Текст книги "КРЫСЫ НА ПЕСКЕ"

Автор книги: Сергей Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Вездеход с людьми уверенно шел по крутому склону вниз, с хрустом давя стальные панцири крыс. Вот он скрылся за большим обломком скалы.

Нарастающий шум, подобный скрежету ржавых суставов, стоном наполнил вдруг пришедшую в неистовство атмосферу Жёлтой планеты; из-за далёкого горизонта выросла обитая бронированными стальными листами фантастическая голова громадного чудовища с мощными прожекторами вместо глаз. Смрадное дыхание пронеслось по голой планете, вздымая ввысь тучи песка и пыли. Глаза-прожектора выхватили из сумрака серого дня маленький вездеход с людьми, и в тот же момент длинный стальной язык чудовища с воем реактивного снаряда разрезал, подобно молнии, видимое пространство и слизнул беззащитный вездеход со всем его экипажем. Шумно проглотив добычу, чудовище скрылось за линией горизонта.

Иван оцепенел. Всё произошло столь молниеносно и неожиданно, что он не успел даже как следует испугаться. Страх пришёл позже, а сейчас... Сейчас им овладела жажда деятельности. Он бросился к тому месту, где только что был виден вездеход, но нашёл там лишь следы мощной машины, обрывающиеся внезапно и безнадёжно. Он хотел было уже повернуть назад, но услышал чей-то слабый стон. Иван оглянулся. В тени скалы, у самого её основания, лежала бездыханная фигура молодой девушки в синем комбинезоне. Лицо её было безмятежно и светилось неземной красотой; сознание покинуло её. Иван осторожно взял девушку на руки и удивился лёгкости её тела. Идти с ней по каменистому склону было нетрудно, и Иван направился назад, к морю.

Шёл он около трёх часов, иногда останавливаясь на отдых, и за всё это время девушка так ни разу и не открыла глаз. Была ли она без сознания, или просто спала – Иван не знал. Сейчас для него важно было только одно – спасти её, выбраться из этого ада.

Иван не без труда нашёл то место, откуда он начал свой путь. Рельеф местности заметно изменился под разрушительным воздействием всепожирающих крыс. В самый последний момент, когда Иван собирался покинуть Жёлтую планету, он был внезапно атакован большой, похожей на обгоревший бомбардировщик, самолётоптицей. Кинувшись на дно ямы и прикрыв собой тело девушки, он успел увернуться от лап-шасси железного хищника. Не сумев справиться с инерцией, цивилизованный аналог птеродактиля со всего маху воткнулся в спокойную маслянистую гладь серого моря и бесшумно ушёл в глубину. Ни взрыва, ни всплеска – ничего...

От падения девушка пришла в себя. Она открыла свои удивительные глаза и без страха посмотрела на Ивана. Он встал и помог подняться девушке.

– Пойдём, – сказал он и протянул ей руку. Она доверчиво протянула ему свою, и он повёл её, расшвыривая ногами прожорливых крыс, в свой мир. Бок о бок, они поднялись на край ямы, и в тот же миг...

...кафельные стены туалета сомкнулись вокруг них. Но девушка не удивилась, она, похоже, всё

понимала и всё знала наперёд. Иван торопливо вывел её в зал и, расталкивая пропахших пивом и рыбой мужиков, направился к выходу.

– Стой! – крикнул Пима и вырос на их пути. – Ты куда это задевался?

– Уйди, – процедил сквозь зубы Иван и отстранил Пиму рукой.

Только сейчас Пима просёк, что за руку Филиппа держится обалденная тёлка и спокойно пялится на него, Пиму. Пима присвистнул и отвалил к своим дружкам.

– Во, секи, какую клёвую гирлу Филипп в сортире подписал! – с завистью произнёс он, толкая в бок Голубого, своего кореша.

– Где? – завертел тот небритой ряхой.

– Да вон, к выходу киляют.

– Ух, ты!..

Иван и девушка вышли на улицу, под мелкий, словно пыль, холодный дождь. Девушка вырвала руку, подбежала к большой старой липе и нежно обняла мокрый ствол. Потом оглянулась и неожиданно улыбнулась. Какая это была улыбка!.. Иван даже зажмурился от ослепительного блеска её неземных очей. Когда он открыл глаза, её не было. Словно что-то оборвалось в его груди и навсегда разбилось вдребезги. Девушка исчезла. Исчезла, как будто её не было вовсе. Исчезла, словно призрак.

– Филипп! – услышал он сзади ехидный, опротивевший до одури голос Пимы. – Познакомил бы с тёлкой, а? Куда ты её дел?

– Да пошёл ты... – прошипел Иван, не глядя на этого придурка, и скривился в брезгливой гримасе.

– Что-о? – челюсть Пимы отвисла от столь неслыханной наглости. – Борзеть?

Исчезла! Как он мог её потерять? Ведь он только зажмурился... Словно последняя надежда, она растаяла в свете меркнущего осеннего дня. Да была ли она вообще? Не могла не быть, это он знал наверняка. Искать! Искать, пока не поздно!.. Она где-то здесь, где-то рядом...

Кто-то грубо схватил его под руки и поволок за пивнушку. Дружки Пимы не дремали: видно, были на подхвате. Сам Пима шёл сзади и сокрушался по поводу невоспитанности Филиппа и отсутствия у него понятия об элементарной вежливости.

– Ай, нехорошо! – качал головой Пима, с замиранием сердца предвкушая грядущую расправу. – Грубо, Филипп, и некрасиво. Что-то рано ты борзеть начал. Ну ничего, Голубой тебя поучит вежливости, он в этих делах профессор. Правда, Голубой?

Ряха Голубого сморщилась в довольной ухмылке.

За пивнушкой, среди пустых ящиков и селёдочных хвостов, Ивана прижали к стене и окружили полукольцом.

– Ну что, Филипп? – спросил напоследок Пима, сжимая пальцы правой руки в кулак и тут же разжимая их.

Иван молчал.

Голубой ударил первым. Ударил без злости, без вдохновения, так, скорее по привычке, но ударил тяжело. Потом били другие. Но Пима не бил, он кривлялся, ужом вился у ног своих дружков и затравленно озирался по сторонам. Он нёс какую-то чушь и гадко лыбился.

Туман окутал сознание Ивана, он потерял счёт ударам. До его слуха смутно донёсся приглушённый шёпот Пимы; он увидел его перекошенный рот, испуганные глаза Бублика и кого-то ещё. Его больше не били, били теперь других, кажется, Голубого с дружками. Потом он отключился.

Очнулся Иван тут же, за пивнушкой, сидя на пустом ящике из-под сыра. Рядом курили Назар, Кучер и Турецкий и весело гоготали. Бублик сидел на корточках и участливо заглядывал Ивану в глаза.

– Ну что, Ванюха? – спросил он.

– Нормально, – мотнул головой Иван.

– Жив, Студент? – добродушно спросил Назар.

– Да жив...

– То-то. Крикни, если что, мы подойдём.

И они, не обращая больше внимания на Ивана, скрылись за углом "стекляшки". Бублик и Иван остались вдвоём.

– За что они тебя?

Иван пожал плечами.

– А ни за что. Ты же знаешь Пиму. Сволочь!.. – Иван сплюнул чем-то розовым; только теперь он заметил, что двух верхних резцов у него не хватает.

С этого дня тоска надолго поселилась в его сердце. Что-то прорвалось у него в душе и затопило всего его целиком горячим чувством стыда и горечи. Словно пелена спала с его глаз...

Прошло пять лет.

Иван Нехилый, он же Вано, он же Ванюха, он же Филипп, он же Студент, за это время остепенился, закончил институт, женился, обзавёлся солидным брюшком и тремя дочерьми, и теперь работал простым советским инженером в одном из закрытых столичных "ящиков".

И снова в мире стояла осень.

Иван, как обычно, ехал с работы домой и с грустью вспоминал былые свои пьяные годы, когда жизнь катилась столь бесшабашно и легко, и ни грязь её, ни мерзость не прилипали к душе горе-студента. Нет, не жалел он о той жизни, не желал бы её возврата, совсем наоборот, рад был, что её больше нет и никогда не будет. И всё-таки... всё-таки тогда ему было девятнадцать, а это кое-что значит...

Переполненный вагон метро катил его по подземной Москве сквозь толщу бетона и коммуникаций к далёкой станции на одном из концов многоногого осьминога, нелепые рисунки которого во множестве висят в каждом вагоне московского метрополитена.

Кто-то осторожно потянул его за рукав. Иван оглянулся.

– Это я, – печально сказала девушка.

Да, это была она. Она сама нашла его, спустя годы, спустя сомнения, ожидания и мечты. Она совсем не изменилась, и лишь одежда её стала более земной, хотя и с еле уловимым неземным оттенком. Обыкновенная девушка, ничего в ней особенного. Красивая только...

Иван вдруг понял, что ему нет до неё совершенно никакого дела. Время, видать, взяло своё, перегорел, перебесился бывший студент. Да и семья, заботы разные, работа, новые интересы вытеснили из головы былую блажь. Жизнь его стала размеренной, наполненной смыслом, и не раз в последнее время он ловил себя на мысли, что, может быть, ничего с ним и не случилось, что всё это плод его юношеской фантазии, а Жёлтая планета, неземная девушка, крысы, поедающие жёлтый песок – лишь сон, грёзы наяву... С того самого дня, когда столь внезапно исчезла спасённая им девушка, он так ни разу и не посетил Жёлтую планету, более того, он стал обходить стороной саму "стекляшку". Какая-то сила держала его на безопасном расстоянии от злополучного перехода в параллельный мир, не пускала его туда. А потом... потом и интерес к тому миру потускнел, отошёл на второй план и в конце концов совсем пропал. Другие заботы, другие люди...

– Здравствуй, – сказал Иван и натянуто улыбнулся.

– Ты оставил меня тогда, – ответила она, глядя немигающим взглядом в его глаза. – Ты поступил плохо, но я не сержусь.

– Эх, если б ты знала, как я тогда жалел об этом...

– Пусть. Ты один знаешь обо мне правду. Ты спас меня тогда. И поэтому я прощаю тебя. Но ты должен помочь мне. Сегодня же.

– Как тебя зовут?

– Улия.

– А меня Иван.

– Я знаю.

– Откуда?

– Я знаю. Не в этом дело. Отвези меня на то место. Я искала его, но не смогла найти. Мне нужно вернуться домой. Я должна.

Говорила она отрывисто, монотонно, словно заученный урок. И ни разу не улыбнулась. Печальная, бледная, но до жути красивая...

Иван пожал плечами.

– Ладно, – сказал он. – Я помогу тебе.

– Спасибо. – Она крепко сжала его руку, и глаза её блеснули благодарным огнём.

– Я не был там уже три года, – сказал Иван. – Я ведь живу теперь в другом месте, квартиру получил. Женился, – добавил он и почему-то смутился.

Но её, похоже, не интересовали эти подробности. Да и сам Иван её не интересовал. Она была одержима только одной идеей – вернуться на родину.

– Так едем же скорее! – в нетерпении она дёрнула Ивана за рукав.

– Едем, – коротко ответил он.

Поезд остановился, и они вышли. Обратный путь лежал через всю Москву.

– Ты куда сейчас направлялась?

– спросил Иван, когда они сели на встречный поезд.

– Неважно.

– Как же ты жила все эти годы?

– Неважно, – повторила она и криво усмехнулась. – Нашлись добрые люди. Вернее, человек. Молодой, красивый... Добрая душа...

В словах её слышалась горькая ирония, а в глазах стояла такая печаль, что Иван больше не решился расспрашивать девушку с Жёлтой планеты. Она заговорила сама, но не о себе, а о своей родине.

– У меня было двести семнадцать братьев и сто семьдесят сестёр. Почти все они погибли. Железная Смерть поглотила наше человечество, и лишь единицы остались на умирающей планете. Но я должна быть там в последний её час.

– Железная Смерть? – переспросил Иван.

– Да, ты же ничего не знаешь. Железная Смерть – это порождение нашей цивилизации. Более двадцати лет назад, когда мы достигли вершин благоденствия, роботизация и кибернетика оплели все сферы нашей жизни, проникнув в самые потаённые её уголки. Роботы были всюду; они заменили людей на производстве, за прилавками магазинов, в сфере услуг, в медицине – везде, где совсем ещё недавно работали люди. Более того, киберы проникли в науку, искусство и постепенно вытеснили оттуда людей. Но всё началось не с них, всё началось с безобидных детских игрушек. В то время наша промышленность выпускала некие игрушки-роботы, среди которых оказалась партия игрушек с одним незначительным дефектом. Был ли этот дефект случайным, или специально заложенным роботом-конструктором – так и осталось невыясненным. Но сейчас это неважно. Важно то, что детские игрушки стали убегать из дома, самовольно покидая своих хозяев. Сначала этому не придали значения, но когда по улицам стали носиться голодные стаи бездомных роботов-игрушек и поедать всё металлическое, люди забеспокоились. Дело в том, что исправные роботы питаются только электроэнергией, им достаточно в течение определённого времени стать на подзарядку – и они снова жизнеспособны. Эти же питались подобно живым существам. Это-то и вселило в людей ужас. Они перестали быть роботами, они превратились в живые, хотя и небелковые, организмы. Они были напичканы электроникой, но у них появился желудок и пищеварительная система, у них не было сердца, но у них возник мозг, пусть примитивный, способный генерировать лишь животные инстинкты, но всё же это был мозг, управляющий стальным существом непредсказуемо для человека. Это был некий качественный скачок в эволюции как живого, так и неживого мира, о котором даже и не помышляли учёные. Постепенно это бедствие охватило всю планету. Стали бунтовать роботы на заводах и фабриках, ломать оборудование, крушить здания. Но людей не трогали, люди были для них чем-то святым, неприкосновенным. Роботы и киберы уходили из городов в леса и горы, там дичали, превращались в полуживотных-полумеханизмы, эволюционировали дальше, видоизменялись внешне, теряли остатки скудного интеллекта, заложенного в них человеком, – и в конце концов возвращались обратно в города голодными и жадными до металла животными. В довершение ко всему они обрели способность к размножению. Появились совершенно новые, порой уродливые виды электронных существ. Их численность росла с умопомрачительной быстротой. Пластиковые организмы гибли, жизнеспособными оказались лишь металлические и, в основном, стальные животные. "Умные" роботы, наделённые мощным электронным мозгом и интеллектом, попытались направить эту стихию в нужное им русло, придать ей некий вид порядка и законности, но бурный всплеск металлической жизни поглотил и свёл на "нет" их слабые попытки. Позже все роботы-интеллектуалы были съедены либо деградировали и превратились в безмозглых злобных животных типа крыс или самолётоптиц. Со временем металла становилось всё меньше и меньше, и среди железного животного мира начался голод. Многие погибли, кого-то съели, но самые живучие адаптировались и стали поедать кроме металла камни, бетон, песок – одним словом, всю неорганику. В первую очередь это относится к крысам. Причём органические соединения для большинства животных стали ядом, превращавшим их в груду металлолома. Но и на этом процесс эволюции не остановился. Крысы, например, стали употреблять в пищу и часть органических соединений небелкового происхождения, то есть всю синтетику, пластмассы и так далее. Но основной их пищей стал песок. И вот теперь... крыс становится всё больше и больше, и скоро вся поверхность планеты покроется их стальными панцирями... Словно огромный шевелящийся муравейник... Это и есть Железная Смерть.

– А что же люди? – спросил потрясённый Иван. – Неужели они не попытались противостоять нашествию Железной Смерти?

– Пытались, но слишком поздно. Да и что они могли сделать, когда всё находилось в руках их "верных" помощников – киберов и роботов? Люди давно уже отошли от управления производством, как, впрочем, и от управления вообще. Они оказались бессильны в час испытаний. Поэтому наша планета гибнет.

– Так зачем же ты стремишься туда? Оставайся здесь. Я постараюсь помочь тебе. Квартира, и всё такое...

– Нет, – твёрдо сказала Улия.

– Я должна быть там. Мои мать и отец, мои братья и сёстры, мои земляки – все умерли там. Значит, и моё место там, на родине. Иначе я умру здесь.

– Ты хочешь умереть?

– Нет. Но я умру. Я знаю.

Иван не ответил. В это время поезд остановился на нужной им станции, и они вышли.

Пивнушку снесли, на её месте строился детский садик. Было часов семь, и работы на стройке уже прекратились. Колючий дождь моросил, как и пять лет назад; мокрый фундамент, частично возведённый в песчаном котловане, грустно блестел в свете неоновых фонарей. Иван почесал затылок.

– Да-а, – протянул он в замешательстве.

– Дела...

– Что случилось? – забеспокоилась Улия.

– Да нет, ничего особенного. Только место это найти будет трудно... Ладно, пойдём.

И Иван, пробравшись сквозь дыру в заборе на территорию стройки, смело зашагал по битому кирпичу и осколкам стекла.

Улия неотступно следовала за ним. Обойдя стройку кругом, Иван в раздумье остановился. Он вспоминал расположение "стекляшки", сопоставляя его в своей памяти с расположением нынешней стройки, но определить то место ему никак не удавалось.

– Я знаю, где это, – вдруг сказала Улия.

Она уверенно пошла в самый дальний угол стройплощадки, туда, где котлован был ещё свободен от фундамента и где длинная доска пересекала его, словно мост. Улия смело ступила на зыбкий конец доски и сделала первый шаг.

– Куда ты? – закричал Иван, бросаясь вслед девушке.

– Это там, – ответила Улия, ткнув пальцем в середину доски. – Я вспомнила.

Она пошла, балансируя руками, по хлипкой опоре. Иван с замиранием сердца следил за ней. Не доходя двух шагов до середины доски, Улия остановилась и помахала Ивану рукой.

– Счастья тебе, Иван! – сказала она и вдруг улыбнулась. – Прощай!..

Она сделала ещё один шаг, и в тот же миг...

...канула в небытие. Жёлтая планета, её родина, два года назад была съедена железными крысами...

октябрь, 1989 года.

Москва

 ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА

На следующий день я проснулся поздно и с трудом. Следующим он был, разумеется, по отношению ко вчерашнему, а вчерашний оказался знаменателен тем, что этот тип из восемнадцатой квартиры, набивавшийся ко мне во друзья-товарищи, приволок ни с того, ни с сего полбанки настоящего контрабандного кофе (кажется, из Гондураса), прямо в дверях сунул мне его в руки (в порядке подхалимаша, я думаю), скорчился в туповатой ухмылке и прогнусавил, что, мол, кофеина в нём все сто, а не ноль целых ноль десятых, как в нашем, магазинном, пропущенном через Минпищепром. Я машинально принял подношение и также машинально захлопнул перед его мясистым носом обитую дерматином дверь. Нет, кажется «спасибо» я всё-таки сказал. Дело в том, что по телеку в тот момент «Дочки-матери» транслировали, где наш выдающийся сатирик М. Задорнов сыпал плоскими шуточками, а Алан Чумак раздавал всем присутствующим по обе стороны телеэкрана несуществующие яблоки. Нет, на яблоки я не клюнул – не дурак всё же, кумекаю, а вот на дочек и их мамаш поглядеть охота была (особенно сцену в бассейне – помните?). Так что того типа из восемнадцатой принимал не я, а мой автопилот; тот же автопилот сварил этот проклятый кофе, чёрт бы его побрал, по всем правилам кулинарного искусства, а расхлёбывать его пришлось, разумеется, мне. Поскольку же «Арабику» и ей подобные сорта я привык потреблять литрами, то и этот дурацкий контрабандный порошок я потребил по полной программе, а потребивши, понял, что все сто, обещанные тем типом, – это не пустой звук, а объективная реальность, данная мне в ощущениях посредством гулко забившегося, словно рыба об лёд, сердца где-то внутри моей грудной клетки. Сердце рвалось наружу, в панике биясь о рёбра, причём рёбра мои при этом вибрировали и излучали звуковые волны достаточно широкого диапазона частот. Даже Катька, жена моя, подозрительно скосила на меня свои большущие глазищи, на секунду оторвавшись от телека, и попросила меня не греметь, а то у неё от этого грёма (это она так выразилась) в глазах рябит. Словом, удружил мне сосед. Кто ж знал, что этот буржуйский напиток надо пить напёрстками, а не трёхсотпятидесятиграммовыми бокалами!.. Но главная пакость состояла в том, что возлияние это проистекало на ночь глядя, на сон грядущий, и потому пришлось мне потом полночи елозить по сбившейся простыни, ища ту единственную, но с удивительным постоянством ускользающую позу, приемлемую для отбытия в царство Морфея, и лишь под утро я забылся тяжёлым, наполненным сюрреалистическими ужасами сном. Дураку ясно, что на работу я проспал. К тому же ещё Катька, как нарочно, не разбудила вовремя, сама же смоталась, даже не предупредив. Меня всего колотило и трясло, словно с похмелья. Решив полечиться по принципу «клин клином», я сварил себе ещё порцию дьявольского зелья, но на этот раз потребил дозу, имеющую хождение в загнивающем западном мире. И тем не менее в груди у меня что-то жалобно застонало, заскулило, забулькало. Но пусть оно даже волком завоет, а на работу всё равно переться надо. Куда ж от неё денешься? Труд – почётная обязанность каждого гражданина нашей страны... Тьфу, чтоб его!.. Хорош труд, когда за него гроши платят! А ещё лучше те гроши, на которые в магазине купить нечего... Но хошь не хошь, а вынь да положь – тунеядство у нас ещё никто не отменял. А посему я собрал свою волю воедино, прошлёпал босыми ступнями в ванную, умылся, оделся, что-то запихал себе в рот, подхватил на ходу электробритву – станком я принципиально не бреюсь ввиду повышенной чувствительности моего эпителия – и расположился с нею в руке напротив большого, во весь рост, зеркала, являющегося неотъемлемой частью гардеробной двери. Соскребая суточную щетину со своих щёк, я полностью отдался созерцанию своей физиономии. Ну и рожа, нечего сказать! Четвёртый десяток на исходе, а всё такая же бесцветная, незаметная, безликая. Рожа неудачника – такую видишь и тут же забываешь. Вот и оттенок какой-то синюшный проступил. Я выпятил подбородок, облизывая его бритвой, и отражение в зеркале повторило сию эволюцию, но, как мне показалось, с некоторым запозданием. Впрочем, этого и следовало ожидать: как-никак, а кофеин относят к разряду наркотиков. Ну, попадись мне этот придурок из восемнадцатой, я ему припомню его контрабандный товар! Не хватало ещё в дурдом загреметь... Из соседней комнаты взвизгнул телефонный звонок, и я ринулся было туда, но тут же остановился как вкопанный, ибо никакого телефона у нас и в помине нет, не было и неизвестно, будет ли, а если и будет, то опять-таки неизвестно – когда, через сколько лет и в каком тысячелетии, так как на очередь мы с Катькой встали ещё в те далёкие, дозастойные времена, и с тех пор ни слуху, ни духу о вожделенном, мифическом телефоне нет, и опять-таки неизвестно – будет ли, а если и будет... Словом, прозвенело три раза и смолкло. Видно, и это наваждение придётся списать на те же «все сто», щедрой дланью отсыпанные мне благодетелем соседом, чтоб он провалился вместе со своим Гондурасом... Когда я снова вернулся к зеркалу, чтобы продолжить ежедневную, до жути осточертевшую процедуру выскребания суточной щетины, моего отражения в зеркале уже не было. То есть здесь, в комнате, по сю сторону зеркала я был, а там, в точно такой же комнате, но уже по ту сторону того же зеркала – меня не наблюдалось. Меня охватила ярость. Наверняка тот индюк подсыпал мне какой-нибудь гадости: травки какой или порошка какого буржуйского. А посему индюку тому я мысленно поклялся вынуть ноги сегодня же, сразу по приходе с работы, как раз накануне футбольного матча, чтобы не топал он ими от радости, если, не дай Бог, его дурацкая «конюшня» сдуру банку киевлянам влепит. Но прошло пять минут, и я уже кончил бриться, а меня там всё ещё не было. Вот тут я впервые ощутил страх. Неужто и впрямь крыша поехала? Совсем это некстати, надо заметить. Мне почему-то представилось, как волокут меня под белы рученьки два огромных санитара, а маленький вертлявый докторишка с козлиной бородкой этаким живчиком скачет вокруг нас и приговаривает: «Граждане! Минздрав СССР предупреждает: контрабандный кофе чертовски вреден для вашего здоровья!» Ну, индюк, ну, бегемотище, я тебя встречу в тёмном переулке, ты у меня спляшешь ламбаду под аккомпанемент своих же собственных рёбер!.. Тут я заметил, что на меня кто-то затравленно взирает с правой стены, – с той, где ковёр раскинулся о края и до края. Не то, чтобы я испугался, а стало мне всё это на нервы действовать. Дело в том, что со стены на меня пялился я сам, вернее, мое утерянное отражение – плоское, двухмерное, но передающие мельчайшие детали своего оригинала. Но всё бы это было ещё ничего, если бы оно, отражение это, вдруг не стало перемещаться – и это при полной моей неподвижности – в сторону двери, ведущей из комнаты. Оно скользило по ковру, словно солнечный зайчик, и продолжало в упор разглядывать меня, удивляясь, кажется, не меньше меня самого. Вот так мы и смотрели друг на друга, пока оно не выскользнуло за дверь и не исчезло в коридоре. Я не стал преследовать своего плоского двойника, а приблизился к гардеробу. Либо я свихнулся, либо с этим зеркалом творится что-то неладное. Я пригляделся к нему повнимательнее. Всё как обычно: пыльное, заляпанное жирными отпечатками, старое, толстое стекло с кое-где облупившейся серебряной краской, отражение комнаты за ним – и лишь меня там нет. Я протянул руку, чтобы дотронуться до зеркала, но... но рука моя прошла сквозь него, словно никакого зеркала и в помине не было! Рука отчётливо виднелась по ту сторону заколдованного зеркала, и никакого препятствия, никакого затруднения я не испытывал, держа её там. Именно так, наверное, и сходят с ума. А, была не была! Что нам теперь терять, кроме своих цепей?.. Я занёс ногу и отчаянно шагнул сквозь зеркало, предварительно зажмурившись и вот-вот ожидая звона осыпающегося стекла. Но никакого звона не последовало. Когда веки мои вновь разверзлись, я обнаружил себя стоящим, как и прежде, перед зеркалом. Только теперь комната являла зеркальное отражение себя самой, иными словами, всё в ней переместилось справа налево, а слева – направо, в то время как лично я чувствовал себя вполне сносно и никакой метаморфозы в своём организме не обнаруживал. А почему, собственно, нужно ждать вечера, почему не пойти и не вынуть ноги этому индюку прямо сейчас, не откладывая? Ведь он, кажется, сегодня выходной. Вот только вернусь обратно... Я сунулся было снова сквозь зеркало, но не тут-то было: зеркало стало непроницаемым, каким ему, впрочем, и надлежало быть всегда. Тогда я решил, что никакого перехода сквозь него я не совершал, а всему виной явилась анаша или, ещё того хуже, героин, каковые зелья наверняка подмешал мне этот гондурасский шпион из восемнадцатой. Пожалуй, одними ногами он не отделается, придётся, пожалуй, и башку ему отвернуть. Интересно, какая у его башки резьба – правая или левая? Если правая, решил я, то он точно – шпион. А если левая, вдруг шарахнуло меня по мозгам, то я – псих... Кстати, я не представился. Антон Антонович Пустобрёхов, инженер-неудачник с экспериментального завода малолитражных холодильников, тридцати семи лет, женат, детей не имею, беспартийный, в связях, порочащих меня, не состоял. Это так, на всякий случай, если я, не дай Бог, на самом деле сбрендил. Может статься, что через пару минут я уже Наполеоном Шестым или аятоллой Хомейни Сто Тридцать Пятым назовусь – кто знает? Впрочем, хватит чушь нести, сбрендил я или нет – это вопрос десятый, а на работу всё равно идти надо, так как и по ту сторону зеркала с тунеядством, похоже, те же дела хреновые... Я взглянул на свои часы («Полет», 19 камней) и обнаружил, что циферблат теперь являл собой зеркальное своё отражение, а секундная стрелка, вопреки законам механики, шла супротив стрелки часовой. Если у меня и «поехала крыша», то капитально. Ладно, потом разберёмся. Я поднёс часы к зеркалу и уже по нему сумел установить время: 10.30. Опаздываю на полтора часа. Значит, кварталки не видать мне как своих ушей, вслед за ней тринадцатой, прогрессивки и всех остальных «левых» сверхдоходов. Что ж, будем жить на голую зарплату. А всё индюк гондурасский со своим буржуйским марафетом, будь он трижды подброшен и ни разу не пойман... Я зло хлопнул входной дверью и вышел на лестничную клетку. Вот и лестница стала зеркальной. Ладно, нехай будет всё навыворот. Наверное, с глазами у меня стало что-то не так: левый стал правым, а правый – левым... При выходе из подъезда я столкнулся с тётей Клавой, нашей уборщицей, сердито гремящей вёдрами и вечно ворчащей себе под нос прописные истины о необходимости блюсти чистоту в доме, в котором живёшь, ведь не свиньи же, поди, а люди, хотя какие же это люди, когда гадят прямо в лифте, а до мусоропровода дойти – сил нету, всё норовят в окно, в окно, свиньи и есть, прости Господи, вот заставить бы их самих, может, поняли бы, да нет, куда им, свиньи и те, право же, чище, а эти только и знают, что гадить, окурки кидать и бумагу сыпать, как незнамо кто, свиньи и есть, прости Господи, спаси и сохрани... Когда я поравнялся с этим ходячим репродуктором, тётя Клава разогнулась, заранее сердито сдвинула брови, подняла на меня полные праведным гневом глаза и вдруг испуганно запричитала, истово закрестилась (я всё-таки успел заметить – слева направо), стала пятиться к стене и... поглотилась его, то есть стеною, без остатка, и лишь ведро осталось наполовину торчать из совершенно гладкой, без единой трещинки, недавно крашеной, но уже успевшей высохнуть, стены. Вот тут-то я и понял, что действие этого гондурасского яда только ещё начинает набирать силу. Что-то будет дальше?.. Тётю Клаву размуровывать из стены я не стал, потому как не вполне был уверен, что меня поймут случайно забредшие в подъезд ротозеи или же мои соседи. Тогда не миновать мне психушки – это уж как пить дать. А посему я прошествовал мимо, краем глаза успев заметить, что и оставшаяся на воле половина ведра тоже ушла в стену. Тем самым, решил я, инцидент можно считать исчерпанным, потому что никакой тёти Клавы как бы и не было вовсе. Сделаем такое допущение, решил я. Пригрезилась она мне – и все дела. И концы в воду, как обычно говорят... не помню – кто... Выйдя на оперативный простор предподъездного пространства, я вздохнул полной грудью и тут же про себя отметил, что солнце медленно движется с запада к своему дневному зениту. Значит, и на светило небесное способно оказывать гондурасское зелье своё воздействие. Ай да индюк безногий! (А priori я уже видел его без нижних конечностей). Видать, и рук его лишить придётся. Ведь что ни говори, а через руки его и все мои беды, не будь у него рук, не смог бы он мне всучить эту треклятую банку с крысиным ядов карибского производства... Чтобы не бередить свои и без того вспухшие мозги, я впредь решил стоически и где-то даже философски сносить гримасы окружающего меня мира, не пытаясь пока найти разгадку возникшему феномену и накапливая лишь получаемую мною извне информацию. А там, Бог даст – будем живы... Как только я ступил на тротуар, меня тут же чуть было не сшиб какой-то лохматый трёхглазый тип, возникший из ниоткуда буквально перед моим носом и дико вращающий на меня всеми своими тремя глазами, и тоже, заметьте, против часовой стрелки. Я неловко посторонился и столь же неловко извинился, при этом глупо ухмыляясь сам не зная чему. Он прочирикал что-то в ответ на тарасконском наречии, обернулся ясным соколом, ударился оземь и поковылял дальше моим соседом по подъезду с пятнадцатого этажа, старым столетним дедом Тихоном, реабилитированным бандеровцем, не теряющим надежду увидать всё-таки родную Украину «самостийной». Той надеждой и живёт. Видать, жить ему ещё добрую сотню лет. Все, молчу, молчу, никакой политики... Дальнейший мой путь прошёл без приключений, если не считать чьих-то голосов, невнятного мычания, лязганья чего-то металлического и откровенных вздохов, которые то и дело слышались в окружающем меня пространстве. Раза два в воздухе возникали чьи-то руки, но тут же исчезали, а то вдруг грязное, давно немытое ухо материализовалось в двух сантиметрах от меня, и я еле успел увернуться, чтобы не войти с ним в тесный и явно нежелательный контакт. И только у самой остановки, куда я, собственно, и держал путь, меня постигла неудача: внезапно выплывшая из пустоты могучая туша грузчика по кличке «Кувалда» из местного магазина ВВС («вина-воды-соки») смела меня со своего пути, и я долго пикировал над самой землей, пока не тормознулся о край массивной каменной урны, над которой шапкой возвышались миллионы «бычков» и которая лишь глухо охнула мне в ответ. Первопричина же моего полёта послала мне вдогонку страстное пожелание отправить меня в далёкое эротическое турне, гораздо более дальнее, чем то, в которое она уже спровадила меня своим литым торсом. Я выразил надежду (мысленно), что это турне не состоится. Потом, когда я понял, что моя надежда сбылась, я поднялся, кряхтя и охая, и заковылял к остановке, стараясь держаться самого края тротуара. Прохожие проносились мимо, возникая из воздуха, исчезая в нём, видоизменяясь до неузнаваемости в короткие периоды своего видимого существования, – и все без исключения удивлённо косились на меня, словно не они, а я представлял из себя некое чудо-юдо лохматое, трёхглазое, да ещё с тёмным бандеровским прошлым и грязными ушами. Не иначе, как мир перевернулся вверх тормашками! Интересно, где у мира тормашки? И откуда они вообще растут, эти самые тормашки? Вот у меня, к примеру, где тормашки? Я машинально взглянул себе на ноги. Ага, ноги! Значит, тормашки – это ноги. Наверное. Всё же непонятно, почему же именно тормашки? Меня, кстати, с детства интересовали такие вот вопросы, касающиеся неидентифицированных мною частей человеческого тела: что такое тормашки, загривок, взашей, карачки, пазуха, шиворот?.. Никто не задумывался? Подумайте, пока я жду автобуса... А автобус всё не шёл. Вместо него всё подходили и подходили танки – разные, начиная с Т-34 и кончая немецкими «Пантерами» времён Второй мировой войны. Танки останавливались, выплёскивали пассажиров, забирали новых, на минуту превращались в двухэтажные конки, толкаемые лошадьми почему-то сзади, вновь оборачивались танками и, влекомые залихватской песней о трёх танкистах, трёх весёлых другах, лихо неслись по асфальтовой мостовой, распугивая стаи диких гусей и разноцветных марабу. Люди мерцали передо мной, как, впрочем, мерцало здесь всё, в том числе и старый дуб, под кроной которого решил я ждать нужное мне транспортное средство. Помимо характерных, резных, присущих данному виду дерева листьев на сём могучем древе мерцали и шелестели также не менее резные листья клёна, каштана и даже грецкого ореха. Я стоял у самого ствола, вдали от основной массы пассажиров, когда в полуметре от себя я увидел мужскую голову, которая прикуривала видимую сигарету от невидимой спички; прикурив, голова вдруг узрела меня, испуганно шарахнулась в сторону, тут же на моих глазах обросла густой рыжей шерстью, оскалилась, выставив напоказ длинные острые клыки, и ловко укусила себя за нос. Потом повернулась и пошла, вернее, поплыла прочь, одновременно дорастая до всего туловища, и вот наконец передо мною возник великолепный экземпляр йетти с сигаретой в зубах, так и просящийся на рекламный проспект какого-нибудь гималайского туристического агентства... Но вот наконец подкатил долгожданный автобус. Осторожно, чтобы невзначай не столкнуться с каким-нибудь йетти или, к примеру, папой римским, я подкрался к задней его двери и, к величайшему своему удивлению (чувствуете, я снова удивляться начал? и чему? тому, что я беспрепятственно вошёл в автобус!) беспрепятственно вошёл в автобус. Но как только двери захлопнулись, я обнаружил себя стоящим на мостовой, в двух шагах от парапета, а уходящий автобус лишь вильнул мне хвостом. Ладно, не будем отчаиваться, тем более, что следом подошёл ещё один автобус. Теперь я проник через переднюю дверь – и снова та же история. Мне оставалось только воскликнуть: что за чертовщина?