Текст книги "Контингент (Книга 2, Шурави)"

Автор книги: Сергей Скрипаль

Соавторы: Геннадий Рытченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

В ПТУ.... Как светлого дня ждали, когда закончит он восьмой класс. Все сделали для того, чтобы не остался в девятом, к тому же и на второй год оставался дважды в пятом и седьмом.

На одногодичном обучении в ПТУ Игорь развернулся во всей полноте своей натуры. Теперь уже стонали мастера, весь курс, район, в котором находилось ПТУ, и появилась непременная спутница – финка в рукаве засаленного пиджака. Игорь изменил внешность: оброс длинными волосами, стал носить широченные клеши, украшенные по вырезам разноцветными маленькими лампочками, включающимися вечером от батарейки в кармане. Стал выпивать – когда сколько. "Под настроение, – как он сам говорил. – А чо?".

Однажды случилась страшная драка с соседним ПТУ.

...До суда дело не дошло. Военный комиссар в разговоре со следователем пообещал через неделю забрать пацана по призыву и посодействовать тому, чтобы попал Игорь в самую горячую точку...

– Невдалый, – горько плакала Матрена Карповна. – Не посадили, так ведь убьют дурака-то, достукался, дубина!.. – и нежно гладила сухими пальцами затылок с непокорными коротко остриженными волосами.

– А чо! – вскидывался Игорь. – И в тюрьме люди сидят. А в Афгане орден заработаю, в люди выбьюсь, небось все и простят.

...Связанному Игорю не выкололи глаза. Он видел, как духи, радостно гогоча, подбадривали выкриками молодого, лет шестнадцати мальчишку, когда он отрезал Шурке Сычеву половой орган и ему же, еще живому, засовывал его в разжатый тем же кинжалом рот, полный крови и каши из битых зубов. Потом самый старший из банды, взявшей в тяжелом бою блокпост, притащил ржавую двуручную пилу, перепилившую многие кубы сушняка и досок в зимние холода, что согревали наших солдат, вырываясь ясными языками огня из тесной буржуйки.

– Сожгут, суки! – подумалось Игорю, – вот щас, дров напилят и сожгут к... матери, – и прикрыл истерзанные виденным глаза.

Но нет, не собирались духи ни пилить, ни тратить столь драгоценное для Афганистана топливо. Они, начиная с линии ягодиц, распили на две части извивающегося под навалившимися на него горячими вражьими телами Гришу Скобина. Стонали мученической смертью погибавшие ребята, потихоньку с ума сходил все видевший, крепко связанный за локти, обгадившийся от ужаса Игорь.

Из обрывочных знаний афганского языка, да по ломаному русскому, догадывался Игорь сквозь горячечный красный гул, что обращается этот гадский голос к нему:

– Смотри, шурави, смотри внимательно, расскажешь, что видел. Аллах тебя выбрал, живой останешься, всем расскажешь, что видел. Скажи, чтобы убирались с нашей земли, другим – страшнее смерть сделаем. Не мы, так наши дети! – и духи при этом горделиво цокая языками, тыкали пальцами в молодого парня, чудовищно окровавленного, с широкой улыбкой. На груди молодого духа висело два ожерелья. Одно, видимо, надетое на шею матерью "на удачу, бей неверных!" – цветного бисера, другое... Другое... На другом были нанизаны как сушеные грибы – уши. Человеческие уши. И не было секрета чьи, потому что в ожерелье тут же были добавлены новые, кровавыми бисеринками сочащиеся.

Вдалеке уже раздавалось раздраженное тарахтенье вертушек, запоздало пришедших на помощь вырезанному блокпосту в приграничном с Пакистаном кишлачке. Мощно рвались на окраинах погибающего селения первые снаряды НУРСЫ, когда молодой душман наклонился над Игорем, разрывая на нем штаны для бесчестья мужского, для надругательства. Ярко взметнулся разрыв за близким дувалом, как раз тогда, когда Игорь нащупал за спиной у края бетона блокпоста невесть откуда попавшую гранату и сжал ее слабой обескровленной рукой. Дух, торопясь завершить дело, чтобы успеть за уходившими старшими товарищами, наклонился опять над Игорем, и цветной бисер и сушеные раковины ушей ткнулись солдату в лицо, и ударил Игорь слабой рукой с гранатой прямо в висок афганскому мальчишке, разом обмякшему и обнявшему шурави. Игорь еще успел дернуть кольцо и швырнуть в спины духов, но подвела неловкость стянутых локтей, да мешавшее тело то ли убитого, то ли без сознания лежавшего на нем. Упала спасительная граната рядом с ногами Игоря... ВЗРЫВ... Забытье...

Обе ноги и левую руку отняли в госпитале. Долго проходил курс реабилитации и привыкания к новому способу передвижения – на красивом, блестящем никелем, кресле с маленьким электрическим моторчиком, включая пальцами рычажки на правом подлокотнике из мягкой кожи.

Чин чином доставили к матери, наградили обещанным орденом Красной Звезды за солдатский подвиг и... забыли. Да ладно только о нем – об Игоре забыли. Наверное в спешке, забыли оставить то замечательное заграничное чудо с блестящими колесами. Теперь Игорь передвигался на тележке, что притащила соседка – тетка Марья, раньше отчаянно ругавшая соседского мальчишку за его проделки и проказы. Теперь же, потихонечку причитавшая и плачущая, достала из глубин кладовки и притащила наследство, оставшееся от мужа – забулдыги и пьяницы железнодорожника Степана, давно уже умершего деревянную тележку. Обучался Игорь ремнями пристегивать култышки ног и с помощью деревянного "утюжка" отталкиваться от ставшей вдруг близкой земли. Вся сложность была еще в том, что управляться нужно было одной рукой, перебрасывая руку то влево, то вправо, делая при этом одинаковой силы толчки, чтобы не юлить, не дергаться по асфальту, а ехать "прилично", ровно.

На два-три вечера приглашали в родную школу пионеры. Но Игорь, начиная рассказывать, за что получил орден, волновался, впадал в истерику и невменяемо кричал в торжественный зал, потрясая истертым "утюжком":

– Вы... Вас... Долг, вашу мать...

И приглашения прекратились, тем более, что в последний раз в школе Игорь запустил в портрет Горбачева "утюжком", прорвав его наискосок, чем вызвал неслыханный переполох в маленьком городке и скандал в райкоме своими словами, обращенными к очередному генсеку:

– Может быть и ты меня туда не посылал?..

Металась почерневшая от горя мать, выручающая, забирающая сына из вытрезвителя:

– Невдалый, опять дел натворил...

– А чо! Я ветеран, заслужил!

Игорь опускался и спивался.

Тихо сидя на своей тележке, ждал в углу пивной, пока оставят на столах недопитые кружки, подкатывал ловко к столикам и сливал недопитки в одну. Бывало, какой жальчивый мужик наливал стакан портюхи, бывало и водка перепадала. Насосавшись, вкривь и вкось, словом "неприлично", как он сам называл свою пьяную "походку", катился Игорь по тротуару и громким треснувшим голосом орал:

– На два отрезка разрезал жизнь мою.

Холодной острой бритвой Гиндукуш..., – или еще чаще:

– Батальонная разведка, мы скучаем очень редко,

Что ни день, то снова поиск, снова бой...

Его не трогали – калека – и, сочувственно смотрели вслед. Дома мать отстегивала его бесчувственное тело, легко поднимала укороченного своего ребенка и, плача, укачивала его на коленях, сидя на старой металлической кровати.

Вызывающий отвращение и брезгливость видом и запахом Игорь перекочевал на железнодорожный вокзал. Собирал бутылки, опять же допивал из них, сдавал приемщику со служебного входа, для скорости, не по двенадцать, а по десять копеек, покупал дешевого вина и напивался, глуша, заливая страшную, не утихающую боль души, притупляя картину пыток, сотворенных над его товарищами и над ним, вечно стоящую перед глазами.

Если день был удачным, хмель притуплял, глушил воспоминания. Если охмелеть не удавалось, Игорь не покидал вокзал, пока не получалось "настрелять", выпросить мелочи на "бормотуху".

...Из подошедшей электрички вывалила "компаха" и, брякая награбленными в ночных вагонах медяками, цепочками и заклепками на кожаных штанах и куртках, направилась к зданию вокзала. Парни были не местные, и для них это было развлечением, полнотой жизни, удальством и ухарством. Молодые, лет по пятнадцать-шестнадцать, с волосами-гребнями на прыщавых выбритых головах, они никого и ничего не боялись, уверенная в своей силе стая шакалов, которая иногда нападает на льва.

Для Игоря день был неудачным. До самой ночи не удалось захмелеть. Так, жалкие полстакана "Осеннего сада" обломились у Сереги-грузчика. И покатил Игорь навстречу приехавшим парням.

– Эй, молодые! – крикнул он, торопясь догнать уходивших в вокзал парней. Да погодите, пацаны! – еще громче закричал Игорь.

Они обернулись удивленно и радостно гогоча, кольцом обступили сидящего на тележке Игоря.

– Гля! – радостно заорал один из них, – Обрубок! – повел глазами на друзей, чувствуют ли весь юмор ситуации, – Он еще и говорить умеет!

Компания заржала. Затлели огоньки папирос, по обезлюдевшему перрону потянулся приторный запах анаши. Игорь жадно сглотнул слюну:

– Пацаны, дайте косячок, так, догнаться разочек по старой памяти! – сквозь пропитое сознание рвалась гордость, но давило его ожидание возможного скорого кайфа.

– Пош-ш-шел ты! – надвинулся на него главарь компании. – Кто тут тебе молодой, а?! Где ты тут, обрубок вонючий, пацанов увидел?

Глубоко затянулся из "штакетины" главарь и, нагнувшись, выпустив струйку маслянистого дыма прямо в лицо Игоря уже спокойным, но с глубоким глумлением в голосе спросил:

– Мослы-то свои где кинул?

– Там, где ты, ссыкун, был бы тише воды, ниже травы, – все же выплеснулась ярость инвалида.

– Ссыкун, говоришь? Может быть ты и прав.

– Во, дает! – зашлась в кривляющемся хохоте компания, – А ну, Дюдя, опохмели его!

Главарь ухмыльнулся, не торопясь выпрямился, расстегнул молнию кожаных обтягивающих штанов, и Игорь почувствовал, не сразу поняв, что в лицо бьет вялая струя мерзкой мочи, норовя попасть ему в сжатые губы, в глаза.

– Га-га-га! – разнеслось радостно по ночному перрону.

– Вот ты и догнался, обрубок! – глумилась кодла. – Не борзей, урод, вежливо разговаривать с людями надо. Чо, мама не учила, что ли?! А то ссыкун, ссыкун...

Главарь, застегнув ширинку, наклонился к Игорю и негромко сказал:

– А теперь вали отсюда, козлина, если вообще когда-нибудь догоняться хочешь.

На доли секунды яркой ослепляющей вспышкой, осветившей небольшую площадку в афганских горах, со зверски замученными офицерами и солдатами блокпоста, с твердым шероховатым бетоном под спиной, с ребристой гранатой, зажатой в слабой ладони, полыхнуло Игорю в глаза свесившееся с шеи главаря бисерное ожерелье, повешенное на его шею "для понта", черт его знает, чьей сучьей рукой... На доли секунды... Но этого хватило для того, чтобы Игорь увесистым новеньким "утюжком" сильно двинул подонка в висок.

На допросе у следователя парни, подрастерявшие гонор, дали показания, где, как, каким образом раздобыли бензин. Фотографии заживо сожженного Игоря, подвешенного проволокой через толстую ветку огромного тополя в привокзальной лесополосе за уцелевшую руку, произвели на них сильное впечатление. И все же основную часть вины они пытались переложить на мертвого главаря Дюдю, анашу, неприязнь к бродягам и нищим, и постоянно подчеркивали свое несовершеннолетие. Когда следователь пытался вызвать в них хоть какие-то человеческие чувства и сказал, что Игорь был искалечен в афганской войне, один из кодлы как-то буднично сказал то, что частенько слышал от других:

– А чо! Мы его туда не посылали!

...Пронзительно-хриплыми волнами плыл над городом голос Розенбаума:

– В Афганистане, в "Черном тюльпане"...

Под скорбное сопровождение тех слов несли короткое изуродованное Афганом и кодлой тело воина-интернационалиста Игоря Мухина в маленьком, несерьезном каком-то, трагедии закрытом гробу. Перед гробом несли несколько алых подушечек с наградами, а за гробом, еле передвигая ноги, вцепившись друг в друга птичьими с синими венами руками, шли две соседки – мать, Матрена Карповна, и соседка тетка Марья...

Глава 13. Сестра

Елена Федоровна потеряла зрение лет восемь тому назад в результате аварии на химическом заводе. Долгое лечение не только не дало пользы, но и подорвало и без того слабое сердце. Малейшее переживание могло свести ее в могилу моментально, а вот приятные маленькие волнения врачи даже рекомендовали. Положительные эмоции в жизни нужны и полезны любому человеку.

Поэтому перед входной дверью в квартиру Ирина вытерла слезы, постаралась успокоиться и, загремев ключами, пошла в прихожую. Почти не фальшивя, с радостными интонациями крикнула в комнату:

– Мама, это я!

– А, доченька! Поздновато что-то ты сегодня. Все в порядке?

– Да. От Севушки письмо пришло. Держи. Сейчас прочитаю

Глядя в пустоту незрячими глазами, Елена Федоровна приняла в протянутые дрожащие руки конверт. У слепых людей взамен утерянного зрения обостряются все остальные чувства, и, пока Ира умывалась, приводила себя в порядок, мама ощупывала, гладила чуткими ладонями плотный прямоугольник, вдыхала исходящий от конверта еле уловимый запах гуталина, табака, внутренне сожалея: "Вот ведь, сынок, а обещал, что курить не будет!", солдатской кирзы, грубого шинельного сукна и еще чего-то, от чего в сознании возникало слово "армия".

Севушка – Всеволод – младший сын Елены Федоровны, призванный год назад осенью в армию. Ира, читая письма, говорила, что приходят они из Германии, из местечка, название которого трудно запоминалось. То ли Нейстрелиц, то ли Нейштрелиц. Письма подчеркивали и настаивали на этом месте службы, и Елена Федоровна верила, что все так и есть. Письма приходили, как и обещал Сева, всегда пунктуальный, точный, один раз в месяц. Это тоже было связано с опасением за жизнь матери. Нельзя было ее волновать. Она чуть не умерла, едва спасли в кардиоцентре, когда полгода назад письма не было почти два месяца.

Ира вошла в комнату, взяла у матери конверт, распечатала и начала читать. Текст был рядовой, обычный. Что в основном интересует и может порадовать мать? Жив ли, здоров? Как кормят? Не обижают ли? И письма пытались радовать, рассказывать о том, что была хорошая солдатская банька, шло подробное описание солдатского харча, с длинным перечислением продуктов, которые на ту пору встречались не во всех магазинах – Германия все же!, о том, что ребята хорошие, дружные, командиры внимательные и заботливые...

Смеркалось, в комнате стало темней, и Ирина включила яркий верхний свет.

Чтение писем стало традицией, почти обрядом в этой маленькой семье. Елена Федоровна слушала внимательно, старалась запомнить текст письма, радовалась за сына. Некоторые места прочитывались дважды. Привычно, в только одному Севе присущем стиле, шло описание солдатской жизни.

Продолжили чтение, и Ирина радостно вскрикнула:

– Ма! Севе присвоили звание сержанта!

В другом месте письма расхваливалась посылка, которую месяц назад мать отправила Севе. Но "присылать больше не надо, ничего не надо, потому что у нас здесь все есть..."

– Ну вот, видишь, – радовалась Елена Федоровна, – а Кузнецова говорила, что ее сыну в Германию посылки не доходят! Вот заглянет, я ее порадую. Ты не знаешь, Ирочка, она не заболела? То часто заходила, а то вот уже почти полгода нет.

– Я уж говорила, мам, – отвела глаза Ирина, – она к дочери на Север уехала пожить, пока Генка в армии.

Письмо оканчивалось обычными поцелуями, пожеланиями здоровья, приветами друзьям и знакомым.

Пока читали, за окном совсем стемнело. Осенний ветер постукивал сучьями старых тополей за окном. Поужинали. Ирина прибрала, помогла матери умыться, уложила ее в постель:

– Мам, ты спи, я не надолго.

Что ж, дочь взрослая, нужно устраивать личную жизнь.

Ира вышла из дому, дошла до неподалеку от них расположенной воинской части и стала ждать. Через проходную проскочил рядовой, подбежал к девушке:

– Привет!

– Привет! Принес?

– Да, бери, только быстро, а то сюда дежурный по части идет.

– Все, удачи, я побежал, – у КПП обернулся и крикнул; – Ир, ты, если что, приходи еще, поможем. Да, и еще. Сержант может быть заместителем командира взвода, и вилок солдатам не дают, все ложками лопаем. Ну, пока, – махнул рукой и скрылся в ярком прямоугольнике проходной.

Ира вернулась домой, заглянула к проснувшейся матери:

– Мам, я дома, спи.

– Ирочка, ты письмо Севушке напиши.

– Да, мама, прямо сейчас и сяду.

Пока Ира приготовила место на кухонном столе, переоделась в домашнее, Елена Федоровна заснула. Ирина заглянула в комнату матери, чтобы выключить свет и посмотрела в лицо спящей. Подумала о том, что врачи не дают больше года при таком сердце, даже если уход будет идеальный и лекарства самые современные. Сильно сдала мама. Если бы знала, почему Кузнецова перестала заходить!

Поправляя одеяло, увидела конверт с письмом, зажатый в руке матери. Елена Федоровна улыбнулась во сне и губы, едва шевельнувшись, позвали тихонько-тихонько:

– Севушка!..

Ира прошла на кухню, села за стол. Развернула тетрадку с вложенным в нее солдатским конвертом без марки, принесенную ею из военной части. Выдернула аккуратно двойной листочек и, вздохнув, начала писать:

"Дорогая мамочка и сестренка моя, с солдатским приветом к вам ваш сын и брат Всеволод Авдеев!"

И дальше текст письма сообщал в только одному Севе присущем стиле, что служба идет хорошо, что он теперь уже годок, что недавно его назначили заместителем командира взвода, а в прошлые выходные замполит возил их на автобусе в Дрезден на экскурсию. Ирина старательно описывала Цвингер-дрезденскую галерею, о которой специально читала в читальном зале Краевой библиотеки.

Письмо ладилось, и только дойдя до места: "вот хохма-то, давно хотел вам написать, что в столовой и первое и второе едим ложкой, а в Дрездене зашли в гаштет – это кафе у немцев так называется – а там вилки и ножи, так я...", Ира остановилась, дала передохнуть уставшим пальцам и глазам. Вспомнилось ей, как сама-то, старше брата на два года, водила его, пятилетнего мальчишечку, за руку в парк гулять, кататься на аттракционах. Какой белоголовый, хороший, послушный мальчишка был Сева. Как хорошо они дружили и любили друг друга, прямо как в сказке про братца Иванушку и сестрицу Аленушку. Вспомнился совсем пацан, стриженный наголо, с оттопыренными ушами и тонкой шеей, какой-то беззащитный в своей детскости, призывник Сева, растерянно, смешно приникнувший к окну вагона сплющенным о стекло носом, и его голос на перроне, на прощанье сказавший: "Не грусти, сестренка"

Протянув руку, Ира достала из-за картины, висящей на стене, маленький серый казенный бланк. В который уже раз прочитала сообщение о том, что на шестом месяце службы рядовой-десантник Авдеев Всеволод Георгиевич – пропал без вести во время выполнения интернационального долга на территории Демократической республики Афганистан. Не пропал Сева, а погиб от взрыва мины, и разнесло его бедного в клочья, почему и сообщили, что пропал. Только Генка Кузнецов, друг Севы, рассказал все Ирине, жутко плача пьяными слезами, глухо и страшно пристукивая протезами ног об пол этой самой кухоньки, когда Елена Федоровна лежала в кардиоцентре.

– Ведь вот он, Севка, передо мной бежал. Брали мы тогда кишлачок один под Баграмом. Суки-духи плотно били по нам из минометов из-за дувалов. Видел я, откуда бьют. Кричал Севке, чтобы брал левее, там дыра в дувале была, можно было оттуда падлюк достать. Да куда там! Они стреляют, мы стреляем. Грохот... Тут-то и взрыв, прямо под ногами Севки... – умолк Генка, налил неверной рукой стопку водки, проглотил:

– Как рвануло! Я смотрю, ищу, а Севки нет нигде. Потом второй взрыв, ноги мне до колен – в кашу, – Генка тяжело вздохнул и протянул Ирине медаль покореженную "За отвагу", – это его, Севкина...

Ирина зажала в кулак медаль, уткнулась лицом в руки, лежащие на тетрадях, тонко пахнущих гуталином, кирзой, табаком и еще чем-то неуловимым, и горько беззвучно заплакала.

Глава 14. Тварь

Крепко спит Андрей, сквозь сон смутно чувствуя, что что-то тревожит его, не дает полностью погрузиться в сладкие ночные грезы. Вздрагивает, понимая, что чей-то взгляд сверлит его ненавистью и злобой. Осторожно Андрей переворачивается на спину, открывает глаза и цепенеет от ужаса. Низкий брезентовый потолок нависает над ним, но не это пугает Андрея. С провисшего палаточного полога, уцепившись суставчатыми лапами – когтями, свисает прямо над лицом огромный скорпион. Неуловимо быстро насекомое протягивает клешни к голове Андрея, впивается ими в лицо и приближает к шее мерзкое жало с каплей яда и смотрит немигающим взглядом равнодушной злобной твари в остановившиеся от страха глаза человека...

Какое нехитрое развлечение – бродить по залам краеведческого музея, глазеть на всяческие диковинки, предметы быта стародавнего, такие смешные, трогательные. Любоваться красотой природы, пусть даже такой – заспиртованной и засушенной.

По воскресеньям, когда родители заняты накопившимися за неделю и отложенными до выходных делами: стирка, генеральная уборка, готовка пищи на следующую неделю, они сами выпроваживают детей на улицу:

– Иди-иди, погуляй. Сходи с друзьями куда-нибудь. Ну что дома-то сидеть!

Занятие найти не трудно, даже в маленьком городе. Библиотека, кино, парк с аттракционами, да мало ли куда можно пойти. Но все это хорошо, когда тепло, а вот зимой здорово по городу не погуляешь, на лавочке не посидишь. Зато в музее и тепло, и интересно.

Андрей жил в этом городе недавно и ему очень нравилось знакомиться с необычными особенностями нового для него края. С недавних пор Андрей ходил по залам музея не один. Теперь он проходил вдоль витрин, сжимая осторожно хрупкую ладошку любимой девушки. Посидев в кино, побродив по заснеженному городу, Андрей и Ленка заходили в музей. Прелесть! Начиная от встречающего их на втором этаже лобастого чучела зубра, заканчивая немецким шестиствольным минометом. Андрей ахает, удивляется, слушая Ленкины рассказы, лукаво посматривает на лицо девушки, воровато оглядываясь по сторонам, и если в зале они оказываются одни, Андрей целует Лену. Ленка дурачится, балуется и ведет Андрея к единственной экспозиции, которая восторга у него не вызывает.

– А теперь... Мы пойдем... – загадочно начинает Ленка, – и посмотрим...

– Ну, Аленушка, ну, перестань. Не могу я...

– На бабочек, на бабочек, – заканчивает хитрая Ленка.

– Да, прошлый раз ты тоже говорила "бабочки, бабочки", – не верит наученный опытом Андрей, – А там – скорпионы!

Ленка тихонько хихикает, вспоминая, как шарахнулся от выставки с насекомыми Андрей.

Андрея, еще маленького, ударил своим жалом крупный скорпион. Это было в Средней Азии, где семья Андрея жила по месту службы отца – офицера. Серьезных последствий не было. Быстро помогли медики из гарнизонного госпиталя. Но Андрей никак не мог забыть, как потянулся ладошкой к интересному забавному насекомому, чтобы погладить его колючую спинку, пожалеть за то, что все его не любят, давят сапогами и не разрешают играть с ним. Скорпион затих на потрескавшемся асфальте, расставил пошире членистые лапы, загнул к спинке хвост с жалом-крючком на хвосте, заметив приближающуюся к нему, сначала в виде тени, а затем – ненавистной человеческой руки, опасность. Как только рука человека приблизилась, почти касаясь панциря, скорпион метнул свой хвост, моментально пронзил жалом нежную кожу ребенка, вспрыскивая под нее яд, и как только рука отдернулась, тварь тут же исчезла в одной из многочисленных трещин. С тех пор Андрей видел в кошмарных снах скорпионов, а уж чтобы самому подойти к витрине музея и любоваться этой мерзостью было выше его сил.

– Пошли, пошли, – тихонько смеялась Ленка и волочила за руку упирающегося Андрея к галерее.

– Надо, Андрюшенька, волю воспитывать. Такой здоровенный, а букашек боишься! И это – мой мужчина!

В эти минуты Андрей почти ненавидел Ленку. Ему хотелось оттолкнуть ее от себя, наговорить гадостей, только чтобы не идти к этой чертовой галерее, в которой были выставлены насекомые.

– Ладно, Андрюшенька, если подойдешь к витрине, я тебя поцелую, – смеялась Ленка.

Собрав всю волю в кулак, Андрей делал шаг к стеклу, за которым в коробочках, в ярком свете, лежали засушенные твари, открывал глаза, и его плечи передергивались от отвращения. Он отступал назад и угрюмо уходил в другой зал. В такие минуты обещанная девушкой награда не радовала Андрея. Лена подходила к нему, нежно обнимала и целовала в перекошенные губы. Андрей вздрагивал, невольно защищаясь от прикосновения твари, стоящей перед глазами, и только мгновение спустя успокаивался. И такой он становился растерянный, жалкий, беспомощный, что Ленка с каким-то еще неведомым ей материнским чувством прижимала его склоненную голову к своей груди и целовала в макушку. Затем она брала Андрея под руку, и они уходили в другие залы. Пропуская девушку вперед, в дверях Андрей косился на галерейку и, бормоча с отвращением: "Тварь! Вот же тварь, а...", торопился поскорее уйти.

Через некоторое время Ленка начинала ехидничать:

– Как же ты служить-то будешь? А если в пустыню зашлют?

– Не, я с тобой в институт поступлю. А если провалюсь – в морфлот проситься буду.

– С ума сошел! Там же на год больше служить! А если не дождусь?! прищуривалась Ленка.

– Ты... – совсем подавленно замолкал Андрей.

– Дождусь, дождусь! – смеялась Ленка, успокаивая помрачневшего Андрея, Ты что? Я же люблю тебя!

Надо же было такому случиться, что и экзамены Андрей с треском провалил, и служить по призыву именно в пустыню отправили.

Кого интересовали его страхи? Призывную комиссию? Чихать они хотели на его страхи! Для них важно одно из двух – "годен – негоден".

– Годен!

Стальная, непробиваемая государственная воля, которую называют "почетная обязанность", подкрепленная понятием "интернациональный долг", как песчинку подхватила Андрея. Не обращая внимания на его желания и страхи, ураганом проволокла через воинский эшелон, курс молодого бойца, спецподготовку и шмякнула в море таких же песчинок на юге неведомого Афганистана настолько быстро, что, казалось, еще вчера звучала песня сидящих на перроне с мешками коротко стриженных парней:

– Нас провожали, как обычно, на перроне

И на прощанье обещали: "Будем ждать!"

О назначеньи мы узнали лишь в вагоне,

Еще не зная, что придется испытать...

– Буду ждать, буду, буду! – заверяла ревущая Ленка, уткнувшись шмыгающим носом куда-то в шею Андрея.

Плакала мама, а отец просил не посрамить чести военного и часто отворачивался, смахивая с глаз невидимые никому слезы.

Ленка...

Накануне, из-за пьяного дыма проводов, неотвязных родственников им толком и поговорить-то не удалось. Никак было не избавиться от перебравшего дяди Коли, который насильно усаживал за плечи рвущегося к Ленке Андрея, и в который уже раз пьяно кричал:

– Племяш! Главное – не ходи туда, куда тебя старшина посылает! Не спеши выполнять приказ – вдруг его отменят! – и сам же гоготал над своими шутками.

Андрей верил, что Ленка дождется, еще и потому, что он у нее был первым мужчиной.

Из-за сальностей по этому поводу он даже поругался на проводах со своим дружком Генкой.

Только мысли о Ленке, воспоминания о ней и надежда на будущее примиряли с тяжестью службы, отгоняли страхи, позволяли забыться.

Душу отводил Андрей в разговорах с земелей. Земляки, да еще и из одного города! Это вам не два лаптя по карте! Да еще и в такой далекой враждебной стране. Так что такой земеля это уже почти родственник. Что от родственника скрывать?

Серега рассказывал и о себе, не стесняясь открыть душу Андрею. А Андрей поделился своим. Вспоминал, как горячими ночами Ленка говорила слова любви, что только для него одного купила настольную лампу с зеленым абажуром и только для него включала ее, выставив на подоконник своей кухни. Зеленый свет из окна первого этажа далеко виден, но не это главное. Означало это, что мать Ленки вновь уехала в Москву в командировку, и что Андрея с нетерпением ждет его Мечта, его Любовь, его Божество.

– И хитрая же девчонка! – хмыкал Сергей. – Поди, догадайся, к чему свет-то зеленый! Надо запомнить!

– Эх, Серега! Умная, красивая, нет другой такой девушки для меня. Отвернется если – жить не захочу! – горячо вздыхал Андрей. – Боюсь я, Серега. Дружок мой, Генка, знаешь, девчонок переменил? Жуть. Он мне вот что говорил...

Серега вскидывал брови, и Андрей делился своей тревогой:

– Где-то вычитал Генка, что.... как там, – Андрей морщился, вспоминая Генкины слова, – а, вот.., что девушка, дающая до свадьбы задаток, потом раздает товар свой всем и даром, – Андрей в отчаянии махал рукой, – а он, зараза, знает. Опытный. Говорит: "Распечатал девочку, так и знай, уже не остановится!". И подкалывает: "Сам ты сладенькое узнал? Что? Плохо? Больше не будешь? То-то! А ее на два года бросаешь одну. Она же живая, значит, очень скоро захочет". Мы с ним чуть не подрались. А теперь сам думаю и боюсь, а вдруг и правда?!

– Да ладно, чего ты начинаешь! – неуверенно успокаивал Серега, – Разные девчонки бывают. Дождется! – и, подпалив, сделав две-три затяжки, передавал папиросу с анашой, – На, дерни. Успокаивает.

Тревога Андрея была вызвана еще и тем, что после первого полугода службы письма от Ленки стали приходить реже и реже. Родители писали об общих вопросах, о гражданской жизни. О Ленке – ни слова. Как-то раз мама в ответ на одно из сумасшедших писем Андрея сухо и скупо написала, что Ленка очень занята учебой.

Чувствовалась неохотность этой приписки, и Андрей запсиховал. Огорчался, злился, ревновал и подозревал самое для себя худшее. В рейдах пер на рожон, старался быть впереди, ничего не боялся, кидался в самую гущу событий в надежде получить отпуск, попасть домой, узнать, что же происходит с Ленкой. И только через год узнал.

Случилось. Но не только то худшее, чего боялся Андрей, а еще страшнее.

Андрей получил письмо от Генки. Верный друг сообщил, что не писал от того, что боялся – Андрей не поверит. Тем более, что год назад из-за Ленки же и поругались. Но молчать больше не может.

Один из старшекурсников мединститута не только соблазнил Ленку, но и приобщил ее к наркотикам – посадил на иглу. Привыкание оказалось настолько быстрым, а зависимость настолько сильной, что через полгода Ленка дошла до состояния, при котором за очередную дозу ложилась под любого. А верный знак ее и Андреевой любви – лампа под зеленым абажуром – светит теперь любому, посвященному в Ленкину зависимость.

С болью в сердце, отказываясь верить, Андрей прочитал письмо, но сообщение о лампе убедило его бесповоротно в происшедшем.

Ни стреляться, ни вешаться Андрей не стал. Хотя мысли об этом и приходили в его измученную голову, но Андрей недавно был свидетелем подобного случая.

Месяц назад из отпуска пришел красавец сержант Вовка Кривцов. Вернулся какой-то квелый, малоулыбчивый, в отличие от себя прошлого, неунывающего, пышащего здоровьем и уверенностью. Провожали его в отпуск всем батальоном. Раздобыли и привели в порядок форму, натащили солдатских значков отличия: "Отличник Советской Армии", первый разряд классности, 1-я ступень ВСК, новенький гвардейский знак, "Парашютист-инструктор", Вовка надраил до солнечного блеска и без того новенькую медаль "За Отвагу". В общем, новенькой копеечкой уезжал Вовка из части, а вернулся ржавой железякой. Сбрил густые усы, за которыми даже в рейде ухаживал, часто расчесывая их специальной щеточкой, подстригся налысо, снял с груди медаль и ходил по части как-то серо и незаметно. Однажды ночью, после длительного рейда, в палатке все спали, что называется, без задних ног. Внезапно совсем рядом с Андреем раздался выстрел. Никто даже не пошевелился. Во – первых, стрельба в непосредственной близости дело не новое, только что в горах настрелялись по горло, во – вторых, те, кто сейчас в охране городка стоит, тоже могут пальнуть по невидимому врагу, а может и просто так, от тоски, по звездам смалит, в – третьих, если бы действительно нападение на городок было, сейчас такая суета началась бы!.. Так подумал во сне Андрей и другие ребята и, вздохнув в тяжелом забытьи, еще крепче погрузились в освежающий сон.