Текст книги "Рыба говорит"

Автор книги: Сергей Михайлов

Сергей Михайлов
Рыба говорит

© С. Михайлов, текст, 2020

© Е. Лямина, фото, 2020

© «Русский Гулливер», издание, 2020

© Центр современной литературы, 2020

О книге

Это очень горькие стихи, и очень «про сейчас», и очень русские… В них много страха (нашего общего) и даже отчаяния, и всё-таки, уж не знаю почему, благодаря ли стилистическому разнообразию, технической находчивости или просто-напросто нетривиальности авторской поэтической мысли, – книга дарит чувство непокоренности, вдыхает надежду.

Дмитрий Веденяпин

Лучшие люди нашего падшего мира рождаются на окраинах бывших империй. Они могут существовать где угодно, они говорят голосами деревьев и домов заброшенных окраин, той странной, отчаянной местности, с которой, несомненно, связывает себя автор этой книги. Сергей Михайлов – денди пространства, где вместо вертикали власти движутся разные векторы переживания: общего человеческого и нездешнего метафизического. Это уникальный, утончённый автор заката России.

Елена Фанайлова

Поэзия постоянно меняется, и вменяемый автор пытается следовать той же тактике: не фиксироваться, а «скользить» по стилям. Стилем становится само это скольжение: его направление, его скорость. Вот и у Сергея Михайлова стиховой темп входит в само содержание высказывания. На мелодию романса или блатной песни ложится прерывистое личное дыхание. И это соединение легкого мотива с тяжелыми словами заявляет себя как тревожная новость.

Михаил Айзенберг

Локус Калининграда-Кёнигсберга обладает двойственной, по сути, антагонистической природой: с одной стороны, это место пересечения и взаимодействия, как правило насильственного, разных культур и цивилизаций, с другой – образцовая «ничейная земля», место, из которого когда-то изъяты его автохтоны и наделяемое то и дело чужими смыслами («…То были наши дети / На краденой планете…»). Поэзия Сергея Михайлова в каком-то смысле конгениальна этому пространству: насыщенность разнородными и разноприродными реалиями и отсылками, она репрезентирует в то же время некое тотальное отсутствие, неизбывную тоску по той наполненности мироздания смыслом, который бы не светил отраженным светом («Хочешь знать как ржавеет нож / В доме в котором ты не живёшь…»). Мир полон обманок, выморочных предметов и явлений («Зуммер лампочки больной / Ноет надо мной / Чей то голос не к добру / Я не разберу…»). Подобный неизбывный трагизм маскируется блеском и филигранным письмом Михайлова, и в то же время – легкостью и лихостью его просодической манеры, не побоюсь этого – слова – напевностью (при всей насыщенности анаколуфами, эллипсисами и плеоназмами), но не обманет внимательного читателя.

Данила Давыдов

В формальном плане, если понимать «форму» в узком смысле, стихи Сергея Михайлова довольно традиционны (не случайно эпиграфом к одному из стихотворений взята фраза из «Архивного дела» Бунина).

Автор словно бы застегивается на все пуговицы униформы с высоким стоячим воротником, это помогает держать выправку и не бросать слов на ветер. Мусорный, сбивающий с ног ветер истории, на котором не расслышать сказанное за десять шагов. Тем важнее, если все же эти десять шагов проделать, интонация, мгновенно цепляющая своей подлинностью, настоянная на горечи и стоическом принятии неизбежной дистанции. Здесь все произносится сквозь зубы, стиснутые опытом боли, которую не унять никакой близостью, никаким искусством. Но и безыскусными эти стихи не хотят притворяться. «Архивное дело» – не стихотворение, а рассказ Бунина, однако фраза, взятая эпиграфом, – «…всё пришивал да присургучивал…» – вполне способна заставить читателя обмануться. Рассказ датирован 1914-м, годом катастрофы, и повествует о нелепой смерти старичка-переписчика, этакой реинкарнации Акакия Акакиевича. И это лишь один, но характерный пример того, как не самые очевидные нюансы и подтексты образуют подкожную ткань, нерв этой поэзии, пропущенной, по завету другого «архаиста», сквозь прозу, подчас самую низкую. В самодисциплине, скрытности, нежелании притворяться – ее особое достоинство, столь редкое в наши дни.

Александр Скидан

«Двое уже пропали на этой койке…»

 
двое уже пропали на этой койке
только приляжет и всё нет человека
вы гражданин прекращайте свои попойки
я полночи ворочаюсь как моральный калека
ах душа моя девочка что же ты так поблекла
выйдешь в общество каждый второй покойник
 

«Калинин ад приветствует тебя…»

 
Калинин ад приветствует тебя
Широкоскулой девичьей улыбкой
Что видел ты у матери над зыбкой
Ей грудь ненасытимо теребя
В окне висела розоватой скибкой
Луна ещё безмолвна и груба
Тобой не просвещённая раба
Монаршей ночи без того уж зыбкой
К рассвету всенародная труба
Когда заныла похоронной скрипкой
И заплутала в бородёнке хлипкой
К тебе не проходимая тропа
 
 
Калинин ад приветствует тебя
Промозглым парком и скамейкой липкой
Оборванной как жизнь трамвайной ниткой
Столь нищенским исходом октября
Что кажется неиспросимой пыткой
Сияние советского рубля
Со дна морского нивами репья
Луной всё так же и немой и брыдкой
Над «сковородкой» да потешной дыбкой
Тебе по чину колья затупя
Тебе к надгробью брошенной гвоздикой
Калининград приветствует тебя
 

«С Девау подымается туман…»

 
С Девау[1]1
  Девау – бывший немецкий аэродром, ныне находящийся в черте Калининграда и бездействующий.


[Закрыть] подымается туман.
Не цеппелин, не, господи, биплан —
Туман, что твёрже стали.
Он занимает город. Взят взаймы,
Тот зябнет в приближении зимы
Между кострами.
 
 
Между кострами бродит человек,
Вместилище души, как чебурек —
Прокрученного мяса.
Не разбирая ни дорог, ни косм,
Он в город вышел, как в закрытый косм.
Посланник Марса.
 
 
Посланник Марса хочет сдаться в плен
Туману и, туманом ослеплен,
Роняет гнева гроздья.
А город с помороченной судьбой,
Удара не дождавшись, сам собой
Летит на воздух.
 

«Как кёнигсбергская брусчатка…»

 
Как кёнигсбергская брусчатка
Лежат икринки в банке Chatka
Лежит широкая страна
Как скомканная простыня
Одним концом впадая в море
Другим промакивая горе
Там только ставят brut на лёд
А здесь народ уже блюёт
 

«Человек, который похож…»

 
Человек, который похож,
Вылезает из хрустких кож
И ползёт на разведку.
Звать никак того подлеца,
Ибо нету на нём лица:
Проявляет он сметку,
 
 
Оставляя токсичный след, —
Он и сам от него ослеп
На невидимом фронте,
Где ползёт, не щадя живота,
И вслепую бьёт не шутя.
Вот такая вот шутка, Монти[2]2
  См. Monty Python’s Flying Circus, 1 эпизод, 1969 год.


[Закрыть]!
 

«Маленькая Джульетта…»

 
Маленькая Джульетта
Сухонькая старушка
Спасала семью
От шакалов Джевдета
 
 
Сестру звали Дорой
Поздний ребёнок
Бросили как суку
Подыхать под забором
 
 
Муж поднял всех в ауле
А те на своих джипах
Семерых схватили
Тело не вернули
 
 
За ним пошёл старший
Как не удержала
Зигфрид мой милый
Вспомнить страшно
 
 
Если б не трое младших
Так выпила бы уксус
Горе горькое горе
А послушать ваших
 
 
Там все ваххабиты
Чума на их лица
Мы здесь по пятницам
Вы к нам приходите
 

«Уходя не скупись отоваривай…»

«…всё подшивал да присургучивал…»

И. Бунин, «Архивное дело»

 
Уходя не скупись отоваривай
Чем богат в сюртучке отпускном
Присургучит червяк-архивариус
Штемпелёчки присыплет песком
Подошьёт постранично кореньями
Не боись говоря возвернём
Не тебе так другим поколениям
Долговые расписки времён
Общаков и крымов покорения
 

«Таперича не то что давеча…»

 
Таперича не то что давеча
Что было давеча то возверни поди
Кому не нравится нехай задавится
А самолучшее напереди
 
 
А смертушка да и она пускай
Обымет матушка не оторвёшь
Оденет в новое посюду с напуском
Грешно закапывать ядрёна вошь
 
 
С таким-то напуском я б лучше к девицам
Могила скучная не то любовь
Под горку скатеркой дорожка стелется
Не встрену ласковой пойду к любой
 
 
А коли муж у ей да коли в ём она
Не чует глупая своей души
Тады Семёновна да ты Семёновна
Со мной детинушкой давай спляши
 

Казацкая

 
Ой темна вода за окном
Что несёт она и о ком
Кто гуляет кто в ней поёт
Кто по эту сторону пьёт
 
 
Кто прижат её каблуком
 
 
Я пою и горькую пью
Каблуком топчу жизнь мою
Нету моей жизни хоть плачь
Сам себе я хач и палач
 
 
Подышать окно отворю
 
 
Выйду я на улицу зря
За другой такой говоря
А всё с той же с этой вернусь
Пей меня разлей моя Русь
 
 
Вся-то грусть моя в газырях
 
 
Не стыди меня моя мать
Мне с тобой отца не видать
Что ли я не твой не казак
Положи себя в мой рюкзак
 
 
Хватит спать айда воевать
 
 
Мы с тобой по полю пойдём
Горем опоён чернозём
Полегли невинные сплошь
А ты меня спасёшь унесёшь
 
 
Проторчу остаток гвоздём
 
 
Ой темна повсюду река
Ночь безвидна и глубока
Где ты есть возникни Господь
Выверни меня на испод
 
 
Пожалей свово казака
 

Конвой

 
Колыхалась в стаканах водочка,
Дым стоял телеграфным столбом,
И горела гранёная звёздочка
На погоне моём голубом.
 
 
Поезд нёсся в туман сиреневый
И гудел на степь свысока.
Мы на вечное поселение
Конвоировали зэка.
 
 
Наши родные поднадзорные —
Вор в законе, столичный мент
И по мелочи псы позорные,
Политических только нет.
 
 
Их народный суд не помиловал,
Им срока́ никто не скостил.