Текст книги "Репетиция"

Автор книги: Сергей Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Соловьев Сергей Владимирович
Репетиция

1

"Так как же вы собираетесь назвать свое произведение?"

"Как? Ну разумеется, "Юность олигархов", как же еще?"

В то утро Раевский проснулся довольно рано, но долго лежал в постели. Минут десять он ни о чем не думал, глядя в окно на начинавшее светлеть небо, прислушиваясь к звукам с улицы, пытаясь удержать в памяти остатки сна. Уцелели только две реплики. Потом вернулось сознание того, где он находится – в Париже, какой сегодня день – воскресенье, и что предстоит сделать – попытаться разобрать бумаги, а потом съездить в посольство и проголосовать.

А также: купить продуктов в какой-нибудь арабской лавке и подготовиться к завтрашним занятиям, но это можно сделать после визита в посольство.

Встал он примерно через час, выпил крепкого кофе с черствым круассаном (ничего другого в его тесной "студии" не нашлось), аккуратно вытер со стола (чем черствее круассан, тем больше от него крошек), и, больше не отлынивая, занялся бумагами.

2

Бумаги он перевез в Париж в октябре, до этого они долгие годы пылились в Питере. Его комната в родительской квартире была чем-то похожа на эту студию. Кровать и письменный стол стояли почти так же, такая же лепнина на потолке. Просыпаясь, он не сразу чувствовал разницу, поэтому, возможно, и тянул всегда время в постели.

Родители в его комнате ничего не трогали, только мать обычно делала уборку к его приезду. Бумаги заполняли ящики стола, кипами лежали на полке. Без движения, с тех пор как несколько лет назад он нашел работу во Франции. Предыдущие немногочисленные приезды были еще короче, чем этот, и к бумагам он почти не прикасался.

До недавнего времени его работа в Париже не была постоянной, квартиры были съемными. Только получив наконец постоянную преподавательскую должность, он смог взять кредит, купить небольшую студию на последнем этаже и кое-какую мебель.

Появился смысл перевозить сюда то, что еще представляло хоть какую-то ценность, хотя бы сентиментальную.

Но каждый, кто бывает вот так, наездами, на родине, понимает, что никаким разбором бумаг заниматься при этом нельзя – все время уходит на поддержание еще уцелевших связей, на встречи со старыми друзьями – теми из них, кто остался, на то, чтобы посидеть за чаем с родителями, наконец.

Бумаги Раевский уложил в несколько пластиковых мешков (содержимое ящика стола равняется одному мешку), мешки – в чемодан, и уехал.

После этого больше месяца к ним не прикасался, перед каждыми выходными обещая себе этим заняться.

Непонятно даже, что ему мешало – когда оставалось время, он обычно шел в кафе, пить пиво. Изредка – в гости. В Париже дистанция между людьми порою больше, чем между Парижем и Россией.

Сон дал наконец недостающий толчок, разрушил непонятное оцепенение воли.

А что послужило поводом для этого сна? Возможно, встреча в пятницу... Она подбросила недостающую мотивировку, драматический элемент.

Он знал теперь, что искать, и нашел машинописный текст довольно быстро. Читая, он мысленно подставлял свою собственную фамилию на место фамилии героя и хихикал.

3

На Невском тонко и нежно пахло еловыми досками. Так, наверное, тогда, сто с лишним лет назад пахло от свежесклолоченного эшафота. В притихшей толпе кто-то плакал, и еле-еле покачивались петли в бессолнечном воздухе.

Раевский свернул на Малую Садовую. Здесь готовилось одно из покушений, он помнил лекцию, читанную то ли Левой, то ли Юрой. Фамилия молодого историка забылась, а эти детали, осколки цельной картины, задержались в памяти, будто в щелях досчатого пола.

Собственно, подобные факты скорее отвлекали от главного, ведь сейчас Раевский ставил перед собой совершенно конкретную задачу.

Идея пьесы была проста, как все гениальное...

Не успел еще развеяться дым от взрывов народовольческих бомб на Екатерининском канале, а стальные нити телеграфа запели, разнося во все концы Земли весть о гибели имератора Александра П "освободителя". Долетела эта весть и до Гатчинского дворца, где обычно пребывал наследник. Но наследника НЕ БЫЛО. Пал ли он жертвой террористов, постарался ли скрыться из страха перед адскими машинами, приняв вид частного лица или постришись в монахи по примеру деда, Александра 1, осталось неизвестным...

Фразы пролога у Раевского давно уже сложились. Дело было за самой пьесой. Набив руку на газетных статейках (он иногда выступал в качестве внештатного коррепондента), Раевский до сих пор не писал пьес, однако с самоувереностью, возможно, необоснованной, считал, что она получится. Общество молодых актеров, энтузиастов, заряженных энергией, действовало на него подобно бальзаму, прогоняя прочь комплексы и страхи.

Исчезни будущий Александр Ш на самом деле, его исчезновение высветило бы, подобно вспышке молнии, глухие потемки русской истории. Заскорузлые механизмы власти пришли бы в движение, обнажая скрытую суть. К тому же напрашивалась аналогия между годами, которые последовали за взрывом на Екатерининском канале и печально знаменитым периодом застоя.

"Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла..."

(А. Блок)

После пролога надо будет предоставить слово историческим лицам. Возможно, стоит ввести несколько вымышленных персонажей. Например, бритого телеграфиста, с ужасом глядящего на буквы, выползающие из пасти телеграфного аппарата.

– Государя убили!

И дробный топот сапог, бряцанье шпор по дворцовым переходам. Где же Александр Александрович?

Наследник отсутствует, между тем, сын его Николай, будущий Николай П, слишком юн. Придворные, понятно, в панике – нельзя в такую минуту объявлять об исчезновении наследника народу. Дворец оцеплен, всюду жандармские мундиры. И самое интересное, что реальные факты в какой-то мере подыгрывают этой версии. Наиболее выигрышной в его пьесе будет перекличка фактов, диалог документов.

Начать можно депешей русским послам от 4 марта (разумеется, составленной министрами без участия исчезнувшего Александра Александровича):

"Государь император посвятит себя прежде всего делу внутреннего государственного развития, тесно связанному с успехами гражданственности, вопросами экномическими и социальными..."

Далее – из частного письма Победоносцева. (6 марта)

"Мой план, между прочим, объявить Петербург на военном положении, переменить людей и затем оставить Петербург, это проклятое место, покуда очистится; уехать в Москву..."

Дальше, Манифест. Почему-то появившийся только 29 апреля. Можно вообразить, в каком смятении были все это время мысли людей, правящих Россией. Дело невиданное – империя без государя, уцелевшие члены царской семьи не желают подставлять себя под бомбы. Значит, ответственность придется принимать правительству, эдакому многоглавому змию, с которым террористам совладать куда труднее. Страна, однако, привыкла к самодержавию, старые декорации лучше сохранить...

Тут подойдет цитата из статьи печально знаменитого Каткова: "Господа, встаньте, правительство идет, правительство возвращается!"

Манифест:

"Посреди великой нашей скорби глас Божий повелевает нам встать бодро на дело правления, в уповании на божественный промысел, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений..."

Заметьте, в Манифесте не говорится о принятии власти, а только об ее охране, так сказать, сбережении до лучших времен.

Между прочим, известно что Манифест был составлен Катковым и Победоносцевым.

По настоящему масштабный спектакль, коронацию, требовавшую надлежащей подготовки многочисленных участников, смогли организовать лишь к 1883 году...

Даже иностранцы что-то чувствовали, удивляясь, почему Александр Ш не появляется перед народом, почти безвылазно сидит в Гатчине. Энгельс называл его "заложником революции"! А царя просто не было...

Хорошая все-таки была идея, подумал Раевский, жалко, что стала совсем несвоевременной.

... Из-за туч выглянуло солнце. Раевский миновал Инженерный замок, где погиб император Павел, достиг Кировского моста, чье имя напоминало о трагической жертве совсем иной эпохи. К фонарным столбам, покрашенным казенной зеленой краской, лепились чугунные рога изобилия.

Боже мой, тогда, сто лет назад, власти радовались, когда террорзм пошел на убыль и на историческую арену вступили отвергающие индивидуальный террор течения вроде марксизма. Подрос цесаревич, настолько, чтобы преодолев державный ужас, наконец принять кормило власти у изнемогающих под непосильным бременем министров и членов Государственного совета.

Хотя Раевский несколько часов провел в залах Публичной библиотеки, к его удивлению, материала для пьесы удалось собрать до смешного мало. Неизбежно мысли его все дальше отклонялись от темы. Где-то с середины Кировского моста он стал обращать внимание на стайки загорелых девушек, возвращавшихся с пляжа.

Ноги сами несли Раевского к мосту, по которому поток людей тек на Заячий остров.

За ним были пышущие жаром камни крепости, одни, казалось, хранившие память о жертвах, заполнявших казематы и сто, и двести лет назад, были тысячи не склонных помнить о прошлом горожан, палимых июльским солнцем, была традиционная упруго-звонкая игра в мяч между Трубецким и Нарышкиным бастионами. Раевский нашел свободный край скамейки, стоявшей прямо в песке, не без смущения разделся, оставшись в белых импортных трусиках. Мозги его плавились от жары. Из всех соображений о пьесе остались лишь слова о ключах к истории, которые нам, увы, никто не собирается вручать.

Раевский улыбнулся проходившей мимо коротко стриженой девушке. Та ответила ему холодным взглядом. В этот момент Раевского окликнули...

На этом отрывок кончался. Порывшись еще в бумагах, Раевский нашел начало пьесы, о котором шла речь, просмотрел, убедился, что, да, идея, к сожалению, сделалась совсем не актуальной. Откровенно говоря, пьеса выглядела полной чушью. Отывок, в котором он не без иронии попытался описать самого себя, был второй попыткой использовать материал.

Он отложил бумаги в сторону. Главное было сделано, память подготовлена, настроена на правильную волну, дальше в ней можно было читать без бумажки.

Застелив постель, он посмотрел на часы и прилег поверх одеяла. Закрыл глаза... Действие второе. Эти события он тоже собирался описать в рассказе, но слишком долго откладывал на потом. Теперь он точно писать больше ничего не собирался.

4

Дело шло к ночи. В результате сложной цепочки событий, частично, как всегда бывает, состоявшей из случайностей, а частично из железно необходимых следствий этих случайностей, он оказался на даче своего приятеля Феди Голубкова, которого он встретил днем на пляже у Петропавловки.

Федя казался ему довольно темным дельцом, но, спору нет, в свободное от бизнеса время веселым и способным расшевелить любую компанию. Кроме того, на даче оказались: Ася, та самая девушка с холодным взглядом, которой он без особого успеха улыбался на пляже, и ее куда более добродушная на вид подруга – Вера.

– Так значит, твоя историческая пьеса еще не окончена, – в глазах Феди плясали бесовские искры.

Раевский нехотя пересказал сюжет, думая про себя, что это может лишь помешать дальнейшей работе. Он уже жалел, что вообще упомянул о пьесе.

– Браво! – Федя хлопнул себя по ляжкам, когда Раевский замолк. – Так давайте устроим репетицию. Ну, пусть не репетицию, пьеса еще не написана, пусть хэппенинг. По мотивам твоей пьесы. Ты ведь пишешь трагедию, если я правильно тебя понял. Как говорится, история повторяется дважды, сначала как фарс, потом как трагедия. Давайте репетировать фарс, а у тебя потом выйдет трагедия. Исчезновение царя-батюшки.

– Я пишу вовсе не трагедию.

– Какое это в конце концов имеет значение, – Федя ласково посмотрел на Раевского, – главное, что девочки нам помогут.

– Так, девочки? – он вдруг повернулся всем корпусом к Асе с Верой. – Поможете?!

– Они у нас учатся в театральном, – добавил он, не отводя взгляда.

– Мы срезались, – смущенно заметила Вера.

– Неважно. Все данные у вас есть, попадете на следующий год. Я вот тоже собираюсь поступать. На режиссерское отделение.

Раевскому поначалу казалось, что главным объектом фарса Федя хочет сделать его самого. Теперь он был уверен, что нет. Во всяком случае, останавливать Федю, которому втемяшилась в башку какая-либо идея, было бесполезно. Кроме того, события приобретали интересный оборот.

Возбуждение, охватившее Федю, не уменьшало красоты и точности его движений. Неожиданно соскочив с кресла, он стремительно пересек комнату и бесшумно взбежал по скрипучей на вид лестнице. Наверху зажегся свет.

– Саша! Поднимись, пожалуйста. Надо будет помочь, – в потолочном проеме мелькнуло его загорелое лицо.

Раевский, ни слова не говоря, поднялся следом за Федей. Под его ногами лестница скрипела. Короткий коридор вел в единственную на этом этаже жилую комнату. Как водится, за тонкими стенками, под скатами крыши хранился всякий хлам. Федя уже отпер боковую дверцу и теперь вытаскивал из темноты окованный железом сундук.

– Хватай!

Раевский взялся за кожаную петлю и вдвоем с Федей они кое-как стащили сундук вниз. Ася и Вера, спустив босые ноги с дивана, с интересом наблюдали за происходящим.

– Порядок.

Федя плавным движением циркового волшебника поднял крышку. Из-под нее пахнуло нафталином.

– Коллекция бабушкиных платьев! Наряжайтесь. Револьвер и бомбы я сейчас принесу.

Когда он вернулся из соседней комнаты, держа в руках черный пистолет, показавшийся Раевскому чересчур большим, чтобы быть настоящим, и несколько картонных маркированных цилиндров, девушки все еще топтались перед сундуком.

– Да вы не робейте, – сказал Федя, – пистолет духовой, а в качестве бомб сойдут взрывпакеты. – Он бросил взрывпакеты и пистолет на тахту и выловил левой рукой из сундука темно-зеленое шелковое платье с кружевным вортоничком. От резкого движения поднялось облако пыли. Ася чихнула.

– Смотрите, Вера, какое платье. Вам пойдет. Кто там возглавлял нащих террористов? Вера Засулич? Видите, ваша тезка.

– В 1-м марта участвовала Софья Перовская, – поправил Раевский.

– В самом деле? – Федя протянул платье Вере. Она послушно его взяла. – А это мы дадим Асе. – Он достал платье золотисто-желтого цвета и отдал его второй девушке.

– Понимаешь, Саша... Соня, Ася, Вера, все это хорошие русские имена. Любая из этих девушек могла принести себя в жертву... Девочки, ну что же вы, одевайтесь...

Ася и Вера переглянулись, оценивающе посмотрели на Федю, на Раевского. Вера хмыкнула.

– А, понимаю, нам надо выйти. Ну тогда разбирайтесь сами, а мы с Сашей уточним детали операции. Пошли, – Федя и Раевский перебрались на веранду.

На улице сгущались сумерки. На веранде было значительно темнее. С крыльца через открытую дверь тянуло сыростью. В траве курился туман.

Тогдашний Раевский не мог отделаться от чувства, что на даче творится бессовестное кощунство, но игра, придуманная Федей, затягивала его, как маслянистый невский водоворот. Раевский нынешний, лежа на диване в Париже, только усмехнулся при мысли, из-за каких пустяков он мог переживать в то время.

– Полюбуйся, – Федя тронул Раевского за плечо, приглашая оглянуться. По-видимому, чисто символического выхода Феди и Раевского в соседнее помещение было достаточно, чтобы девушки отбросили всякое смущение. Через стеклянную дверь Раевский увидел тахту, на которой лежала уже добрая дюжина платьев. Асю, Веру – загорелые стройные тела. Белели узкие полоски трусиков на бедрах. У Аси в руке был пистолет. В какой-то момент Раевскому показалось, что Ася (впрочем, он мог и ошибиться – Ася стояла к нему спиной) непристойным жестом приложила пистолет к животу.

– Дай в руки игрушку – и никакой алкоголь не нужен, – тихо сказал Федя.

– Так что же мы собираемся делать? – так же тихо спросил Раевский.

Ответ Феди после всех приготовлений показался ему неожиданным.

– Да ничего особенного. Постреляем, побултыхаемся в речке, рванем пару пакетов. Все развлечение...

5

Черные, будто обугленные яблони, черный зубчатый лес вдалеке. Розовая полоска заката. Ася в лиловом платье и с пистолетом в руке, Вера в синем. Здесь, на лугу, туман поднялся почти до бедер. Девушки путались в отсыревших подолах, но упрямо шли вперед.

Федя нес рюкзачок со взрывпакетами и пульками для пистолета, Раевский – плоскую стальную фляжку с коньяком.

– Когда был Иван Купала? – спросила Вера.

– Седьмого, – отозвался Раевский.

Закричала какая-то птица, с шоссе донесся треск мотоцикла.

– Тише, – сказал Федя.

Они пересекли кочковатую низину и вошли в ельник. Как провода высокого напряжения, гудели комары. В глубине леса было совсем темно.

Внезапно Ася остановилась. Раевский определил это по смутно белевшему во тьме воротничку. Когда Раевский оказался от нее на расстоянии вытянутой руки, в живот ему уперся пистолет.

– Руки вверх!

Принимая правила игры, Раевский поднял руки. Впереди раздался треск, чертыхнулась Вера, кто-то – надо думать, Федя, с шумом побежал прочь. Продолжая касаться Раевского кончиком ствола, Ася обошла его, подтолкнула пистолетом в спину.

– Иди!

Раевский двинулся вперед, напрягая зрение и пытаясь не потерять из виду тропу. Поравнялись с Верой.

– Блин, – сказала она. – Убег. А я не помню дороги.

– Шагаяй, шагай! – подтолкнула остановившегося было Раевского Ася.

– Шагай! – в свою очередь, Вера кольнула его чем-то острым.

"Интересно, что же мы все-таки репетируем?"– подумал Раевский.

Недалеко, на сей раз сбоку от тропы, громко хрустнула ветка.

– Забери у него фляжку, – сказала Ася. Верина рука скользнула вдоль бока Раевского, спустилась к бедру, залезла в карман, извлекла флягу.

– Поберегли бы лучше напиток, – сказал Раевский. – Между прочим, еще река впереди.

– Тихо! – свистящий шепот сквозь зубы, толчок стволом пистолета, укол ножом.

В этот момент метрах в пяти от всей компании, искря, как бенгальский огонь, на тропинку вылетел взрывпакет.

– Берегись! – крикнул Раевский.

Девушки отшатнулись, Раевский успел стать вполоборота, прикрыв рукой лицо, когда с оглушающим грохотом взрывпакет лопнул, озарив оранжевым светом испуганные, совсем детские лица девушек, пистолет в руке Аси, перочинный нож в руке Веры, колонны елей, подпирающие сводчатый мрак.

Прежде чем глаза снова привыкли к темноте, на девушек, все еще жавшихся друг к другу, упал мощный луч фонаря.

– Сдавайтесь, вы окружены! – произнес из темноты глухой, как через вату, голос Феди.

"Молодец," – подумал Раевский.

– Ну, блин, ты даешь, – сказала Вера.

– Оружие сдать Раевскому! – продолжал командовать Голубков.

Прежде чем девушки, ослепленные лучом фонаря, хотя бы пошевелились, Раевский ласково, но крепко взял Асю за запястье, другой рукой разжал ей пальцы и отобрал пистолет. Ножика в руках у Веры уже не было, и Раевский забрал коньяк.

– Пошли, – сказал Федя, выходя на тропу. – Постреляем у реки, пока там не совсем стемнело.

6

Еле ощутимый ветерок донес слабый запах пороха – недавно Федя рванул еще один взрывпакет. Тяжелые от влаги платья – цвет их терялся в сумерках, висели на суку. Одежда Раевского и Феди была свалена на бревне, за которым тлел небольшой костерок, дымом разгоняя комаров. Пришпиленный к стволу ели, ветви которой были обломаны по крайней мере на высоту двойного человеческого роста поколениями отдыхающих, смутно белел лист бумаги – мишень. Посередине угадывался контур – пока Ася светила фонарем, Вера изобразила фломастерами зеленую лысую голову гуманоида с красными глазами. Угадывалась сыпь многочисленных пробоин.

Раевский докурил, по песчаному откосу спустился обратно к реке. В одиночестве он чувствовал себя неловко.

У воды было гораздо теплее, чем наверху. Над широким плесом тихо клубился пар.

Феди и девушек не было видно. Но из-за поворота реки донесся неожиданно звонкий голос Веры.

– По мне, так сейчас самое время этим заниматься. Через пять лет у нас никакой жизни не будет от СПИДа.

Подул ветерок, колыхнулись испарения над черной водой, зашелестела листва, и ответных реплик Раевский не услышал. Он зашел в воду поглубже, поплыл.

Миновав излучину, Раевский увидел остальных. Над водой выступали только головы, хотя глубина реки в этом месте, как он успел уже убедиться раньше, была отсилы по пояс.

– Привет, – сказал Раевский.

– Привет, – откликнулась Ася.

Вера просто выставила два пальца из воды. Буквой V, "victory".

Эти ничтожные знаки внимания отозвались в интеллигентской душе Раевского жаркой волной благодарности. Его психологическое состояние вообще заслуживало особого анализа.

Ведущим, пожалуй, было чувство доверия. Доверяли и доверялись ему, доверял и доверялся он. Что могло быть более убедительным знаком этого, чем свободное от повседневного прикрытия и защиты, по лягушачьему голое человеческое тело в сумерках на берегу медленной реки – ведь даже те тряпицы, которые носят на пляжах, прикрывают все-таки наиболее уязвимые места. Эротика, которую в таких обстоятельствах не следовало подчеркивать (кто поступил бы иначе, выставил бы себя на посмешище), будучи загнана вглубь, тысячекратно усиливала другие эмоции. Доверие, так то просто достигало степени восторга.

Тем не менее даже тогда какая-то часть "Я" Раевского продолжала рассуждать и задавать вопросы.

... Федя, думалось, относился ко всему просто. Девчонки вообще не размышляли, в их возрасте живут эмоциями. Но каков переход! От колючей игры в террор, там, в глубине леса, от спортивного азарта на берегу, к этому пароксизму взаимного доверия и любви к ближнему! Пока нас отделяет друг от друга только упоительно-теплая вода, да тонкая пленка кожи, мы – почти одно, словно вода, текущая между нами – это волшебный клей, который может соединить в одну семью разобщенное человечество.

Раевский не мог не задуматься о связи своих переживаний с терроризмом. До тех пор, пока в террористическом подполье не было женщин, оно влачило жалкое существование. И лишь когда они появлялись (не важно, какую роль при этом играя – всеобщей жены, сестры или матери) организации становились по-настоящему страшными. Возникала Семья, которая могла противостоять всему миру...

– Куда впадает эта река? – спросила Ася.

– В Лугу, – ответил Федя.

– А Луга?

– В Балтийское море.

– Значит, если плыть по течению, можно доплыть до моря?

Ася, оттолкнувшись ото дна, скользнула на более глубокое место и, перевернувшись на спину, попыталась плыть в таком положении. В пресной воде ее тело, однако, тонуло, и ей пришлось заработать ногами. Вдруг, точно отзываясь на шум, недалеко, может быть, метрах в тридцати или пятидесяти, за следующим поворотом реки, взревел мотоцикл. Ася от неожиданности встала. Здесь тоже было не слишком глубоко.

– Что это?

– Это местные. Нам, пожалуй, пора... – сказал Федя.

Сердце Раевского колотилось. Он с детских лет не любил грубого насилия. Нечто подобное, наверное, испытывали и остальные. Плыть, да еще против течения, в таких обстоятельствах было бы слишком долго, поэтому все четверо выбрались на берег и, ругаясь шепотом, когда босая нога попадала на сучок или шишку, поспешили к своей одежде.

Одевшись, они в какой-то мере успокоились, тем более, что местные, как заметил Федя, скорее всего находились на противоположном берегу. Ася предложила пойти разведать, что же все-таки творится ниже по течению. Согласие было общим, хотя и молчаливым. Взяв пистолет и два еще не использованных взрывпакета, пошли смотреть.

Действительно, за следующей излучиной были местные. Четверо парней по пояс в воде тащили бредень. Пятый, здоровенный, как сказочный Добрыня, детина в семейных трусах и солдатских сапогах с обрезанными голенищами, стоял на берегу и светил фонарем. Отгоняя комаров, детина махал свободной, широкой, будто лопата, рукой.

– Не слабо, – шепнула Вера.

– А если их пугнуть взрывпакетом? – влезла с предложением Ася.

– Они же местные! – сердито шепнул Федя.

– Поймают, дура! – прокомментировала Вера.

Крадучись, все четверо удалились от берега. Лишь пройдя добрую половину пути к Фединому дому, Раевский почувствовал, что напряжение его наконец отпустило. Тело начала бить крупная дрожь.

Прежде чем они достигли дачи, им пришлось столкнуться с еще одним проявлением местной ночной жизни.

По шоссе, проходившему мимо дачного поселка, с ревом промчалось полдюжины мотоциклов с зажженными фарами. По одному, по двое на спинах стальных коней (гораздо больше, впочем, напоминавших кузнечиков) сидели подростки.

– Этой зимой в дачном поселке сожгли две дачи, – со злостью заметил Федя, когда рокот моторов затих вдали.

В первые минуты, вновь оказавшись дома, они чувствовали только свинцовую усталость. Однако надо было обогреться, посушить и почистить одежду. Федя затопил камин, задернул тяжелые шторы, принес бутылку коньяка. На даче было так тепло, так уютно, что как-то сами собой вновь стали поднимать голову уснувшие, казалось, желания. Видимо, программа этой шальной ночи еще не была исчерпана.

7

Ася с Верой ни за что не хотели переодеваться в джинсовку, в которой приехали из города. Все что угодно, только не это. Федя увел их в глубину дома, вернулись они в кофтах на молнии, спортивных штанах с лампасами, шерстяных носках. Чем эта одежда лучше, Раевскому было неясно. Но вся их усталость куда-то исчезла – щеки разрумянились, глаза блестели. Сейчас, много чего повидав и испытав в Париже, он был почти уверен, что тут не обошлось без шприца. Но проверить трудно. Федю позавчера он спросить не догадался, да и приятнее думать, что это была молодость – и только.

Федя достал гитару и спел приятным баритоном несколько бардовских песен. Ася смотрела на него с обожанием. Стащила носки, уселась в позу лотоса и то и дело застегивала и расстегивала молнию на кофте.

– Может, потанцуем? – вмешалась Вера.

– Отчего бы и нет? – Федя отложил гитару. – Момент!

Как показалось Раевскому, прошли какие-то мгновения, и он уже принес из машины здоровенный японский магнитофон с колонками и целый ворох кассет.

Вспоминать эти безумства сейчас было легко и приятно. Забавно думать о той "совковой" смеси стыда и радости от преодоленных запретов, которую он испытывал тогда. Куда труднее вспомнить тенью удержавшийся в памяти малозначительный эпизод, ради которого он и устроил сегодня этот сеанс воспоминаний.

Они отплясывали, наверное, минут сорок. Во всяком случае, Федя успел поменять кассету. Какие-то дикие, ни на что не похожие танцы. Самое пикантное было в том, что девицы разделись до белья, но не больше. Вдруг в дверь дома довольно уверенно постучали. И все застыло.

Федя остановил магнитофон. Сделал знак рукой – тихо! Девушки крадучись отошли к дивану. Оглядевшись, Федя не нашел ничего кроме дурацкого духового пистолета и сунул его за пояс. В дверь постучали снова. Он посмотрел на Раевского.

– Пошли вместе.

Они вышли на веранду, плотно прикрыв за собой дверь.

На крыльце горел свет. Перед дверью виднелась одинокая фигурка. На веранде было темно. Федя несколько секунд разглядывал ее, потом вынул из-за пояса свой пистолет и осторожно положил его на подоконник. Отпер наружную дверь.

Узкоплечий молодой человек, стоявший на крыльце, был на голову ниже Феди и на полторы – Раевского. При этом у него было одутловатое, будто обложенное подушечками, лицо. Но смотрел он уверенно и даже слегка брезгливо.

– Вы бы не шумели так, ребята... В четыре часа ночи.

– Извините, Алексей Федорович. Мы думали, что вы в городе.

– Ну ладно, – Алексей Федорович повернулся и пошел прочь.

Федя снова запер дверь.

– Черт. Сосед. Представляешь, он мне кредит в банке обещал устроить.

8

Проснулся Раевский рано. Солнечные лучи, падая в незанавешенное окно, били ему в лицо. Раевский приподнялся на локте, посмотрел на часы. Была только половина седьмого.

Рядом с ним на широкой двуспальной кровати с резными шишечками по углам лежала Вера и сладко посапывала во сне. Лицо ее сейчас, в ярком утреннем свете, казалось намного старше тех 18 лет, о которых говорилось вчера.

Голова Раевского гудела, ныла поясница.

Он осторожно, стараясь не потревожить Веру, выбрался из-под одеяла. Преодолевая головокружение, встал на ноги. К счастью, трусики были на нем – никакой другой одежды вокруг он не обнаружил. Оглянувшись еще раз на Веру – полные щечки, пышная, во фламандском стиле, грудь, наполовину прикрытая одеялом, вышел в коридор. Ага, второй этаж.

Спустился вниз. На тахте, закутавшись с головой, лежала Ася. Из-под одеяла торчали ее длинные загорелые ноги. Белел кусочек пластыря под коленом. Феди рядом не было.

На кресле с гербом Романовых Раевский обнаружил свои джинсы. На полу валялись его носки и ботинки. Рубашки, однако, не было и тут. Все еще до пояса раздетый, Раевский вышел на улицу. На лугу, седом от росы, увидел фигурку Феди. Через луг вел темный след. Раевский не стал прокладывать свой путь, пошел по Фединому, тем не менее ноги промокли.

– Что, не спится? – сказал Федя вместо приветствия.

– Не спится.

– Вид у тебя какой-то кислый.

– А с чего тут быть веселым? Тебе случалось когда-нибудь испохабить творческое настроение?

Федя пожал плечами.

– По мне, делаешь дело – делай, а отдыхаешь – отдыхай. Здесь я коктейлей не смешиваю. Весь июнь я вкалывал по шестнадцати часов, у меня не было времени не то чтобы возиться с ляльками, а поесть нормально. Зато теперь вот – отдыхаю.

– Ну, положим, о деньгах ты и сейчас думаешь.

– Ты имеешь в виду этот чертов кредит? Да ладно, как-нибудь обойдусь или в другом месте возьму.

– Кстати, по-моему, историческая пьеса – отживающий жанр, – продолжил он глубокомысленно. – История – настолько неустойчивый процесс, что наше описание ничего не отражает.

– Слова-то какие!

– Не надо иронии, я отучился в университете три курса.

– И в чем же выражается эта историческая неустойчивость?

– В том, что микроскопический факт может радикально изменить картину. Мы вчера устроили импровизацию. Что, ты или я предвидели, как будут развиваться события? А история – такая же импровизация, только в большом масштабе. Не понимаю, что толку копаться в прошедшем. Чего ты ищешь?

– Аналогий, – угрюмо ответил Раевский. – Я, конечно, не верю в такую железную историческую закономерность, как нас учили в школе, но и ты тоже неправ. Мы играем пьесу, большей частью это вовсе не импровизация. Ее, может, никогда не репетировали целиком, но почти каждый кусок кем-то уже разыгрывался.

– Ладно, – махнул рукой Федя. – По мне, все это схоластика. Я свободный человек и могу позволить себе сегодня считать так, а завтра иначе. Впрочем, – он с усмешкой посмотрел на Раевского, – я знаю, чем тебя утешить. На чердаке у нас есть еще один сундук. В нем полно старых бумаг.

9

На чердаке было достаточно светло. Поток лучей падал через слуховое окно, рассеиваясь по углам золотистой солнечной пылью. Солнце заметно поднялось, а Раевский все еще рылся в пожелтевших от времени бумагах.