Текст книги "Сбор образа (сборник)"

Автор книги: Сергей Саканский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Сергей Саканский
Книга 1
Сбор образа (сборник)

Сысоев день

1

Ветер гремел какой-то неловкой жестью всю ночь почти, затем то ли ветер кончился, то ли жесть, наконец, в тихое место сдул… Снился мальчик. Сысоев проснулся, подошел к окну: снег.

Нет, не кончился ветер, только жесть с гаражей в укромное место сдул. Мальчик стоял на плоской битумной крыше гаража, сандалиями в битуме по-летнему залип, как насекомое в янтарной смоле. Мальчик руками изломанно махал.

Неудачно. Битум черный, а янтарь золотой. Разрушается и плывет, липкой патокой стекает с писательского стола сия нехудожественная речь.

Сысоев опять проснулся, словно у Гоголя, в настоящем, и тут уже не было ни ветра, ни лета… Сысоев сразу вспомнил всю свою жизнь и заплакал. Обычно у него было несколько минут с утра, но сегодня мальчик сразу перековылял прямо из сна, и Сысоев понял, что должен навестить могилку.

Он помолился, затем сварил перловую кашу.

– Сегодня мне опять снился мальчик, – сказал он, обращаясь к куклам на полке. – Сегодня я должен навестить могилку.

Куклы глядели тускло, и это было от пыли. Пока вода закипала, Сысоев протер каждую влажной тряпкой.

Затем сидел на кухне у окна, ел свою постную кашу с ячменной лепешкой и смотрел сверху на гаражи. Сысоевский, да еще два-три гаража не были расчищены от снега. Сысоев вдруг испугался, что у него отберут гараж. Он вспомнил, как осенью, когда он возился с ключами, запирая гараж, тормознула черная иномарка, и парень, высунувшись, крикнул:

– Эй, дед, продай гараж!

Сысоев закрыл гараж и молча пошел, а парень медленно поехал за ним, уговаривая:

– Слышь, ты, дед! Продай гараж. Продай, в натуре, а то даром возьму.

Сысоев свернул в узкую щель между гаражами и ушел от преследователя. За гаражами, на мусорной куче, лежала собака. Солнечный луч, встав под определенным углом, заставил сверкать ее мертвый глаз. Сысоев похоронил собаку под небольшой пушистой елью.

Работая сломанной лопаткой, найденной тут же, на загаражной свалке, он с горечью думал, что, может быть, ему зачтется сие доброе дело, когда вот уже скоро, через каких-нибудь несколько лет – а время в старости ускоряет свой бег – и это все равно, что завтра, совсем уже скоро, через каких-нибудь несколько дней по новому летоисчислению…

Где-то в Казани еще был племянник, возможно, и прочие родственники, бессвязно… Все свое имущество – квартиру, развалины автомобиля, Горбатого своего и гараж Сысоев завещал местному коммерческому монастырю, тайно: после смерти найдут его завещание, и покаяние, занявшее целую тетрадь бисерного почерка найдут. Года три назад приходили первые бандиты, хотели имущество отобрать, а Сысоева умертвить, но он копию завещания молча показал – отступились.

Вскоре другие пришли – наверно, кто-то из соседей упорно стучал – те оказались въедливые: привязали Сысоева к стулу, прозрачной липкой лентой с треском примотали, пустили воду в ванной, топить его будут, поставили чайник на плиту, кипяток в рот заливать.

– Чуешь, чем пахнет, дед? – спросил один.

– Жареным, пахнет, дед, – уточнил другой.

– Утюг, паяльник есть? – деловитым тоном осведимился третий. – Утюг, – он положил руку на сердце, – я тебе в живот провалю, а паяльник, – он поднял и сразу опустил палец, – в жопу, – пальцем будто через заборчик перемахнув.

– Яйца ему лучше подрежь! – сквозь зубы процедила девчонка, такая милая, с юным лицом. – Дыму не будет.

Она, как Сысоев понял, нотариусом была, молодой специалист, чистые бумаги и печать с собой принесла.

– Гляньте-ка, а он в куклы играет. Тащи-ка одну сюда.

Принес куклу Агнию, положил на бок табуретку, куклу к ножке той же прозрачной лентой прилепил.

– Смотри, дед, что с тобой будет. Хорошо смотри. Вот я твоей кукле паяльничек в жопу вставляю. Пластмассой жареной пахнет. А то мясом твоим пахнуть будет, усек?

– Ты ей глаз голубой выжги, – посоветовала девушка, прикуривая. – Все же меньше дыму.

Дым все же вился, и от Агнии, и от девушки, чья белизна и свежесть были воистину ангельскими.

– Ничего куколка была, – с неподдельной грустью вздохнула она, когда оба глаза Агнии превратились в оплавленные дыры.

– Ну что, будем колоться, партизан?

Сысоев вдруг широко улыбнулся, потом стал хохотать, запрокинув голову. Ему предложили именно тот конец света, которого он жаждал все эти годы, но почему-то было вполне ясно, что до конца они дело не доведут.

Развязали, ушли. Сысоев принял ванну. Он плакал, сидя в ванной, потому что в первый и последний раз – сорвалось, а другого такого шанса уже не будет.

2

Сысоев был домашним монахом. Из своей двухкомнатной он создал маленький монастырь: в двадцатиметровую свез лишнюю мебель, книги и ковры, а восьмиметровая стала кельей – голые стены, оклеенные белой бумагой, тумбочка и топчан с больничной свалки. В углу – иконостас.

Сысоев питался хлебом, водой и кашей; с таким рационом его мизерной пенсии не только хватало на жизнь, но еще оставалось на литературу и свечи, и можно было подкопить на новую иконку, и даже были кое-какие смертные сбережения.

Единственной роскошью в его обители значились куклы. Девять кукол было найдено, три куплены, одна добежала из детства. Куклы сидели на кухонной полке – длинным неровным рядом. Последние годы Сысоев беседовал с ними, как обычно общаются с домашними животными – не предполагая ни понимания, ни тем более ответа… Когда куклы заговорят, думал Сысоев, это и будет отправная точка моего безумия. Проницательный читатель знает: ближе к концу повествования куклы непременно заговорят.

Сысоев не вполне честно соблюдал принятый им обет молчания. В ближайших магазинах, где его несправедливо считали немым, он просто указывал на нужные продукты перстом. Кое-где, например, в Сбербанке, порой приходилось произнести несколько слов. Да и молился он чаще всего вслух.

Обет молчания, скорее всего, был обетом одиночества. Немногие старые друзья давно похоронили Сысоева, соседи с грустью смотрели ему вслед, когда он, непоправимо согнутый и седой, нечеловечески тощий, шел, опираясь на палку – купить какой-нибудь еды.

Привычка разговаривать с куклами развилась уже на третий месяц молчания. Тогда Сысоев, размахивая деревянной мешалкой, произнес столь внезапную и длинную речь, что даже сгорела его перловая каша, а он все не мог и не мог остановиться…

– Быть человеком, – говорил Сысоев, – это значит – говорить. В начале было – что? То-то и оно… Не умеющий сказать подобен чванливому агнцу, который в отблесках пламени видит лишь собственные испуганные глаза. Именно Слово, зачатое в первородном грехе…

Он говорил долго, символизируя каждый вопросительный знак взмахом мешалки по направлению к куклам; его дух, кипевший прежде, как жидкость кипит в высоком сосуде с узким горлом, теперь уподобился бурной реакции открытого горшка… Сысоев кончил. Куклы улыбались сквозь золотистые солнечные лучи. Казалось, их лица ожили в обманчивом кружении пылинок.

С тех пор Сысоев и стал говорить.

3

Он было собрался навестить могилку прямо сейчас, по утреннему солнышку, но разболелись ноги. Сысоев лег и углубился в чтение Афанасия Сарского.

Тикали ходики на стене. Солнечные полоски неумолимо ползли по ковровой дорожке, наглядно демонстрируя непрерывность времени и вместе с тем его дискретность, ибо взгляд, переведенный с книжной страницы на пол, всегда упирается в новую комбинацию света и тьмы.

– Вот! – возбужденно воскликнул Сысоев. – Вот-вот! Грех и покаяние составляют именно слои нашего бытия, подобно залеганию древних пород в глубине земли или свадебному пирогу… Прав, трижды прав старик Сарский!

Так, незаметно, время подползло к обеду. Сысоев налил в алюминиевую кастрюльку воды, затем промыл крупу. Когда вода закипела, он засыпал крупу в кастрюльку и шумовкой удалил выступившую пену… Простые и добрые, очень хорошие слова, читатель.

– Простит ли он меня когда-нибудь? – задумчиво пробурчал Сысоев, глянув на куклы через плечо.

Наконец, каша готова. Она напоминает какой-то сильно кратерированный ландшафт, вроде Луны или Меркурия. Глубокие, уходящие во тьму трещины наглядно отрицают как плоскость, так и кривизну поверхности планеты. Из трещин вырывается пар: вот-вот готов образоваться вулкан… Солнечные лучи, полные жемчужной пыли, не возбуждают жизни в пейзаже, мертвом до самого горизонта. Поле под слабым слоем снега исчерчено геральдическими следами тракторов. Гаражи на переднем плане слишком страшно похожи на развалины некрополя. Сысоев, таинственный монах, садится обедать.

Еда вообще была для Сысоева низменным физиологическим актом. Он глубоко понимал великих отшельников, медленно высыхавших на дне пещер. Сам по себе отказ от еды не был для них ни мукой, ни жертвой. Мукой было то наслаждение, которое дает отказ от наслаждений. Жертвой была вездесущая неизбежность наслаждения.

Кончив, Сысоев тщательно вымыл посуду.

– Я скоро вернусь, – кивнул он куклам и, замотавшись длинным розовым невообразимо давно покойной женой связанным шерстяным шарфом, вышел на воздух, на солнце, на свой крестный путь.

Надо было сперва дом обогнуть.

Обойдя, он приблизился к гаражу, достал из-за стенки фанерку, принялся откапывать от набежавшего снега дверь… И тут его сердце заколотилось бешено, испарина выступила на лбу, ноги его подкосились, поскольку увидел: на ржавчине двери, белая, прилеплена бумажка, а на ней – написано!

Очки для близи-то он не взял, глазами к бумажке приник, очки для дали то снимет, то наденет, голову то так, то эдак повернет… А на бумажке написано:

СНИМУ ЭТОТ ИЛИ ЛЮБОЙ ДРУГОЙ ГАРАЖ

– Снимешь ты, снимешь, – злобно прошипел Сысоев, – жопу ты снимешь, прости, Господи, вырвалось, сука, прости Господи, вырвалось опять…

Он осторожно огляделся по сторонам. Улица была безлюдной. Неподалеку валялся кусок ржавой жести, тот самый, что гремел ночью на крыше, в сне… Сысоев с трудом отпер гараж и вошел внутрь.

Посреди гаража стоял Горбатый, соучастник и невольный пособник убийцы. Машина посмотрела на Сысоева из-под толстого слоя пыли. Хозяин подошел, провел безымянным пальцем по капоту, оставив полоску. Прошлая полоска уже подернулась пылью, как и предыдущая. Отметины прежних лет уходили в пыль, словно древние ступени в мутную воду.

Этот давно мертвый «Запорожец» был еще того архаичного дизайна шестидесятых, который предполагал явное сходство машины с круглым человеческим лицом. Горбатый был похож на ребенка, вот-вот готового разреветься, у него были выразительные, сложенные горьким пирожком губы.

Сысоев промокнул платком глаза, высморкался и, кряхтя, стал разбирать вещи, сваленные в углу. Он достал и встряхнул большую грибную корзину, затем сложил в нее детский совок, баночку черной нитрокраски, ацетон, маленькую деревянную скамейку и вьетнамский веник.

Как всегда, его поджидала местная галлюцинация, которую условно можно назвать призраком, потому что проявлялась она только здесь, в гараже. Теперь мальчик стоял сзади, туманно выглядывая из-за стекла. Если бы галлюцинация умела расти, подумал Сысоев, то голова давно бы уже возвышалась над крышей машины, уже не та белобрысая детская голова, а взрослого человека голова, за сорок уже, и наверняка лысого…

– На могилку иду, на могилку, – покойно сообщил Сысоев, кивнув.

Он недолго постоял у машины, внимательно разглядывая призрака, затем, опять же, кряхтя, полез в подвал.

Тусклая тридцатишестивольтовая лампочка освещала подземное помещение с кирпичными стенами, бетонным потолком и песочным полом. Налево были пустые ниши, направо – полусгнившие картофельные закрома.

Сысоев взял детский совочек, сел на скамеечку и принялся грести песок. Через несколько минут работы он расчистил небольшой жестяной лист, на котором показались блеклые буквы:

КРАСОВСКИЙ ИГОРЬ ВИКТОРОВИЧ (МАЛЬЧИК) 1968–1977

Все это было похоже на непомерно увеличенный в размерах, традиционный детский «секретик».

4

Помолившись, Сысоев достал из корзины краску, затворил ее ацетоном и подновил надпись. В ожидании, когда краска высохнет, он сидел на скамеечке над могилой и вспоминал мальчика, который прожил здесь, на цепи, почти три месяца, питался сырой картошкой, срал в ямку. Казалось, что здесь до сих пор стоит этот неуютный запах застарелой канализации, именно от ямки, которую мальчик выкопал руками в углу.

Помнится, когда прошло пять недель с тех пор как мальчик исчез, Витька, его отец, вышел как ни в чем не бывало во двор – постучать в домино.

– На Кавказ забрали, точно на Кавказ, в рабы, – бодро объяснял он с папироской в углу рта. – Вот, вернется лет эдак через двадцать, женатый, лысый как я… – Витька стукнул себя по лбу ладонью, полной черных костей домино, и те вдруг рассыпались по всему столу, по земле…

Проиграв тогда сорок копеек, Сысоев зашел вечером в гараж.

– Дядь Саш, – попросил мальчик, – я никому не скажу, дядь Саш. Я скажу, что к тетке в Ковров убежал, а по дороге хулиганы напали. А ножка, ладно, я и без ножки дальше поживу, дядь Саш…

К тому времени Сысоев уже сорвал с мальчика ногти и вставил ему в мочеиспускательный канал бенгальский огонь. Три месяца, вероятно, показались мальчику значительно длиннее всей его предыдущей жизни. Сысоев приходил каждый вечер и занимался с ним около часа: больше они не выдерживали оба… Чтобы продлить мучения мальчика, Сысоев применял новокаин в ампулах, умело накладывал повязки с различными мазями… Мальчик был умным, он часто менял тактику поведения, испробовав все: то осыпал Сысоева проклятиями, угрозами, поминая даже весьма немодного в те годы Бога, то становился очень хорошим, покладистым – ни о чем не просил, делал все, что ему приказывали, даже подмахивал бритве или игле… Последние дни мальчик уже ничего не говорил членораздельно, а только выл, складывая свое негромкое «у-у» в популярные тогда мелодии: Жил да был черный кот за углом, Оранжевое небо, Солнечный круг…

Солнышко вышло, осветило могилку… М-да. Откуда ни возьмись – в этом старом сыром подвале вышло вот солнышко…

Сысоев завалил надгробье песком, заровнял и затоптал. Сложив свои предметы обратно в корзину, он выбрался из подвала, вышел из гаража.

Прямо напротив ворот, шагах в десяти, образовалась проталина, которой не было еще полчаса назад. Сысоев подошел, волнуясь. Снег стаял, обнажив небольшую трещину в грунте, откуда валил пар. Было ясно, что где-то в глубине прорвало трубу отопления.

– Ну и дела, – проговорил Сысоев.

Солнце освещает Землю никогда прямо, а под неким вымышленным углом…

– Ну и дела, – повторил он, уже вернувшись домой и с высоты глядя на столбик голубого пара.

И сразу, будто затверженную молитву – не построчно, а целиком – представил Сысоев давно ожидаемую мглу: ведут его через двор, где он родился, вырос и хотел умереть, таинственного монаха с узелком на груди, и Витька Красовский, отец, старый, больной, с клюшкой своей в толпе – смотрит.

5

Сысоев помолился. Кончив, он прошел на кухню и вновь обратился к куклам:

– Может быть, это и есть ад? Может быть, я давно умер, и все это – домашний мой монастырь, гараж под окном, снежная пустыня вся в следах тракторов… Все это и есть неизбывный ландшафт Плутонии…

Он выглянул в окно. Прямо перед гаражом образовался острый, как подростковый прыщ, холмик, над которым полыхал гейзер. Высокий конический столб голубого пара растворялся в воздухе, напоминая о тленности, непоправимой тупости нашего бытия. А рядом уже стояла машина, и суетились рабочие в касках, сверху маленькие, и чуть поодаль – еще меньше – мальчишки.

Весной 1977‑го года жену Сысоева, Марину Сысоеву, обнаружили мертвой в парке, в пятистах метрах от дома, изнасилованной и задушенной, вернее, сначала задушенной, а потом… Убийцу так никогда и не нашли: погубив сходным образом еще двух женщин, он свою деятельность прекратил – или не решился стать сериалом, или уехал куда-нибудь, или околел внезапно, в безвестности. Таким образом, маньяк стал как будто бы вечным призраком окрестных лесов, навсегда поселившись в сознании горожан.

Марина вышла погулять с собакой, с эрдельтерьером Грантом. Насильник сначала убил собаку, а женщину оглушил палкой. Потом забил ей рот ее собственными трусами и землей, привязав Марину к поваленному дереву, дереву, дереву.

Спустя неделю после похорон Сысоев увидел в роще за гаражами мальчика. Тот стоял на коленях и, высунув от наслаждения язык, пытал кошку, привязанную к доске. Как видите, всегда кто-то кого-то привязывает в этой печальной истории.

Мальчик был в больших, наверное, отцовских перчатках. В руке у него был специальный инструмент: длинная, сделанная из вязальной спицы и рукоятки напильника – игла. Сысоев скрытно наблюдал, затем тихо, на цыпочках, отошел, что было непедагогично. В тот же день он сделал и себе точно такой же инструмент.

Мальчик часто вертелся за гаражами, на небольшой свалочке. Он мало водил компанию с дворовыми ребятами, предпочитая гулять в одиночестве. Однажды Сысоев, хорошо посмотрев вокруг, поманил его пальцем.

– Хочешь покататься на машине? – прошептал он заговорщически.

– На вашей-то? – мальчик не скрывал своего презрения к Горбатому, но видно было, что очень ему хочется, хоть на такой.

– Только ты сначала помоги мне перебрать картошку…

Оглядевшись, Сысоев плотно закрыл ворота гаража. Мальчик недоверчиво подошел к Горбатому, затем оперся руками на капот и покачал машину на рессорах. Сысоев подошел с другой стороны и тоже покачал. Так они некоторое время играли, глядя друг другу в глаза и улыбаясь, раскачивая на рессорах губастого Горбатого, а потом спустились в подвал, перебирать картошку в закромах.

Сысоев услышал громкий шаркающий голос и выглянул в окно. Подъехала милицейская машина. Громкоговоритель работал:

– Всем жителям домов восемь десять двенадцать немедленно покинуть квартиры квартиры квартиры…

Образовалась огромная дыра в земле, внутри клокотала серая грязь. Край дыры подобрался прямо к воротам гаража… Тут же кто-то стал звонить, затем стучать в дверь. Не услышав ответа, он принялся звонить и стучать соседям. Сысоев сидел у окна и умиротворенно ждал. Грязевой вулкан, а это был именно он, совершенно немыслимый в Подмосковье, взорвался внезапно, задребезжав стеклами близких зданий. Сысоева осыпало осколками, по лицу заструилась кровь. Кратер расширился рывком, поглотив аварийную машину, которую не успели отогнать, а также несколько гаражей. Горбатый медленно исчез в серой бурлящей каше, показав в последний раз свою круглую похотливую задницу… Сысоев отправился спать.

6

Проснувшись, он выглянул в окно. Был уже вечер все того же Сысоева дня. Яма успокоилась, слабо дымясь, а вокруг резвились взрослые и дети, меж ними Витек Красовский со своей неизменной клюшкой – это несмотря на то, что он запил и через год после исчезновения сына замерз в канализационном колодце… Да и стекла почему-то были целы.

Сысоев сказал куклам:

– О нет, не существует никакого скачка в качестве греха… Какая разница, украл ли ты рубль, трешку, миллион? Убил ли ты жука, пса, лошадку? Или ты изменила мужу один раз или одиннадцать? С одним мужчиной или с семью? Стояла ли ты при этом раком, брала в рот, или молча лежала, ожидая, когда все это кончится? О нет, не я убил тебя!

Когда ты в первый раз изменила мне с первым своим любовником, я узнал об этом не от мирного соседа, который лишь подтвердил мои подозрения. Просто ты зачастила в церковь… Ты стала ходить в черном платке. Ты плакала по ночам. Тем не менее, ты все равно встречалась с ним. Ты все равно лгала, подменяя один грех другим, пытаясь искупить один грех, в то же время закручивая другой.

Это не я убил тебя… Я убил мальчика из-за тебя. Или вместо тебя.

Потом были еще две девочки в парке, они загорали в укромном уголке, с белыми попками… Он забил им рты трусами с землей, что позволило сделать вывод, будто и с ними, и с Мариной Сысоевой работал один и тот же маньяк.

Нет, он не стал сериалом, на этом и закончил. Много лет Сысоев мирно трудился инженером на заводе, а по пенсии стал домашним монахом. Говорили, что он чокнулся. Иногда ему казалось, будто он уже умер и находится в аду, потому что в мире стали происходить какие-то невообразимые, явно похожие на галлюцинацию вещи: то коммунистов скинули со всех постов, будто их и не было, то вот сегодня – грязевой вулкан.

Сысоев лежал навзничь, засыпал, думал. Еще один день прошел, из тех, которых уже не так много осталось в жизни. Сысоев слышал шепот. Это, хихикая, переговаривались куклы. Сысоев заснул и снился ему мальчик. Ветер гремел какой-то неловкой жестью всю ночь почти…