! Бричка вырвалась на простор, проехала мимо южного конца Петродарского озера, свернула к крупному изгибу реки и через полверсты оказалась у паромной переправы.

До Харитоновки доходили слухи, что в начале апреля случилось большое половодье или водополь. Мощное наводнение не только затопило низкие берега, но и снесло, как уже не раз бывало, шаткий Диконский мост. До возведения новой переправы сообщение Петродара с левобережьем осуществлялось посредством лодок и парома.

Бричка притормозила у подобия постоялого двора с невзрачным амбаром и навесом для экипажей. Хитрово-Квашнин разрешил кучеру потолкаться среди желающих переправиться, а сам, оставшись в бричке, достал курительную трубку и стал неспешно набивать ее табаком, поглядывая в сторону крутого правого берега с разбросанными на нем хижинами жителей пригородной слободы. Некоторые дома, особенно в низинах, испытав напор весенней стихии, оставались стоять в полуразрушенном состоянии.

Возле постоялого двора толпились многочисленные крестьяне, сновали однодворцы. От их телег, груженных всякой всячиной, рябило в глазах. Были здесь и дворяне. Внимание владельца Харитоновки привлек худой, небольшого росточка человек в мундире штабс-капитана. Он мерил берег мелкими шажками и, постукивая арапником по сапогам, зло поглядывал на приближавшийся паром. Иногда с его губ слетали проклятия на польском языке.

– Пся крев! Холера ясна!.. Я покажу подлецу Егупову, как разговаривать с офицером!

Он посмотрел в сторону одного из навесов, где за столом на лавке расположилась группа полицейских служителей.

– Брандмейстер Романовский, вас зачем оторвали от пожарного дела? Вы вообще для чего здесь поставлены? Семечки щелкать да в карты играть!

– А то не знаете, Ануфрий Антоныч, – отозвался брандмейстер. – Для тишины и порядка.

– И это, по-вашему, порядок, сутками держать людей на берегу?

– Я что ли держу? Содержатель парома.

– Так скажите ему!

– Говорил уж, а он мне: «Мой паром, знаю, кого на него ставить. Взялся сдуру за переправу и терплю убытки».

– Убытки!.. Да твой Егупов – грабитель! Против таксы втрое берет!

«Видно, изрядно попортил кровь штабс-капитану этот Егупов», – подумалось Хитрово-Квашнину. С помощью английских серных спичек и кусочка наждачной бумаги он разжег трубку, несколько раз крепко затянулся и позвал к себе Митрофана.

– Ну, что, потолковал с крестьянами? Чьи они?

– Разные. Вельяминовские из Ивановки, абловские из Дубровки, усманские штабс-капитана Храповицкого, а, по большей части, сенявинские из Красной Горки и Малой Байгоры. Тот раздосадованный офицер, гуляющий с арапником у кромки воды, как раз с ними приехал.

– Это почему?

– Он управляющий сенявинским винокуренным заводом.

– Понятно.

– Не поладил с содержателем парома, и есть из-за чего. Сенявинские вторые сутки ждут переправы. Им не впервой терпеть притеснения и поборы содержателя. Неделю назад «его степенство» взял за перевоз в один конец с сенявинского крестьянина поросенка стоимостью сорок три копейки серебром, всего же за два конца – шестьдесят три копейки. А по таксе за лошадь в упряжке должно взиматься только десять копеек… Сенявинские сказывают, двое овчинников из Серпуховского уезда простояли на берегу трое суток. Взял их все же на паром Егупов, но потребовал с одного за три повозки и шесть лошадей рубль пятнадцать копеек серебром, с другого за пять повозок и шестнадцать лошадей – чуть ли не три целковых. Но за всем тем, первого перевез после взятия денег на следующий день, второму же переправил лишь две повозки и девять лошадей, а остальное – только после того, как заполучил еще сорок три копейки…

Паром, между тем, тихо причалил к берегу. Началась разгрузка. Заправлял ею при помощи хватких работников среднего роста человек в темно-синей поддевке, серых панталонах и яловых сапогах. Когда люди, лошади и экипажи оказались на берегу, он повернулся лицом к постоялому двору и зычно крикнул:

– Погрузка!.. Абловские, готовьсь!

Послышались громкие возгласы, застучали копыта лошадей, заскрипели тележные оси. Хитрово-Квашнин поискал глазами штабс-капитана. Тот с крайне недовольным видом отделился от группы сенявинских крестьян и предстал перед главным паромщиком.

– Это переходит все границы! – бросил он, в гневе шевеля редкими усами и крепко сжимая арапник. – Сейчас наша очередь! Абловские – за нами.

– А позвольте мне знать, – спокойно ответствовал купец, поглаживая бороду. – Грузиться будут абловские. Попрошу не чинить помех!

– Нет, это ни на что не похоже! Черт знает что!.. Брандмейстер!

Романовский, облаченный темно-зеленый полукафтан и шаровары, нехотя показался из-под навеса.

– Иван Василич, незамедлительно примите меры, не то я за себя не ручаюсь! – в сильном раздражении проговорил Новицкий.

Стуча хромовыми сапогами по утоптанному берегу, одной рукой придерживая блестящую бронзовую каску, другой – длинную шпагу на левом боку, брандмейстер подошел к Егупову и что-то сказал ему негромко.

– Какие притеснения? – вспылил купец. – Выдумали тоже! У меня своя очередь… Излишние деньги не брать?! А кто мне оплатит убытки?

– Ты, давай-ка тише, не то донесу полицмейстеру! И не токмо про притеснения, но и про незаконное содержание постоялого двора, сено и овес с коего продаются втридорога.

Прищурив глаза, Неверов упер руки в боки.

– Нечего здесь распоряжаться! Коллежский регистратор, а форсу-то этого сколько!.. Полицмейстером не стращайте, вывернемся!.. На паром кого хочу, того и поставлю. Очереди мне всякие нипочем!

Новицкий с руганью поднял арапник, и ударил бы купца, если бы брандмейстер не удержал его руку. А Егупов и не думал униматься.

– Что вы здесь плеточкой-то размахиваете?! – кричал он. – Только попробуйте ударить!.. Дворянин, понимаешь. Чины у нас одинаковые. Вы ничего не значите, как только поляк и такой же работник у Сенявина, как нанятые мной помощники для паромной переправы!

Хитрово-Квашнин не мог больше оставаться безучастным. Манеры паромщика, его развязность и нагловатость ему порядком наскучили. Спустившись с брички и опираясь на трость, он вплотную подошел к купцу, твердо взял его за локоть и тихо, но внятно произнес:

– Хватит бузить, любезный!

Взоры всех, кто находился на берегу, обратились на высокого широкоплечего офицера, имевшего темно-каштановые волосы, бакенбарды и усы. Нос с едва заметной горбинкой и волевой подбородок придавали его лицу выражение мужественности, говорили о наличии сильного характера. Егупов попытался высвободиться, но хватка штабс-ротмистра, забивавшего гвозди рукой, была железной.

– Пустите! – возопил купец. – Что это, в самом деле?

Один из паромщиков шагнул к нанимателю и что-то шепнул ему на ухо. Тот враз перестал дергаться.

– Господин Хитрово-Квашнин!.. Простите, не признал!.. Ох, локоть замлел!

Штабс-ротмистр хмыкнул и ослабил хватку.

– Будешь смирно себя вести?

– Воды не замучу!.. Только вы, ваша милость, тово… не говорите полицмейстеру.

Владелец Харитоновки отпустил руку купца и возвысил голос:

– Что б ты опять взялся за притеснения? Нет, уж, отвечать надо за свои поступки!

– Убытки, ваша милость…

– Довольно!.. Убытки ты уж давно все покрыл поборами… Кому очередь грузиться?

– Cенявинским, – вздохнул купец, поглаживая ноющий локоть. – И вам, как ветерану Отечественной войны и кавалеру… Господин штабс-капитан, попрошу на погрузку!

Новицкий смерил Егупова презрительным взглядом и коротко поклонился Хитрово-Квашнину.

– Позвольте представиться, штабс-капитан Новицкий Ануфрий Антонович. Управляющий винокуренным заводом полковника Ивана Григорьевича Сенявина.

Хозяин Харитоновки назвал свое имя. Через некоторое время, уже находясь на пароме со всеми крестьянами, лошадьми и гружеными телегами, Новицкий говорил новому знакомому:

– Почти двое суток пришлось ждать переправы. Я только попенял Егупову, что берет лишние деньги, а он давай чинить притеснения. Если бы не вы, Евстигней Харитоныч, не знаю, чем бы все закончилось… У крестьян дел в Петродаре полно, вон на тех двух телегах двадцать восемь мешков медной монеты для оплаты государственных повинностей, у меня cвои обязательства. По контракту, заключенному в Тамбовской казенной палате, везу в петродарские магазины две тысячи ведер полугарного вина и дюжину бочек спирта. Через неделю такое же количество вина и спирта повезу в Усмань, через две – в Козлов.

– Винокурение, надо признать, поставлено у Сенявина на широкую ногу, – сказал Хитрово-Квашнин. – Завод, кажется, стоит в сельце Малая Байгора?

– Верно, в сорока семи верстах отсюда.

– Помню, заезжал я в те места, когда служил капитан-исправником. Винокуренный завод и тогда работал бесперебойно.

Пока дворяне в подобном ключе вели беседу, паром приблизился к правому берегу и плавно пристал к нему. Началась шумная разгрузка.

ГЛАВА 2

Распрощавшись на берегу с Новицким, Хитрово-Квашнин сел в бричку и приказал Митрофану ехать в город, до окраины которого было рукой подать. Не успел он выкурить полтрубки, как справа за пустырем показались первые низенькие деревянные домишки мещан с каменным фундаментом, тесовыми крышами и покосившимися заборами. Завиднелась на перекрестке Прогонной и Усманской и полосатая караульная будка со шлагбаумом, возле которой стоял, опершись на алебарду и повесив голову, высокий и сухопарый будочник из инвалидных солдат. От стука копыт солового и чубарого страж порядка встряхнулся, широко зевнул и подступил к самому краю дороги. Усмотрев в бричке офицера, он, выпрямившись, проделал алебардой что-то отдаленно похожее «на кра-ул!»

– Дремать изволил на посту, милейший? – заметил Хитрово-Квашнин с усмешкой.

– Никак нет, вашбродь! Где дремать, когда туды-сюды громыхают то из города, то с парома? Вон за вами цельный обоз тянется… Извольте сказать чин, имя, фамилию. – Инвалид вдруг вскинул брови и осклабился, показав ряд неровных пожелтевших от табака зубов. – А я вас признал, вы бывший капитан-исправник Хитрово-Квашнин!.. Извиняйте, по каким делам пожаловали в город? Багажу нет?

– По личным надобностям, из багажа один саквояж.

Будочник развернулся и побрел к сиявшему новизной шлагбауму. После череды неторопливых движений тонкий конец полосатого бревна пошел ввысь. Глядя на ветерана, которому было никак не меньше полувека, Хитрово-Квашнин с усмешкой вспомнил строки из стихотворения Пушкина:

Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком?..

Иль чума меня подцепит,

Иль мороз окостенит,

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

– А если курьер случится, также будешь ноги волочить? – спросил он, когда пропахший табаком будочник вернулся к бричке.

– Э, не-ет! Узришь вдали фигуру с казенным листом в руке да на лихих лошадях, бежишь подымать шлагбаум так, словно тебя кто дубиной огрел!

– Хм-м… Все в порядке в околотке? Не шалят?

– Всякое бывает, – прохрипел будочник, нахмурив брови. – Пресекаем, ежели, например, безобразие или, будем говорить, озорничество…

Из питейного заведения, располагавшегося через дорогу в угловом доме мещанина Попова и называемого местными «последним трактиром у заставы», послышался пьяный голос, затянувший «Боже! вина, вина!»

– А это что? – Штабс-ротмистр указал подбородком на угловой дом.

– Штофная лавка. Попов торгует и в розницу в запечатанных штофах навынос, и распивочно. А песни орет усманский барин Соколов, в уездном суде с утра дом продал. Это его коляска стоит у входа. Слышу, крик в лавке, звон разбитых стаканов. Разбудил подчаска, а сам туды. Там пятеро сидят, двоих знаю, мещане Казьма Клюев и Степан Распопов, пиво пьют. Трое неизвестных вино полугарное хлещут. Один из них песню заводит, да так громко, что уши закладывает. Говорю, это зачем такое здесь? По какому случаю дикий шум? Нам не дозволено допущать, коли ежели дебош!.. А песенник встает и хватает меня за грудки. Кто таков, говорит. Будочник? Иди, говорит, со своей жестяной алебардой к чертям собачьим! Я – Соколов, потомственный дворянин, мне не указывать!.. Что ж, мы, тово, не супротив, не смеем, ежели благородные. Кучер на улице мне и пояснил, что барин заехал в лавку, чтобы отметить выгодную сделку.

Хитрово-Квашнин кивнул словоохотливому будочнику и уж хотел было ехать дальше, как вдруг из штофной лавки выскочил посетитель и бегом припустил к шлагбауму. Остановившись перед инвалидом и указывая через плечо большим пальцем, он выпалил:

– Непорядок, служивый. Те двое усманскому барину втихую в стакан что-то подлили. Не иначе, дурману, крест святой!.. Ехать с ним куда-то собираются… Что ты на меня таращишься? Говорят тебе, злое дело затевается!

– Погоди, Клюев, не части! – нахмурился будочник, потирая кончик длинного угреватого носа. – И дыши в сторону – несет как из бочки!.. Может, ты это спьяну, померещилось?.. Налакаются с утра, полсвета не видят!

В этот момент из штофной лавки вышли двое, ведя под руки третьего. Тот, едва держаcь на ногах, весело тянул:

– Пьяному рай!.. Жизнь мне прелестную, чашу не тесную, Боже, подай!..

– Э-э, ты смотри, как они его напоили! – хрипло проговорил будочник и гаркнул во все горло: – А ну-ка, оставьте барина в покое!.. Кому говорено?

Мошенники, услышав это, в мгновение ока обшарили пьяного и, выудив из его кармана бумажник, бросились к коляске. Скинув кучера с козел на землю, один из них, поменьше ростом и коренастее, взялся за вожжи, а другой, высокий и гибкий, разжившийся бумажником, бухнулся на сиденье. В следующую секунду экипаж рванулся по направлению к перекрестку. Будочник разбудил подчаска и, размахивая алебардой и изрыгая проклятия, потрусил вслед за ней.

– Митрофан, гони! – воскликнул Хитрово-Квашнин, указывая набалдашником трости на набирающий ход экипаж.

Лихой возница мастерски развернул лошадей и, выехав на другую сторону дороги, погнал бричку за коляской, уже поднимавшейся вверх по склону Прогонной. Все говорило о том, что начинается настоящая погоня. Но она, увы, продлилась недолго. Переднее колесо брички на повороте попало в глубокую выбоину, ось, затрещав, сломалась, и кузов сильно накренился вправо.

– Проклятье! – рявкнул штабс-ротмистр, соскочив на землю. – В самый неподходящий момент!

Коляска, запряженная парой гнедых, проехав по подъему несколько десятков саженей, круто свернула к Новобазарной площади и исчезла из вида. Будочник, махнув рукой, оставил бесполезное преследование и пошел назад. Встав рядом с Митрофаном над подвернувшимся под кузов колесом, он, тяжело дыша, стал в недоумении почесывать затылок.

– Все-таки не выдержала ось, – проворчал кучер, хмурясь и прикусывая нижнюю губу. – Тут такой выход … если в бричку не садиться, а лошадей пустить шагом, то можно добраться на четырех колесах до каретной мастерской.

– Это на Площадной, у мещанина Игната Неверова, – выдохнул будочник, показав рукой в сторону Соляной площади. – Это такой умелец, что любому горю поможет. Голова!

Хитрово-Квашнин кивнул.

– Знаем, знаем… Что ж, Митрофан, берись за дело, я же подожду тебя возле караульной будки.

Кучер взял вожжи и, чмокая губами, стал понукать лошадей. Бричка вздрогнула, заскрипела и тихо тронулась с места. Двигалась она в гору крайне медленно. Правое переднее колесо, вращаясь непостижимым образом, привлекало все внимание Митрофана.

– Доедет, – прохрипел будочник, все еще отдуваясь. – Ежели, тово, не наскочит на камень или яму.

Он вытер рукавом лоб и заковылял к подчаску, занятому проверкой тележного груза сенявинских крестьян. Бросив последний взгляд на свой экипаж, Хитрово-Квашнин подошел к сидевшему на земле усманскому помещику, пьяно поводившему глазами и бормотавшему какую-то чушь. Его он совершенно не знал, потому ограничился тем, что сказал кучеру:

– Подними барина и отведи в штофную лавку, пусть проспится. А сам беги к квартальному надзирателю… О случившемся я непременно доложу полицмейстеру.

У караульной будки штабс-ротмистра поджидал Новицкий с вопросительным выражением на лице.

– Что стряслось, Евстигней Харитоныч? Гляжу, вы за коляской мчитесь. Что это, думаю?

– Мошенники усманского помещика обчистили и укатили на его экипаже?

– Боже мой, с самого утра промышляют!

Пожелав еще раз управляющему крупнейшим в уезде винокуренным заводом всего хорошего, Хитрово-Квашнин подошел к караульной будке и из любопытства заглянул внутрь. Стол, табурет, широкая лавка для отдыха, вот и вся обстановка. Стол был усыпан хлебными крошками, кусочками яичной скорлупы, махоркой и трубочной золой. Пахло табаком, сальными свечами и квасом. Среди клочков всевозможных бумаг Хитрово-Квашнин увидел копию сообщения Петродарской городской полиции, гласившего: «Cего мая от 15-го числа о приведении состоящего при усманской будке шлагбаума в настоящую исправность, поелику оной близ заднего конца в самом том месте, где навешен был на железном болте в столбе, перегнивши, упал и переломился».

– Вот откуда новый шлагбаум! – пробормотал дворянин и вышел наружу.

От нечего делать он обратился к рассматриванию разного рода объявлений, наклеенных в беспорядке на стены караульной будки. Чернила на некоторых листках под воздействием непогоды потускнели и надо было поднапрячь зрение, чтобы разобраться в написанном. Так, говорил себе под нос штабс-ротмистр, что мы здесь видим?.. На углу Площадной и Усманской продается обветшавший каменный дом купца Г.Е. Расторгуева, «состоящий во 2-й части в 81 квартале»… Хм-м, Григорий Расторгуев – брат покойных ныне Спиридона и Ивана Ефимовичей Расторгуевых, моих соседей, выслуживших потомственное дворянство на военной службе… И вот ведь судьба! Ни тот, ни другой не оставили после себя потомства!.. Это что? Помещица Осипова продает дворовую девку Арину, двадцати трех лет, трудолюбивую, послушную, доставшуюся ей по купчей от подпоручика Чернова, а тому – от поручика Иванова, а тому – от титулярного советника Петрова, а тому – от деда по материнской линии секунд-майора Муханова, и просит за нее ни много, ни мало сто рублей. Вот приглашение в Английский сад, где такого-то числа будет звучать духовой оркестр и пройдут гуляния с фейерверком… Здесь приглашение в библиотеку при курортной галерее для ознакомления с новыми поступлениями, в числе коих мартовские и апрельские книжки «Атенея», «Галатеи», «Московского телеграфа» и «Сына Отечества»… Так, а это что за анекдот? «Мещанин, тридцати лет от роду, воспитанный в православной вере, трезвого поведения, без излишних средств к существованию, но надеющийся получить от родителя тысячу рублей, желает сочетаться браком с иногородней купчихой»… Тут еще лучше: «Отставной унтер-офицер, выходец из купечества, поведет под венец и осчастливит девицу с собственным капиталом. Свадьба за счет невесты»…

– Писульки читаете? – раздался за спиной знакомый хриплый голос. – А мы с обозом управились, подчасок спать улегся, я же к вам… Не желаете присесть, вашбродь, чево стоять-то? В ногах правды нет.

Через минуту Хитрово-Квашнин сидел у будки на табурете, предаваясь курению. Будочник стоял рядом, набивая чашу своей простенькой трубки махоркой, выращенной на огородах местных однодворцев.

– Квартальному, поди, не нравится, что вся будка в объявлениях? – проговорил дворянин. – Как тебя?

– Бессрочно-отпускной солдат Неклюдов, вашбродь!.. Еще как! Квартальным у нас прапорщик Горлов. Придет, гвалт подымет, мол, опять бумажные лоскутки на ветру колыхаются, дескать, куды смотрим! А нам, што делать? Говоришь наклейщикам, шельмам этим, нельзя, не положено, cтупайте к городским тумбам, а они все одно, клеят да клеят. И ладно бы, сурьезное што, об курорте там или об переторжке домов да имущества, так нет, норовят всякую дрянь нацепить. Вот хошь бы энтот унтер, гол как сокол, а подавай ему, вишь ты, девицу с капиталом!

– Ну, оклейщики, видимо, благодарят, копейку несут… Как, вообще, служба, рядовой Неклюдов? Будочники в народе не в чести. Вас обвиняют в сообщничестве с ворами, хранении награбленных вещей, скупке краденных золотых и серебряных изделий, незаконной продаже вина. Говорят, вздохнуть людям не даете, каждый день тащите за шиворот к квартальному ни в чем не повинных.

Отставной солдат нахмурился и, сдунув со щеки надоедливую муху, прохрипел:

– Наговоры одни, чево там. Я, к примеру, двух воров в каталажку свел, грабителя схватил, конокрада прищучил… Какие-то награбленные вещи, продажу вина придумали… Ежели я, что и продаю, то табак нюхательный, местный, забористый. Сижу в будке да перетираю… А про притеснения ни в чем не повинных, я вот как скажу. Нечево людям песни орать и толпой собираться! От этого шум происходит, дебоши! Мне все равно, ково хватать за шиворот, лишь бы тишину блюсти, порядок. Нет документа – на сьезжую! Я не допущаю, ежели без виду. Потому до беды недалеко, до дебошу. Нешто можно дозволять, чтоб народ волю имел? Мещане разные да однодворцы глупы, пробки дубовые, ничево не понимают. И ежели я их учу, алебардой охаживаю, за шиворот к квартальному волоку, то по делу, для них же польза. Без этова, вашбродь, невозможно. Посидит, будем говорить, раз-другой в холодной, покумекает, глядишь, набрался уму-разуму. Народ не должон безобразить, потому ущерб для города. Я не терплю этова, ни Боже мой!..

Долго будочник поверял душу дворянину, вспоминая случаи задержания подозрительных лиц, «людей без вида», пьяниц, весельчаков. До тех пор, пока Митрофан не подогнал к караульной будке бричку с новой передней осью. Хитрово-Квашнин распрощался с суровым инвалидом, забрался на сиденье и приказал кучеру править к Евдокиевскому кладбищу. Не отъехал он от шлагбаума и тридцати саженей, как сквозь перестук копыт и колес до него донесся хриплый голос:

– Куды?.. Вам говорю, черти каторжные!.. У меня, что б тихо в штофной лавке! Не безобразить, не заводить дебошу!..

Бричка, покачиваясь, плавно катила по Усманской. Слева тянулись усадьбы восьмидесятого квартала, справа восемьдесят первого. Остался позади дом купца Василия Комарова, торговца мясом, женившегося первым браком на дочери брата городского головы, Марфе Голиковой. Проехали деревянные покои с садом, конюшней и каретным сараем стоимостью в 750 рублей серебром купца Дмитрия Неверова, дома торговцев Сулимских, Голиковых, Терпуговых. Миновали недавно построенную Покровскую церковь, стены которой мастерски расписал крепостной художник помещика Вельяминова, ветхий двухэтажный дом купца Расторгуева, о продаже коего упоминалось в «писульке» на стене караульной будки, пересечения Усманской улицы с Площадной и Базарной. Достигнув углового дома купца Ослина, бричка свернула на Воронежскую и, оставив справа Старобазарную площадь, а слева – Верхний пруд, поднялась по Соборному спуску и, следуя по Лебедянской, добралась до погоста. Он возник в самом начале века, став кладбищем соборного Христорождественского храма. На нем нашли последний приют представители многих дворянских фамилий, имевших отношение к Петродару и уезду.