Текст книги "Пилигримы"

Автор книги: Сергей Шведов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– А к убийству Игоря Олеговича князь тоже не причастен? – холодно спросил Андрей.

– Я человек маленький, – смутился Еловит. – С киевской старшиной меды не пью, где уж мне судить о вине княжьих ближников.

– Значит, слухи все-таки были, – мягко улыбнулся купцу боярин Блага.

– Не без этого, – развел руками Еловит. – Иные кивали на воеводу Коснятина, другие на тысяцкого Вышату, но я их за руку не ловил, а потому лучше промолчу. В толпе, что ворвалась в храм, их точно не было. А кто тем убийцам платил, кто подбивал их к страшному делу, один только Бог знает.

– В княжий детинец у тебя есть ход, Еловит? – спросил Андрей.

– Так ведь о вашем прибытии Изяславу Мстиславовичу уже доложили, – пожал плечами купец. – С часу на час прибегут посыльные. Шутка сказать – сын Долгорукого в городе. Весь торг уже, наверное, гудит.

– Не любят моего отца в Киеве? – усмехнулся Андрей.

– Если бы он на Горе сидел – может и полюбили, – в тон ему отозвался Еловит. – А пока здесь Изяслав княжит, Киев ему будет кричать здравие.

Еловит оказался прав, не успели гости дорожную пыль с сапог отряхнуть, как у ворот усадьбы зацокали копыта. Вышедший было на двор, хозяин вернулся в терем, с трудом переводя дух. В глазах у купца страх был не притворный:

– Тысяцкий Вышата у ворот, тебя спрашивает, князь.

– Зови, – коротко бросил Андрей.

Навстречу посланцу Изяслава Мстиславовича поднялся только Филипп, князь и бояре в его сторону даже бровью не повели. Андрей Юрьевич задумчиво рассматривал серебряные узоры на белом покрывале, Лют с Благой цедили из чарок хозяйское вино, Глеб Гаст уныло ковырялся в блюде со свининой. Разве что Хабар весело оскалился в лицо пришельца. Тысяцкий Вышата, человек громадного роста и немалого веса, навис над столом словно глыба. Неприязнь на его лице была написана столь яркими красками, что Филиппу стало не по себе. Тем более что за спиной у тысяцкого стояли мечники, числом не менее десятка.

– Здрав буде, княж Андрей, – с трудом выдохнул Вышата.

– И тебе не хворать, – отозвался за князя Олекса Хабар.

Тысяцкий бросил на вежливого новгородца зверский взгляд и переступил с ноги на ногу. Под его грузным телом жалобно скрипнули половицы, и князь Андрей, наконец, соизволил поднять голову.

– Гости у нас, – негромко сказал он боярам.

– Это у нас гости, нежданные и незваные, – ощерился в его сторону Вышата. – Но мы от них лица не воротим и в княжьи палаты зовем. Не за войной ли приехали, суздальцы?

– Проездом мы, – спокойно отозвался Андрей. – В Константинополь путь держим. Решили поклониться святым местам и поставить свечки в Святой Софии за упокой души невинно убиенного князя Игоря Олеговича.

– Грехов много накопил, князь?

– Поменьше чем ты, Вышата, – сокрушенно вздохнул Андрей, – но до ангельского чина мне действительно далеко. Посланец из Византии с нами – боярин Филипп. Он привез письмо Изяславу от членов императорского синклита. Коли у князя Киевского есть охота перемолвиться словом со знающим человеком, то веди боярина в Детинец, а мы здесь переждем.

– С огнем играешь, Андрей Юрьевич, – прохрипел Вышата. – Быть в городе и великому князю не поклонится – это вызов всему Киеву и всей Русской земле.

– Не пугай, боярин, – негромко попросил Лют. – Сын князя Суздальского сам решает, кому кланяться, а кому нет.

Вышата потоптался на месте, подыскивая слова для достойного ответа, но так и не нашел, что сказать.

– Ну, пойдем, что ли, византиец, – наконец произнес он, с трудом пересиливая злобу, – коли у тебя к великому князю дело есть.

Мечники во дворе перешептывались. Судя по всему, киевляне не ждали отказа от заезжего князя и теперь рядили между собой, к чему бы такая суздальская спесь. На Филиппа гриди посматривали с интересом, с первого взгляда определив в нем заморскую птицу. Что, впрочем, нетрудно оказалось сделать, ибо Филипп успел переодеться в отороченный мехом пелиссон, дабы не уронить себя в глазах великого князя. Летняя жара уже спала, и Лузарш не испытывал неудобств в своем шитом золотой нитью одеянии.

– Прямо не византиец, а райская птица, – хмыкнул ему в спину один из мечников, вызвав смех у своих товарищей.

Тысяцкий погрозил шутникам кулаком, после чего гриди разом притихли. Филипп легко сел в седло и выехал со двора вслед за Вышатой. До Детинца от усадьбы Еловита было никак не более двух верст, но ехать пришлось довольно долго из-за толкотни на улицах. Мечники хоть и поругивали киевлян, но плети в ход не пускали, опасаясь, видимо, нешуточного отпора. Мостовые киевские были чуть пошире новгородских, но и здесь четыре всадника с трудом помещались в ряд. Вблизи Детинец оказался куда больше и величественнее, чем издали. Он занимал всю вершину пологого холма и представлял собой, по сути, город в городе, где число жителей наверняка считалось на тысячи, а не на сотни. Ворота цитадели были распахнуты настежь – въезжай всяк, кто пожелает, но особой толкотни здесь не наблюдалось. Улицы Горы в отличие от улиц Подола были вымощены камнем, а не деревом, что сразу же отметил Филипп.

– С Горы Киев начинается, ей же он и заканчивается, – надменно произнес Вышата, заметивший интерес гостя. – Здесь живет вся старшина Русской земли. Здесь благородные роды строили свои терема, еще когда о Рюриках не было и помину. А ныне на Горе тех боярских и купеческих палат более сотни. Это не считая храмов, а также княжеского и митрополичьего дворов.

Двор митрополита был обнесен каменной стеной, двор княжеский – деревянной. Последний был настолько велик, что занимал едва ли не десятую часть холма, именуемого Горою. Сам великий князь жил в каменном дворце, выстроенном, скорее всего, византийскими мастерами. Во всяком случае, он чем-то напомнил Филиппу дворец протоспафария Константина, в котором ему не раз приходилось бывать. Кроме дворца в княжеской усадьбе было еще множество построек, частью каменных, частью деревянных, предназначенных, видимо, для мечников, прислуги и хозяйственных нужд. Княжеская челядь щеголяла в шелковых рубахах разных цветов, подпоясанных шнурами с кистями и в желтых сапогах. Гриди все как на подбор были в свитах из зеленого и синего сукна, перехваченных парчовыми поясами. Почти у всех на перевязях висели мечи в богато отделанных ножнах. Однако кольчуги и панцири были только на тех, кто стоял на страже.

На Филиппа обратили внимание, но особенного переполоха его появление во дворе не вызвало. Судя по всему, чужеземцы не были редкостью ни в Киеве, ни в княжьих палатах. Полдесятка одетых в парчовые свиты бояр стояли на галерее, спускающейся во двор, и о чем-то негромко переговаривались. Завидев гостя, сопровождаемого Вышатой, они расступились, а один даже не удержался от вопроса тысяцкому:

– А что же суздальцы?

– Не пожелал князь Андрей приветствовать двоюродного брата, – зло бросил Вышата. – Гордость заела сынка Долгорукого.

– Пусть покуражится, – заметил один из бояр. – Время терпит.

Филиппа ввели под своды творца почти торжественно. Впереди него шли два мечника в кольчугах и панцирях, рядом вышагивал тысяцкий Вышата, а позади теснились бояре, решившие, видимо, послушать, о чем будет петь великому князю залетная птица. Шевалье де Лузарш не был послом, а потому и не ждал пышного приема. Вышата шагнул за дубовую дверь, украшенную узорами из серебра, и почти сразу же вышел обратно:

– Входи, что ли, византиец, князь пожелал тебя видеть.

Изяслав Мстиславович, человек средних лет, среднего роста и среднего телосложения, с красивым смуглым лицом и выразительными карими глазами взглянул на гостя с удивлением, но на его поклон ответил вежливым кивком. Одет он был в светло синий кафтан с высоким воротом, украшенном по груди узорами из серебряных нитей. Оружия при нем не было. Да и кто станет ходить с мечом по собственному дому.

– Ты не византиец, – сказал он с любезной улыбкой своему гостю.

– Я франк, – подтвердил Филипп, протягивая хозяину письмо.

Великий князь равнодушно пробежал послание глазами. В одном месте его красиво очерченные брови чуть приподнялись, а в самом конце он едва заметно повел плечами. Судя по всему, послание протоспафария Константина не произвело на него особенного впечатления, не вызвав в его душе ни радости, ни гнева.

– Я слышал, что германцы короля Конрада уже вступили на землю империи, – спокойно произнес Изяслав и бросил письмо на стоящий рядом столик.

– В таком случае ты знаешь больше меня, великий князь, – сказал Филипп. – Когда я покидал Константинополь, о предстоящем крестовом походе только говорили.

– Мне показалось, что синклит, встревоженный дурными вестями из Европы, поспешил с выводами, – задумчиво проговорил Изяслав. – Киев вовсе не собирается разрывать пуповину, связывающую нас с греческой церковью. Мы по-прежнему признаем патриарха константинопольского главой христианского мира. Наша переписка с римским понтификом не более чем дань вежливости человеку, весьма почитаемому нашими друзьями в Европе. Что же касается вассальной зависимости Руси от империи, то она просто приснилась уважаемым членам синклита. Русь всегда сама выбирала свой путь, и не собирается изменять своим привычкам. Но это вовсе не означает, что мы стали врагами Византии. Я буду тебе очень благодарен, рыцарь Филипп, если ты сумеешь донести мои слова до ушей константинопольских патрикиев.

– Я сделаю все, что в моих силах, – склонил голову Филипп. – Но, быть может, следует доверить твои слова бумаге, великий князь?

– Не думаю, – улыбнулся Изяслав. – В переписку следует вступать только с равными, рыцарь. Я подожду письма от басилевса Мануила.

На этом прием, длившийся несколько минут, закончился. Благородный Филипп ничего хорошего от встречи с великим князем Киевским не ждал, а потому и не огорчился результату. Зато свое мнение о государе Руси он успел составить. Изяслав Мстиславович оказался человеком твердым, уверенным в себе, и напугать его слабеющей Византии будет непросто. Свою нынешнюю политику, столь невыгодную Византии, князь Киевский менять не собирался, о чем заявил посланцу Константина Тротаниота недвусмысленно. Эти выводы, сделанные Филиппом, охотно подтвердил и боярин Вышата, далеко не последний человек в свите Изяслава Мстиславовича.

– Кроме вечного чванства мы ничего от Византии не дождемся, – пренебрежительно махнул рукой тысяцкий, решивший по какой-то причине сопровождать гостя до усадьбы Еловита.

– У вас одна вера, – напомнил ему Филипп.

– А у тебя она другая, франк? – усмехнулся Вышата. – Или ты Христа не почитаешь? Если папа и патриарх в ссоре, то это вовсе не означает, что мы должны друг другу глотки рвать. А ведь тот же император Мануил по крови венгр наполовину – чего его, спрашивается, с королем Гезой мир не берет?

– Так ведь и ваши князья между собой в ссоре, – напомнил собеседнику Лузарш.

– Вот я и говорю – ни вера, ни родная кровь здесь не при чем. Речь идет о власти. Но, чтобы на столе удержаться, нужны сильные союзники. А Византия нынче слаба, сама нуждается в помощи. Ну и зачем нам, рыцарь, такая обуза?

– Вам решать, – пожал плечами Филипп.

– Приятно поговорить с умным человеком, – усмехнулся Вышата. – Особенно перед тем, как вступить в спор с упрямыми суздальцами. Скажите пожалуйста, теперь нас Гасты будут учить христианскому смирению!

– Ты благородного Глеба имеешь в виду? – нахмурился Филипп. – Но ведь он искренней приверженец нашей веры.

– Я за себя не поручусь, франк, – засмеялся тысяцкий. – А уж за Гаста тем более. Ты эту волчью породу плохо знаешь.

– Я сам из Гастов, – огорошил Вышату Филипп. – Мой прадед был киевским боярином при Ярославе Владимировичи.

– Ты посмотри, что делается! – ахнул тысяцкий. – Ну нигде от них спасения нет. Не удивлюсь, что этот твой протоспафарий тоже от Волка зачат.

– Ходили такие слухи, – усмехнулся Лузарш. – Благородный Венцелин Гаст состоял в дружеских отношениях с матерью Константина, сиятельной Зоей Котаколон.

– Теперь понятно, где ты нашей речи научился, рыцарь, – кивнул Вышата. – А то меня сомнение брало – уж не подослан ли ты Долгоруким?

– А если подослан, то дальше что?

– Не доехал бы ты до Днепровских порогов, боярин Филипп, ибо соглядатаи нам в Киеве не нужны, – не стал скрывать своих намерений Вышата. – А о твоем прадеде, ушедшем в чужие земли с Анной Ярославной, я от своего отца слышал. Хват был не из последних. О матери боярина Ладомира худого слова не скажу, ну хотя бы потому, что она из нашего рода, а вот отец его киевским воеводой был при князе Владимире. Сильный, говорят, был человек. Впрочем, многие считали его оборотнем, зачатым чуть ли не от самого Перуна. Ушел Волчий Хвост из Киева сначала в вятские леса, а потом в страну Вирий, а семя свое по всей Руси раскидал. Так то вот, посланец. Будет мне о чем сегодня с князем Изяславом поговорить за ужином. Большой любитель он байки слушать. А князю Андрею передай, чтобы уходил из города уже сегодня. Не дай Бог случится с ним в Киеве какая-нибудь беда, вся Русь в крови захлебнется.

– Прощай, боярин Вышата, – улыбнулся Филипп тысяцкому на прощанье. – Будешь в Святой Земле, спроси шевалье де Лузарша, владетеля Ульбаша, может, я тебе пригожусь.

Глава 7 Протоспафарий Константин.

Германская армия вступила на земли империи в конце лета. Ничего хорошего в Константинополе от новоявленных крестоносцев не ждали и оказались правы в своих самых мрачных предположениях. Доблестные рыцари и кнехты начали свой беспримерный поход в Святую Землю с бессовестного разорения фракийских землепашцев, подчистую выгребая только что собранный ими урожай. А ведь алеманы числились союзниками Византии. И союз этот был скреплен браком императора Мануила и свояченицы короля Конрада Берты Зульцбахской, принявшей после замужества имя Ирины. Мануил до крайности огорчился коварству своего родственника и не нашел нужным скрывать свои чувства от членов синклита. Басилевс был молод, свое двадцати пятилетие отпраздновал совсем недавно, а потому еще не утратил веры в благородство коронованных особ. Члены синклита в большинстве своем превосходили басилевса летами вдвое, а потому особых иллюзий по поводу старого коршуна Конрада не питали. Не говоря уже о том, что алеманский король, посаженный на престол волею курфюрстов, не обладал всей полнотой власти в своей стране и с большим трудом сумел подавить мятеж сторонников герцога Вельфа. Конрад отправился в поход, дабы заслужить доверие папы Евгения и добиться от него императорской короны, которая пока что так и не была возложена на его голову. Неудача крестового похода могла обернуться для Конрада большими нестроениями в собственной земле, а потому вряд ли он будет церемониться в выборе средств для обеспечения столь важной для него победы. Положение Византии осложнилось до крайности, когда в средине лета неугомонный Рожер Сицилийский овладел островами Кефалония и Корфу, разорил Коринф и Фивы, и опустошил Ионические острова. Дабы не дать Рожеру разгуляться на побережье Греции, басилевс вынужден был переправить в район боевых действий почти все свои легионы и тем самым значительно осложнил положение столицы. Во Фракии кроме корпуса прониаров дукса Просуха и трех тысяч катафрактов комита Иоанна Дуки, у Мануила не было войск. Алеманов же по самым скромным подсчетам насчитывалось не менее семидесяти тысяч человек. А в затылок Конраду Гогенштауфену уже дышали французы короля Людовика, еще одного участника крестового похода. Причем король Людовик был горячим сторонником папы Евгения и благоволил Рожеру Сицилийскому. Послы последнего даже побывали год назад в Париже, и теперь византийцам оставалось только гадать, о чем договорились нурманы и французы, и какой бедой обернется их соглашение для империи, со всех сторон окруженной врагами.

– Нельзя допустить, чтобы французы и алеманы соединились под стенами Константинополя, – высказал свое мнение великий лагофет секретов.

Порывистый Мануил бросил на сиятельного Арсения недовольный взгляд. Можно подумать, что сам басилевс хлопочет об обратном. Все эти почтенные старцы наверняка считают своего императора зеленым мальчишкой и тайком вздыхают о его отце божественном Иоанне, отличавшемся благочестием, осторожностью и умом. Соревноваться с покойным отцом в благочестии Мануил даже не пытался, а вот умения просчитывать ситуацию и делать надлежащие выводы, ему было не занимать. Все члены синклита отдавали должное, его решительности, однако полагали, что излишняя порывистость басилевса может обернуться для Византии большой бедой. Мануил был третьим сыном божественного Иоанна и только смерть старших братьев позволила ему занять престол, где не только члены синклита, но и очень многие разумные люди в Константинополе предпочли бы видеть более степенного и рассудительного человека. А Мануил уже явил миру свое легкомыслие, вступив в предосудительную связь с одной из своих племянниц и повергнув тем самым ревнителей византийских традиций в изумление и уныние. Басилевс не внял увещеваниям патриарха, почтенного Николая Музалона, пытавшегося вернуть его на путь истины, чего уж тут говорить о сиятельных патрикиях, которых он не соизволил даже выслушать. Вот и сейчас он отмахнулся не только от лагофета Арсения, седовласого старца с седой ухоженной бородой, но и от протовестиария Иосифа Дуки, человека куда более молодого и склонного к новшествам. А ведь сиятельный Иосиф предложил всего лишь отвести из Фракии корпус Просуха для обороны столицы. Конечно, Дука в первую очередь хлопотал о своем сыне Иоанне, комите катафрактов, расквартированных близ Андрионаполя, но беспокойство его было вполне обоснованным. Пехотинцы Просуха и кавалеристы Иоанна Дуки могли быть просто отрезаны от столицы алеманами, а то и уничтожены ими без всякой пользы для Византии.

– Протоспафарий Константин, – поднялся с кресла Мануил, – тебе придется отправиться в Андрионаполь и убедить короля Конрада в нашем к нему расположении.

– А какие средства ты позволишь мне использовать для убеждения, басилевс? – спокойно спросил Тротаниот.

– Любые, – усмехнулся Мануил. – Лишь бы они оказались действенными.

Протовестиарий Иосиф бросил многозначительный взгляд на севаста Иоанна Комнина, но тот лишь плечами пожал. Сиятельный Иоанн доводился Мануилу родным племянником и отличался покладистым нравом. Что бесспорно являлось в глазах молодого басилевса едва ли не главным его достоинством. Однако севаст терпеть не мог Константина Тротаниота, и это тоже являлось его достоинством, но уже в глазах Иосифа Дуки. И протовестиарий и севаст от души пожелали протоспафарию сломать себе шею в споре с высокомерными алеманами, но, разумеется, сделали это не вслух.

– Возьми с собой сиятельного Андроника, – посоветовал протоспафарию Мануил. – Толку от него немного, но ему полезно будет проветрить мозги вдали от столичных притонов.

Андроник Комнин был двоюродным братом Мануила. Однако, по мнению севаста Иоанна, которое сиятельный Иосиф Дука полностью разделял, род Комниных еще не рождал на свет подобного негодяя. Андроник был другом детства Мануила, но в последнее время стал его главной головной болью. По Константинополю ходили упорные слухи, что Андроник добивается благосклонности сиятельной Евдокии, родной сестры сиятельной Феодоры, которую беспощадная молва уже нарекла любовницей басилевса. И без того скандальная ситуация грозила превратиться в подлинную драму, вот почему Мануил поспешил отправить беспутного двоюродного братца куда-нибудь подальше от Константинополя. К огромному облегчению севаста Иоанна, доводившегося, к слову, родным братом как Феодоре, так и Евдокии.

Сиятельный Андроник, слывший одним из самых блестящих и образованных патрикиев Константинополя, поручение двоюродного брата расценил как опалу, и рванулся было в только что построенный Валхернский дворец, дабы убедить божественного родственника в неразумности принятого решения. К счастью, Михаилу Палеологу и Алексею Котаколону, младшему сыну протоспафария, удалось удержать расстроенного приятеля от опрометчивого поступка. Конец вспыхнувшему по этому поводу спору положил сиятельный Константин, холодно посоветовавший Андронику готовиться к походу. Сурового протоспафария в Константинополе побаивались многие, и двоюродный брат императора, человек по натуре дерзкий и смелый, не был в этом ряду исключением. Среди осведомленных людей ходили упорные слухи, что Константин Тротаниот лет семь-восемь тому назад в одиночку отвозил Андроника и Мануила, вообразивших себя непобедимыми рыцарями. Впрочем, и император, и его двоюродный брат действительно умели обращаться с оружием, и отличались немалой силой. Тот же Мануил на турнире в Антиохии принял вызов франкского рыцаря и одни ударом копья опрокинул на землю всадника вместе с конем. А что касается Андроника, то в одной из многочисленных битв он в одиночку прорвался к шатру сельджукского эмира и ударом меча раскроил тому череп, после чего спокойно вернулся в византийский стан. Простые константинопольцы бесспорно благоволили к Андронику за его воинскую удаль и щедрость, но откровенно побаивались его буйного нрава, стараясь не попадаться комиту на глаза, когда тот с приятелями возвращался с очередной попойки. Злые языки обвиняли Андроника в пристрастии к магии, безоговорочно осуждаемой церковью, но поскольку этому греху были подвержены многие знатные константинопольцы, включая и басилевса, то сатанинские забавы сходили Комнину с рук.

– Обидно мне, Котаколон, что этот дурак Иоанн ходит в севастах, тогда как я, лучший друг императора Мануила, перебиваюсь в простых комитах.

– У тебя нет сестры, сиятельный Андроник, – напомнил рассеянному другу Михаил Палеолог, чем вызвал у последнего злобный смех.

– К слову, патрикии, – заметил, отсмеявшись, Комнин, – Евдокия всего лишь вдова, тогда как ее сестрица слыла девственницей до тех пор, пока Мануил не затащил ее в свою постель.

Разговор становился все более щекотливым, чреватым неприятными последствиями, а потому осторожный Алексей Котаколон поторопился его прервать. Младший сын Константина Тротаниота, унаследовавший не только фамилию своего знаменитого прадеда, но и его огромное состояние, был моложе Андроника на шесть лет, и хотя особой скромностью не отличался, все же намерений старшего товарища не одобрял. Кровосмесительные связи отнюдь не были обыденностью в Византии и всегда осуждались церковью. Пример, который Мануил подавал своим подданным, никак нельзя было назвать добрым, а Андронику, уже имеющему дурную репутацию, не следовало бы отправляться по его стопам.

– За что я тебя люблю, Алексей, – усмехнулся Комнин, – так это за добродетель, которую ты наверняка унаследовал от бабушки Зои, да упокоит Господь ее душу.

Лицо комита Палеолога стало каменным. Более всего сейчас он боялся отозваться улыбкой на ехидную шутку Комнина. Котаколон хотя и слыл добрым малым среди своих распутных друзей, однако склонностью к всепрощению не отличался. Намека Андроника на известные многим обстоятельства он явно не понял, а потому и принял его слова за чистую монету.

– Кони готовы, сиятельные господа, – очень вовремя доложил слуга.

Протоспафарий Константин собирался видимо с первой встречи напомнить алеманам о мощи империи, в пределы которой они осмелились вторгнуться, а потому взял в качестве свиты пятьсот облаченных в кольчуги и панцири катафрактов. Ни по снаряжению, ни по вооружению катафракты не отличались от европейских рыцарей. Зато их боевой дух оставлял желать много лучшего.

– Недаром же мой друг басилевс Мануил называет их глиняными горшками, – заметил вскольз Андроник, окидывая высокомерным взглядом тяжеловооруженных кавалеристов.

– Император наверняка пошутил, – заметил примирительно Алексей. – А чего они стоят в бою, мы наверняка очень скоро узнаем.

– Ты полагаешь, что дело дойдет до драки? – насторожился Палеолог.

– Во всяком случае, отец получил от басилевса очень широкие полномочия.

– Тем лучше, – усмехнулся Андроник, приглаживая небольшую бородку. – Уж коли меня прогоняют во Фракию, то хотелось бы пощупать собственными руками, из чего Бог сделал алеманов.

– Из плоти и крови, надо полагать.

– А я-то думал из праха, – покачал головой Андроник. – Как все-таки полезно пообщаться с образованными людьми, вроде тебя высокородный Михаил.

Герхард де Лаваль, растерявший всю свою спесь в славянских лесах и не приобретший за время похода ничего кроме боли в пояснице и седины в волосах, был просто вынужден принять предложение епископа Дитмара, не нашедшего для него лучшей доли, чем служба гонца. Справедливости ради следует сказать, что пастырь Гевельбергский снабдил своего верного соратника по неудачному походу отличной характеристикой, иначе чем еще объяснить любезность папского легата, встретившего захудалого рыцаря, как родного сына. Епископ Теодевит уже знал о неудаче алеманов в землях славян и не стал выпытывать у благородного Герхарда подробности. Однако этот худой желчный человек проявил по отношению к посланцу своего друга неслыханную щедрость, выделив ему из своих запасов истрепанный шатер и пригоршню серебряных марок для поддержания духа и тела. В этом шатре Герхард и разместился на пару с благородным Вальтером фон Валенсбергом, решившим, что одной взбучки, полученной от славян, ему будет мало и устремившимся душой к сказочным богатством Востока. Седой, много чего повидавший Фриц, которого Герхард нанял скорее в качестве конюха, чем оруженосца, покрутил пальцем у виска, но разочаровывать молодого рыцаря не стал и покинул шатер с выражением неизбывной горести на лице. Кроме Фрица благородных рыцарей сопровождали еще два расторопных молодца, подобранных прямо на дороге. Оба отлично ездили верхом, владели копьем и мечом и не отличались излишней застенчивостью. А проще говоря, хватали все, что подвернется под руку. Благодаря стараниям расторопных Себастиана и Питера благородные Лаваль и Валенсберг не умерли с голоду за время перехода по чужим негостеприимным землях. В благодарность за заботу, Герхард одарил обоих званиями сержантов и выпросил для них у прижимистого Теодевита две кольчуги. Несколько раз Лавалю пришлось выручать своих вороватых молодцов из переделок, неизменно вступая в споры с королевскими стражниками, пытавшимися выполнить приказ Конрада Гогенштауфена и навести в разношерстном войске хоть какой-то порядок. Фракия оказалась первой византийской провинцией, в которую хлынула изголодавшаяся на европейских просторах саранча. По мнению доблестных крестоносцев, фракийцы оказались народом прижимистым и неблагодарным. Вместо того чтобы даром кормить воинов Христа, рискующих ради торжества истинной веры своими жизнями, они заломили за продовольствие такие цены, словно собирались обчистить алеманов до последней нитки. Подобная наглость византийцев не могла долго оставаться безнаказанной. Крестоносцы за два дня опустошили всю округу, пустив по миру десятки тысяч несчастных землепашцев. Фракийцы недолго оплакивали свои сожженные жилища и обрушили на алеманов праведный гнев. Справиться с закованными в железо рыцарями им было не просто, а потому урон несли, как правило, простолюдины, приставшие к войску на марше. Оборванцев насчитывалось едва ли не больше, чем рыцарей, сержантов и пикинеров. У большинства из них не имелось за душой даже медного обола, а потому и прокормиться они могли только грабежом. Король Конрад приказал поймать и повесить с десяток наиболее жестоких мародеров, но, увы, эти казни только раззадорили крестоносный сброд. Куда более действенным лекарством от разбоя и воровства оказались фракийские стрелы, сильно охладившие пыл простолюдинов и заставившие их вернуться под защиту рыцарских шатров.

В лагере алеманов гостей не ждали, но они явились в одно далеко не прекрасное утро, сияя на летнем солнце позолоченными доспехами. Протоспафарий Константин, посол императора Византии, оказался суровым мужчиной высокого роста с пронзительными синими глазами. Его спутники блистали не только молодостью и красотой, но и богатым снаряжением, при виде которого у нищих алеманов челюсти сводило от зависти. Одни только перья на шлеме протоспафария стоили целого состояния. А ножны его меча были столь густо усыпаны драгоценными каменьями, что Лаваль затруднился определить цвет кожи, которой они были обтянуты. Король Конрад, сопровождаемый племянником Фридрихом Швабским, герцогом Вельфом Брауншвейгским и еще десятком самых знатных алеманских князей, вышел из своего походного шатра навстречу византийцам. Крестоносцы смотрелись попроще, а если быть уж совсем откровенным, то весьма бледно на фоне спутников протоспафария. Сиятельный Константин с достоинством поклонился Конраду, но этим и ограничился, вызвав тем самым гул неудовольствия в свите короля. Говорил он по латыни, которую худо-бедно понимали все присутствующие. Папский легат Теодовит, державшийся по правую руку от Конрада, шепотом разъяснял королю наиболее замысловатые обороты. До Герхарда де Лаваля, стоявшего в отдалении, долетали не все слова надменного византийца, но суть его претензий он все-таки уяснил. Сиятельный Константин напомнил благородному Конраду о союзе между империями, заключенном совсем недавно, а также о родственных узах, связывающих Конрада с Мануилом. Далее он перешел к претензиям, вполне обоснованным, надо признать, и обвинил алеманов в грабежах и убийствах, чинимых на землях империи. Благородный Конрад в ответной речи признал отчасти правоту византийца, однако в свою очередь обвинил фракийцев в бессовестном взвинчивании цен на продовольствие и в убийствах несчастных пилигримов, по тем или иным причинам отставших от войска. Латынью Конрад владел гораздо хуже своего оппонента, прибегая то и дело к помощи епископа Теодовита. Кроме того, он уступал византийцу в росте, а потому без конца вскидывал голову, словно лошадь, почувствовавшая узду. Все это делало его доводы малоубедительными даже для сочувствующего ему Герхарда. Последнего особенно раздражали усмешки на губах молодых комитов, сопровождавших протоспафария. Образованные византийцы откровенно насмехались над убогой латынью короля, что не могло не вызвать у алеманских рыцарей чувство злобы. Однако сам византийский посол хранил на лице серьезность, никак не реагируя даже на откровенные оплошности в речи собеседника. Более того он пообещал Конраду призвать к порядку обнаглевших купцов и сделать все возможное, чтобы войско крестоносцев не испытывало недостатка в продовольствии на пути к Босфору. Расстались король и протоспафарий вполне довольные друг другом. Увы, мирный исход переговоров понравился далеко не всем. Это Герхард почувствовал, едва переступив порог роскошного шатра епископа Теодовита. Кроме самого папского легата здесь находился еще и герцог Брауншвейгский с тремя своими наиболее близкими сторонниками, среди которых выделялся ростом и сложением маркиз Одоакр фон Вальхайм. Лаваль без труда сообразил, что находится в кругу заговорщиков, и что пригласили его сюда далеко не случайно.