Текст книги "Только бы выжить"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Сергей Доровских
Только бы выжить

Кукушка умолкает в предгрозье

Строчки, едва различимые в свете ночного костра, плыли, туманились, бежали и таяли. Партизан Донат Кукушка, сгорбившись на пеньке, пытался сосредоточиться, читая брошюру. Он не спал толком уже пару ночей, и от пульсирующего жара подбородок предательски упал на грудь.

«При подрыве моста важным фактором, определяющим организацию работы взрывной команды, выступает время, имеющееся на подготовку…» – услышал он голос, будто брошюра, которую он читал, обрела дар речи.

Донат очнулся – ветер качнул пламя. В партизанском отряде он, недавний выпускник школы, заведовал «чёрной кухней». Ему доверили важное и опасное дело – выпаривать тол из трофейных снарядов. До войны он мечтал стать химиком, в науке этой знал толк. Командир поручил ему одному изготовление взрывчатки, хотя и понимал все риски. «Чёрная кухня» была в стороне от лагеря. В случае ошибки на небо взлетит только он. Иного пути не было – поставок заводской взрывчатки ждать не приходилось. Костёр горел хорошо, и Донат повесил котёл. Присел, отдышался. Спать было, конечно же, нельзя, и он снова взялся за брошюру, но голова опять опустилась.

«Ускоренное подрывание производят крупными сосредоточенными зарядами… при подрывании мостов свайные опоры необходимо…»

Он знал каждое слово наизусть. Голос внутри диктовал и диктовал, а потом затих.

Донат провалился в глухую темень, из которой не сразу, но медленно зазвучала, вернее, поплыла далёкая мелодия вальса. Играл оркестр, из темноты проявились очертания площадки, контуры деревьев, знакомые до боли места. Что-то мелькало, кружилось, он различил белые кисти рук, плавно скользящие по клавишам баяна, блеснул янтарным бедром контрабас, засияло золото трубы. Десятки каблуков отстукивали по деревянной некрашеной площадке. И он был там, словно переместился в прошлое. Будто и не было войны, и всё – только кошмарный сон. Он робко держал, боясь даже слегка сжать, тёплую ладонь Зоси. Напротив глаз – её глаза, лицо, выбившиеся из синего берета кудряшки волос. Этот сон приходил к нему не раз, став наваждением, радостным и давящим одновременно. Он снова попал в двадцать первое июня – в день, который навсегда останется лучом, промелькнувшим так ярко, что не сразу и поймёшь, что его не вернуть… Они танцуют, Зоя говорит:

– Вот он, час прощания с юностью! Пора учиться профессии, которой посвятим жизнь! – она старалась говорить высоко, торжественно, словно обращалась не к нему, а к чему-то огромному и вечному, зовущемуся Будущим, краснела и смущалась.

Какими же были они тогда открытыми, честными, и при этом наивными, как много и красиво говорили. Нарядные, опьянённые необычным вечером, торжеством, музыкой, и порывами ветра, несущими свежесть от реки Березины. С Зосей они учились за одной партой, да и в посёлке Паричи их дома на одной улице смотрели друг на друга окнами. Вот так же, как они в танце – в глаза друг другу.

– Душно, как непривычно, – выдохнула она.

– Так пойдём к реке, – предложил Донат.

Вечер плавно переходил в ночь. Они любовались, как луна отражается в Березине, едва различимы контуры осоки и деревьев на другом берегу; шумит вода, заглушая далёкий уже теперь оркестр. В груди у Доната было тепло, и чем дальше они удалялись и оставались одни, тем больше пламя внутри разгоралось, переходя в нестерпимое жжение.

Не в силах больше ждать, он… признался.

Зося покраснела, отвела глаза, заплакала и бросилась вниз по косогору. На выпускной девочкам разрешили туфли на маленьком каблучке. Зося обула их впервые, нога подвернулась, она вскрикнула и покатилась вниз. Донат бросился следом, но и сам не удержался, под ботинком осыпался песок, и он упал рядом с ней… Они лежали долго и молча, глядя в глаза, а потом рассмеялись. Зося дрожала, когда он поцеловал её.

Потом они гуляли вдоль берега:

– А помнишь, как я тебя защищала от дурачков наших? – спросила она.

– Помню, – ответил он, неумело держа её за локоть.

Фамилия Кукушка – вполне белорусская. Но дети есть дети, и порой их насмешки безжалостны. Донат не забыл, как одноклассники куковали и изощрялись в шутках:

– Я хочу стать учёным, изучить фольклор нашей земли, легенды и предания, – сказала она. – Вот поступлю, и буду каждое лето ездить в экспедиции по нашим деревням. Былички, сказания белорусские запишу от стариков.

– Что в этом интересного? По мне так, кроме химии, ничего лучше в мире нет.

Она опустила глаза:

– Нет, ты не прав. Возьмём, например, такую интересную птицу – кукушка.

– А что сразу кукушка?

– Не горячись, а послушай. Знаешь, почему в народе говорят, что она плачет? И о ком плачет?

– Может, о чём плачет?

– Нет, о ком. Кого она ищет и ждёт? И почему ей приходится подкладывать яйца в чужие гнёзда?

– Нет, не знаю, – ответил Донат.

Им встречались пары и группки ребят с гармонистом по центру, одни направлялись к пристани и лодкам, другие – к паромной переправе. Было около трёх часов ночи, светало.

– Это предание мне рассказала моя бабушка. Твой дом напротив, вас и кличут семьёй Кукушек. Поэтому для меня с детства эта история тесно связана, переплетена… с тобой. Жил-был в стародавние времена Кук – Великий Птах, царь птатства – всех птиц земных. И жил он в Костяном Дворце, а назван он так, потому что построен из костей врагов, из тех, кто смел нападать или обижать малых и беззащитных сородичей Кука, его подданных. Любил он птиц одинаково, без разбора, как родных детей. И был страшный орёл, родился он в иноземье, окреп там, питаясь чужой кровью, насытился и возомнил, что смеет идти войной на Кука и его птатство. И случилась тогда война великая, и каждый четвёртый птах погиб, но выстоял народ птичий. Пережили чёрное время, одолев злого орла. Летал Кук по лесу, все его уважали. И родилось много славных потомков у Кука, и всё благодаря тому, что была у него верная и любящая жена – Кукушка. Никогда она не покидала гнезда во дворце, и все мысли у неё были о потомстве и муже. Но однажды…

Зося подняла глаза к небу, и замерла. В воздухе раздался неясный, далёкий гул, словно выли тысячи моторов самолётов, и она вздрогнула:

– И вот однажды Кук – Великий Птах, исчез. С той поры плачет, ищет его Кукушка по всем краям, лесам и полям, кличет: «Ку-ку!», зовёт суженого по имени. И не может никак отыскать. Она – верная жена, и, пока не вернулся хозяин, подкладывает яйца в чужие гнёзда. Деток-то её выхаживают, хотя порой птенец её в гнезде – самый требовательный, прожорливый. Всё птатство давно не верит, что Кук вернётся, только она одна на всём свете…

Пока Зося говорила, со стороны леса мерно звучал, отдаваясь эхом, голос кукушки. Птица умолкла, когда завершился её рассказ. А гул в предрассветном небе стал ещё слышнее:

– Вот и прошёл наш выпускной, кончилось детство, – вздохнула она. – Что же это за шум? По старому календарю, церковному, двадцать первое июня – день Фёдора Стратилата. Говорят, Стратилат грозами богат. Грозы вроде бы не было, но кукушка всегда умолкает в предгрозье…

…Донат проснулся. Предрассветный ветер теребил листочки брошюры, что лежала на коленях: «Солдату о подрывном деле». Довоенное издание, подарок командира отряда. Да, всё поменялось в мире… в одночасье. Завтра Донату Кукушке предстояло вместе с отрядом подорвать мост.

Выпускной, Зося, оркестр. Всё это исчезло, вернее, было в одночасье отобрано, порушено, и лишь тонкие тропы сна порой вели туда, чтобы дать сил, напомнить, за что и за кого идёт война. Он тогда не сказал ей и слова. Она – девушка воодушевлённая, любящая всё прекрасное, могла бы не понять его, сторонника холодного рассудка, поклонника естественных наук. Но зачем переубеждать и говорить, что пение кукушки – это голос самца, а не самки? Ведь это рушит основу народной сказки. Зачем говорить, что всё в природе устроено с точностью до наоборот, как она говорила: в предгрозье наступает полная тишина, всё умолкает и прячется, куда только может, и лишь её одну, кукушку, и слышно по всей округе.

Всё не так, как думала окрылённая Зося. Но разве это теперь важно?

Где же она теперь? Тот ночной гул был предвестником не простой грозы, а народного горя. Посёлок Паричи бомбили немецкие самолёты, потом пришли враги, но Донат не застал их: он сразу ушёл в леса.

Что с Зосей?

Хорошо, если в эвакуации, и учится своей историко-фольклорной науке, а может, сражается в таком же партизанском отряде, как он, или… нет, нет, мысль, что погибла, что её угнали в плен, он давил, словно ползучего гада. Чувствовал, что она не только жива, но будто рядом, всё время думает о нём, ищет и зовёт. И ещё одни слова Зоси о кукушке он помнил, вот это уж чистая правда:

– Эту птицу никто не видит, а вот слышать – слышат издалека!

«Вот и меня завтра не заметят, а вот услышать, – он посмотрел на снаряды, перевёл глаза на формочки для выплавки тола. – Услышат точно!

Он не думал о том, что может разлететься на куски со всей «чёртовой кухней». Нет, верил, что Зося оберегает его крылом. Наверное, и правда она считала его Великим Птахом из бабушкиной сказки. Он усмехнулся. Может, и так. Для неё он и будет именно таким.

***

Донат вывернул взрыватели из снарядов, осмотрелся. Скоро работа в прямом смысле закипит, а итогом её станут светло-коричневые, похожие на куски хозяйственного мыла толовые шашки. В них застынут, чтобы затем прозвучать, его и её голоса. А ещё – голоса тех, кто воюет на белорусской земле, и тех, кто погиб, но и мёртвым стоит за родную землю.

Готовясь опустить снаряды в котёл, Донат прислушался. Вдали за перелеском долго плакала кукушка, но умолкла. Небо перед рассветом хмурилось. Видимо, перед самой настоящей грозой.

Белые мхи

1

Старому Михасю снова не спалось. После смерти жены старый стол на козлах он поставил ближе к печи в «чистой» половине избы – здесь в тёмное время было удобно листать толстую «амбарную» книгу. Щурясь, старик водил пальцем по ровным строкам начерченных карандашом таблиц. Его мутило от бесконечных цифр, и, если бы имел волю, то с радостью бросил бы засаленный талмуд в печь, и с облегчением смотрел, как искрятся и сворачиваются обугленными трубочками опостылевшие листы.

В противоположном от печи углу висела большая икона Богородицы, убранная вышитым красными узорами рушником. Старик, в отличие от жены-покойницы, совсем не верил в бога. Но что-то стало меняться в его душе, и по многу раз в бессонные ночи Михась поднимался с хрустом в коленях, подходил к образу. Не молился, а мысленно спрашивал: «За что выпало терпеть такое на старости лет? Почему не дано было помереть раньше, тихо и спокойно?»

Под иконой в том же углу стояли массивные кросны – станок для домашнего ткачества. Его Михась сделал для жены задолго до войны. Годы брали своё, он не мог вспомнить, например, событий минувшего дня, кто и что говорил, но зато он в мельчайших подробностях знал, как делал ту или иную деталь в этих кроснах. Как вытачивал ставы – деревянный каркас, на котором собраны все важные узлы станка, как делал навой – два вала, на один из которых навивают нити, а на другой наматывают полотно. Он смотрел на ниты – надетые рядами два параллельных прутка, на бёрда – с их помощью пробиваются уточные нити. Поножи, колёсца, чепелки – все эти механизмы для приведения в движение нитов он тоже сделал своими руками. Такие кросны были только в их доме, и жена Петруня стала первой мастерицей на селе…

Но теперь, глядя на станок, старик думал: если бы в доме был недостаток дров, он в первую очередь разломал бы и бросил в огонь этот громоздкий хитроумный механизм. Чтобы не занимал места, и… не напоминал о прошлом.

Жену он схоронил в начале осени прошлого года. Тогда Михась уже был сельским старостой. То, что он займёт эту новую для их мест должность, решили всем миром на сходе. Его рекомендовали немцы. Нет, он не вызывался сам служить, но пришедшая в их места новая власть быстро разузнала, кто из местных до войны имел зуб на советскую власть. Он подходил как никто другой, к тому же в прошлом работал счетоводом в колхозе, был в почтенном возрасте, а таких немцы почему-то назначали в старосты охотнее. Никто, совсем никто не знал, что он соглашаться не хотел. Но и отказаться не то, чтобы боялся… Знал, к чему приведёт его «нет» – он потеряет всё, что скопил, сберёг за эти долгие и непростые годы. После смерти жены он едва перебирал ноги, убитый горем, но никто не выразил ему сочувствия, все молчаливо отвернулись, словно затаились в презрении.

Впрочем, от односельчан Михась и раньше никогда доброго слова не слышал. Наверное, виной тому его заносчивость и гордость, умение обустроить жизнь, не считаясь ни с чем. За это его недолюбливали и при советах, и тем более теперь. Он жил сытно, получил от немцев право иметь оружие – пистолет и охотничье ружьё. И главное – за труды на Германию он имел оклад. Он имел право налагать штрафы и даже наказывать односельчан принудительными работами. На этом, собственно, его власть заканчивалась, прочее уже было в руках немцев, которые наведывались время от времени, и охранной службы полиции порядка, размещавшейся в их селе Белые мхи постоянно. Места здесь были глухие, сплошная лесная топь.

Да, он жил в тепле и в достатке. Но спать ночами не мог. Он думал в эти минуты о себе. Михась после смерти жены остался один. Два сына и дочь ушли на тот свет молодыми, ещё до войны. Но именно смерть жены подкосила его. Всё в доме – холсты, табуреты и стулья, кухонный шкафчик, коник для посуды, куфры и скрыни, одежда на вешалках – всё напоминало о ней, о прошлом, стонало о безвозвратном времени. У него было всё – добротная усадьба, сад и земля, хлев, пуня, баня… но не было ничего, что дарило надежду, счастье, желание жить. Если немецкая власть пришла навсегда, ну, по крайней мере, надолго, он просто умрёт тихо в одну из осенних ночей под унывный звон дождя, и все его хозяйство останется для нужд Германии. Ему некому передать, оставить в наследство всё то, что скопил и сберёг за жизнь. А если советы дадут отпор, и снова вернуться сюда, то тогда его смерть просто не будет такой тихой, его расстреляют на людях. Но, в любом случае, думал он в такие бессонные ночи, зачем же он тогда гнул спину, всю жизнь сопротивляясь обстоятельствам? Ради чего он всю жизнь только и делал, что работал и работал?

Да, да, копил и работал, а теперь почему-то должен за это расплачиваться…

Он согласился служить немцам, в противном случае они, если бы и не порешили его тут же, но уж точно отобрали бы всё, сделав самым нищим и бесправным в Белых мхах. Вот сказывали про бабку Дуню, крепкая ведь была, с характером. Её дом немцам приглянулся для своих целей, велели ей убираться. Так она ответила: «Меня Сталин отсюда не выселил, и вы убирайтесь!» И что ж, за сараем её и расстреляли. Вот и он вздумай чудить, то давно бы гнил. Отобрали бы добротную усадьбу, которую построил ещё его дед, а Михась год от года благоустраивал. Не за понюх табака всё пошло бы прахом. Разорения родного гнезда он просто бы не выдержал, оно казалось даже страшнее смерти. Но ведь и сохранность его теперь не имела смысла.

Старик сидел недалеко от печи, оценивая жизнь, и понимал, что люто ненавидит любую власть. От власти были и есть все беды, какого бы цвета и нации она ни была. В их местах коллективизация прошла относительно спокойно. Его отец владел мельницей, и он просто отдал её добровольно в колхоз, и семью не пустили по миру, не выселили. Правда, после этого отец сильно сдал и вскоре умер. Именно ему, Михасю, пришлось поднимать, тянуть дальше хозяйство. Жена Петруня – настоящее золото, мастерица на все руки. Он сделал для неё ткацкий станок, и она работала ночи напролёт, не жалея глаз и рук. Так они и жили, стараясь заработать грош любой ценой. Поддержки только вот не было. Сын Василь был крепкой, но бестолковый детина. Отец не смог приучить его к труду, направить силу. Так и сгинул он в тридцать шестом году – на праздничных гуляниях повздорил с местным битком и заводилой Трохой, тот его пырнул заточкой. Троха потом в Бобруйской тюрьме сидел, а недавно вот вернулся в Белые мхи – немцы заняли город, стали вербовать, и уголовник на коленях попросился на волю: служить в полицию. Теперь ходит королём.

Младший сын Сергей, наоборот, был тихим, но бестолковым и в хозяйстве бесполезным. Мать с отцом слушался, да что толку – руки его ни к чему не лежали, даже если воды для бани натаскать, и ту по дороге всю расплескает. Всё учиться хотел каким-то наукам, в город просился. Но иначе всё сложилось: призвали парня в армию, а тут война с финнами. Где и как сгинул бесхребетный сынок, старик не знал. Ему ли, дураку безрукому, оружие давать… Но разве мог на что повлиять Михась…

«Эх, власть, всё эта власть проклятая. Лучше бы её совсем не было. Без неё бы сыто жили, без бед», – подумал он, понимая, что мысли путаются, и он не помнит, о чём размышлял всего минуту назад.

И доченька у них была, Леся. Та вот умничка, без слезы не вспомнишь её светлого лица, смеха и улыбок. Матери во всём помогала, женское дело хорошо перенимала. Она умерла, простудившись зимой сорокового года, когда ходила за хворостом и попала в пургу. После этих смертей, и особенно с уходом Леси совсем сдала мать. Плакала больше тайно, чтобы старик не видел, глаза выплакала, ослепла, умом пошатнулась, усохла вся, словно деревце, растущее в вечной тени, и преставилась.

Что же теперь ждать ему, ради чего жить? Одному… Оставалось только не спать ночами, и листать, листать эту проклятую толстую книгу, в которую он как староста вписывал цифры по учёту населения, благонадёжности, выполнению продпоставок и налогам. Все дворы в Белых мхах обязали сдать для нужд рейха триста пятьдесят литров молока с каждой коровы, сто килограмм свинины и ещё шесть птицы, тридцать пять яиц от каждой курицы, полтора килограмма шерсти с овцы. За каждым вёл учёт и следил староста. Он, хотя и был счетоводом, никогда добровольно не согласился бы заниматься этим, если бы отчетности не требовал от него строго волостной старшина.

Старик не любил советскую власть, потому что она поставила семью в условия выживания, лишив мельницы, права достойно и богато жить. Единственное «хорошее», что она сделала – не пустила по миру совсем, не отправила в северные края… Но ещё больше он ненавидел новые немецкие порядки. Они просто насиловали его душу, не раз приходилось идти против совести, и за это его ещё крепче ненавидели. Он боялся, что его подкараулят и убьют по-тихому. Поэтому ходил по дворам только с ружьём и в сопровождении полиции. Семеня ногами, он говорил о налогах, стращал и ругался. Вольно или невольно он был лицом новой власти. Скрюченный, сухой, которого так хочется зашибить за углом – вот что думали о нём, и он знал об этом. Но старик не мог уже свернуть, даже если бы захотел. И мягче с людьми тоже не мог.

В памяти был случай, как в соседних Барановичах при неясных обстоятельствах погибли два немецких солдата. И хотя местный староста, конечно же, был к этому непричастен, и обязанности свои выполнял с усердием, по приказу офицера СС устроили показательную расправу над ним и всей семьёй. Пусть знают, что порядки теперь жёсткие, и раз староста, то и отвечаешь за всё, что у тебя под боком происходит. Тоже самое было с семьёй старосты из Заречья: там немцы нашли серьёзную недостачу по продналогам. Это село – в десятке вёрст от Белых мхов, а знал Михась, что ждёт его в случае, если что-то упустит. Поэтому и смотрел ночи напролёт в учётную книгу.

Не успел он сосредоточиться – камень ударил в окно. На дворе залилась, а потом застонала и умолкла собака.

– Что за навалач! – выругался староста и, схватив ружьё, побежал в сенцы. Первая мысль была – кто-то из обозлённых решил поиздеваться. Гнев объял его. Михась знал, что если только увидит тень человека, сразу же выстрелит, не задумываясь. В эту минуту он не узнавал себя, и с какой-то особой страстью хотелось кого-то убить, словно этот кто-то и был главный виновник тому, как неуклюже сложилась жизнь. Нужно пришить этого дрянного шутника, и тогда хоть на миг ослабнут узлы, стянувшие мёртвой хваткой сердце и душу. Бояться нечего – перед властью он легко оправдается, и, может, даже будет поощрён. И другим неповадно будет – ведь действовало правило, согласно которому после шести вечера покидать дворы разрешалось только старосте и полиции порядка.

– Ну где ты, холера? – выкрикнул он в темноту, распахнув дверь. Со стороны он выглядел вовсе не страшным, а немощным босоногим стариком с ружьём наперевес. Он едва успел заметить, что пёс лежит возле будки без движения, и услышал:

– Замри, старый сярун! – тихий голос показался знакомым. В бок упёрлось что-то. – А ну, кидай стрельбу, живо!

Староста подчинился, и невольно осел на порожек, понимая, что дрожащие ноги его не удержат.

– Таперь слухай сюды, – продолжал говорить незнакомец. Старик боялся посмотреть на него. – Ну-ка давай полмешка муки и баранчика!

Михась понял, с кем имеет дело – так требовать мог только партизан. Да и голос он теперь, подавив первый испуг, вспомнил – это был местный Алесь Мицкевич, он сразу подался в леса, до прихода немцев. Он всегда был не из робких, хоть ему и всего-то лет семнадцать от роду. Быстро заматерел.

– Да как ж тебе барашка дам, зараз в потёмках его резать? – сказал он как можно спокойнее. В бок по-прежнему упиралось что-то твёрдое. Староста со страхом посмотрел, увидел косой срез ствола и дырчатый кожух ППШ.

– Да хоть и теперь!

– Сам подумай, барашка рубить – дело хлопотное и шумное. Ведаешь, сколько на селе охраны? Тебя накроют.

– И то верно, шкура, – подумав, ответил тот. – Так, муку давай теперь, а завтра до вечера снесешь баранчика до берёзы у Марьиного лога, разумел? И без глуповства. Привёдешь на хвосте бобиков – ты первый на мушке будешь!

Партизан пнул старосту и, подхватив его ружьё, приказал:

– Пошли за мукой! Крикнешь – убью! Живо!

2

После потери походной радиостанции, а вместе с ней – связи с большой землёй, партизанскому отряду имени Кирова пришлось нелегко. Им удалось уничтожить несколько мостов, а также взорвать четыре машины на лесных дорогах и завладеть оружием. Но в последнее время отряд преследовали одни неудачи, многих бойцов потеряли. Осталась всего горсть партизан, среди которых – только два подрывника с опытом. Командир Игнат Савко понимал, что их хотят захватить в кольцо, поэтому нужно прорываться к партизанской пуще, место которой он примерно знал. Но и другая, самая страшная и неминуемая беда холодными лапами схватила их. Имя ей – голод. Несмотря на то, что осень выдалась дождливой, в лесах и болотах попадалось не так много ягод и грибов, будто сама природа обиделась на то, что допустили врага. Лишь самый старый партизан – дед Апанас по прозвищу Колдун, всегда молчаливый и грустный, добывал сапёрной лопаткой какие-то коренья, варил в котелке. Все привыкли к их горьковатому вкусу, но ели. Недавно в котелок пошёл нарезанный тонкими полосками ремень из свиной кожи. Его отдал сам командир.

Теперь он сидел неподалеку от догорающего костра, прижавшись спиной к ольхе. Он ждал с минуты на минуту вестей. Игнат не сразу дал добро Мицкевичу на дерзкую вылазку, но тот убедил, что родом из этих мест, сможет пройти незаметно, найти дом старосты и достать припасов. Савко не раз видел этого парня в деле, и подумал, что иного выхода нет. Хотя и рисковать жизнью хотя бы одного бойца, после всех потерь, даже ради спасения всех, наверное, не стоило. Но решение принято. Он доверял этому парню, и даже если его схватят, тот никого не выдаст. Об этом не хотелось даже и думать. Где же Алесь?

Время шло, а самый молодой боец так и не возвращался, и на сердце повисла угрюмая тень. Колдун присел рядом, положил руку на плечо Игната, протянул ветку с тремя крупными алыми ягодами. Савко взял их в рот, поморщился от кислоты:

– И так тошно, и ты туда же, дед Апанас.

Тот пожал плечами, и, ссутулившись, побрёл от костра. Игнат Савко любил и жалел старика. Четверо сыновей Колдуна погибли на фронте, немцы сожгли его родное село, в огне погибла жена. Дед Апанас потерял всё, и с тех пор не мог говорить. Но, странное дело, думал командир, никогда в глазах старого партизана он не видел тоски и одиночества. Он был всегда спокоен и добродушен, во всём, чем мог, старался быть полезен отряду. Без слов. Онемевший от горя, он был верный боец. Игнат знал, что задолго до войны Апанас служил лесником и был охотником, лучшим стрелком. Война застала его, когда он уже оставил службу и, как и все старики, дожидался последнего часа на полатях. Тогда ещё были живы сыновья, и он знал, что у него есть опора. Но теперь он поднялся, чтобы драться. Именно ему, старику, а не вспыльчивому Алесю, он доверил выстрелить в водителя, когда они проводили диверсию на дороге для пополнения боеприпасов. Юноша поначалу шумел, доказывал, что глаз его зорче, а руки уверенней держат винтовку, но командир, чтобы показать остальным правильность решения, накануне операции не пожалел патрона. На глазах всего отряда Колдун выстрелил со ста шагов и сбил издали шишку с высокой ели. И шофера фашистского он отправил на тот свет так точно, что машина на полной скорости улетела в кювет и перевернулась. Никто не выжил – оставалось только собрать добро и быстро уходить в чащу.

Но где, чёрт возьми, Алесь? Не натворил ли он глупостей, дерзкий мальчишка? Село и окрестности кишели полицаями, и если он не подавит дерзость и обнаружит себя, то ни за что не уйдёт…

Ему показалось, что вдалеке у молодого подлеска треснула ветка. Командир тут же вскочил. Как по команде и остальные взялись за оружие, спокойно и молча, чтобы не выдать себя. Секунда – и зазвучал тонкий голос:

– Витютень летит, витютень сидит… тут, – и так несколько раз. Алесь заранее условился, что, возвращаясь, будет подражать лесному голубю. У командира отлегло на сердце.

– Это Алесь идёт! – подтвердил дозорный, подходя к костру. – И дивись-ка, чего хлопец на себе прёт!

Парень промок, шатался, ссутулившись. Плотный холщовый мешок мог вот-вот сорваться со вздрагивающих плеч:

– Жадность меня погубит! – сказал он, сбросив ношу у костра. Вокруг уже столпились партизаны. – Хотел у этого ирода полмешка взять, а ссыпал больше, как полны закрома хлеба у него увидел. Набираю, мешок тяжёлый, а всё не могу скончить.

– Молодчина! – сказал Игнат. Партизаны уже черпали муку котелками, готовясь замочить и печь лепёшки.

– Да это что, – сказал парень, отдышавшись. – Вечером староста снесёт до Марьиного лога целого баранчика. Его возьмём, и можем уходить смело.

Игнат задумался – стоит ли так рисковать?

– Что ты надумал! – сказал он. – А если он бобиков на хвосте приведёт?

– Не думаю. Он боязлив, як заяц, и старый совсем. Я ж только прошёлся тихонько, у окон послушал, прежде чем до него наведался. Его там ненавидят все.

«Так и знал, что Алесь дерзнёт на что-то, зараза!» – подумал командир.

– Тебе приказ был сразу к старосте идти огородами, а по дворам не шататься!

– Виноват, – только и ответил Алесь, и улыбался, будто не командир, а отец нестрого ругал его. Он понимал, что сделал большое дело. Правда, о том ничего не сказал, что ходил ко двору, где жила девушка Прося. Она всегда ему нравилась, но признаться ей в том не успел, ушёл в партизаны. И вот теперь надумал, что, коли встретит её, обязательно словечко скажет. Но не пришлось, собаки помешали. И всю дорогу, что нёс тяжкую поклажу, только и думал о ней, будто согревался мыслями и находил в том силы.

Мицкевич снял с плеча ППШ, и, присев у костра, сбросил набухшие сапоги, развернул и выжал позеленевшие от болотной жижи портянки. Отдышавшись, достал кисет и закурил. Выдохнув, сказал, стараясь выглядеть взрослым, рассудительным, а точнее, матерым партизаном:

– Товарищ командир, зато какая выгода! Я послушал, местные думают, что в болотах и лесу засел большой отряд партизан, человек сто, не меньше. Это они про нас! Я старосте сказал, что он первый у нас на мушке будет, коли что. Он меня, думаю, разумел. Этот куркуль старый далеко не дурень. Принесёт нам барана тихо, чтоб бобики его не видели.

Он помолчал:

– Я места у Марьиного лога хорошо знаю. Коли старик с хвостом будет, мы увидим, и вернёмся тихо. А коли один будет, тогда что ж…

Алесь нагнулся ближе к командиру:

– У нас вонь Колдун меткий, он тогда предателя пиф-паф. Баранчика мы хоп, только нас и видели!

– А, может, не будем его, того? – размышлял командир.

– До Марьиного лога три версты, – махнул рукой Мицкевич. – Коли и почуют бобики, пробежать не поспеют, мы утечём.

– Не, убивать старосту не будем, – всё же решил Игнат.

– А коли он уйдёт, мы пойдём до баранчику, а тут бобики, а? – не успокаивался Алесь. Он говорил живо, словно внутри заводился и уже кипел мотор. – Тогда что? Вдруг засада? Не, мы его пришьём, выждем минуту-две. Коли будет тихо, возьмём наше добро, и айда в дорогу. Командир, так лучше будет!

Игнат Савко надолго задумался. Партизаны уже испекли первые лепешки, делили их, настроение поднялось.

«Да, баран бы всех спас, с сытыми животами прорвались бы к пуще!» – думал командир, жадно пережевывая горячий несолёный мякиш, вкус которого будил в сердце воспоминания о доме.

– Значит, мы пойдём с Колдуном? – наконец спросил Алесь, дожидаясь решения.

– Да, – не сразу выдавил Игнат, и нахмурился.

3

Тревожно и медленно приближался рассвет, окна запотели от прохлады. Староста не покидал дом. Огня после грубого ночного визита он не разжигал и сидел, затаившись и обхватив ствол ружья. Порой им овладевала паника: казалось, что вот-вот в Белые мхи ворвутся партизаны, и они повесят его на разлапистой берёзе. Чудилось, он даже слышал, как скрипят во дворе её старые сухие ветви. Их раскачивал ветер, но стонали они будто под чьим-то весом. Самообладание не сразу, но возвращалось, и он думал: даже если так, то и пусть. Когда-нибудь должны закончиться его мучения, и хорошо, если скоро.

Лишь когда рассвело, Михась выглянул во двор. Пёс ожил и поскуливал, забившись в будку.

– Держись, живчик, – сказал старик. У пса не было клички, он всегда подзывал его свистом, но теперь староста подумал, что будет окликать Живчиком. Он пожалел его, бросил в миску бараний мосол. Тот даже не вышел, а ещё глубже забился в конуру и затих.

«Как бы не издох, – подумал старик. – Эх, шельма, тебя-то, глупого, за что?..»

Михась знал, что все вокруг него почему-то страдали. Может быть, всё потому, что он с детства ненавидел зло и насилие, но не умел противиться им. А не сопротивляться злу – значит, уже быть на его стороне… Или просто судьба. Хотя, сказать так и махнуть легче всего. Но и ответить, почему мир устроен уродливо и несправедливо, он тоже не мог.