Текст книги "Великие императоры времени (СИ)"

Автор книги: Сергей Пилипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Всякий фараон новый создал свои семьи и, уже поправ старое, стал лично на жен других возлагаться.

– Но так было когда-то?!

– Да, но то время прошло. И Анамнехон завещал все по-другому. Бог и мне говорил о том же.

– Ну и что дальше?

– А дальше распад большой произошел. На совете фараонов главенствующих то и случилось. Пять отошло в одну сторону. Семь в другую. Разделилось государство надвое. Одни на одной стороне остались, другие же иную жизнь

повели. Но так недолго было. Чуть позже война разразилась за земли, да за благо земное. Поруха пошла общая. Всякий, кто на другого наскочит и побьет, то дарами иль чем другим завладеет. Даже пирамиды начали отворять и кое-

что оттуда забирать. Жрецов великих бить начали и мало тех совсем осталось к моменту отхода моего.

– А соединялось ли царство вновь?

– Нет, больше того не было. Но хуже всего, за власть стали драться и жены среди семей фараонов тех. Если фараон погибал, то за него жена или дети по роду боролись. Чуть позже начали царства свои небольшие упрочать.

– А как?

– Воинов побольше к себе приманивали. Драгоценностями из фараоновых гробниц рассчитывались, а порою, и так нательно отдавались, дабы овладеть умом и телом тех воинов. Разврат стал подле цариц тех твориться.

– Много ли цариц было?

– Да я уж, не упомню. Хотя знаю царство Лидийское от имени царицы той, царство Мизаремы и царство Шумеры. Все они были довольно схожи между собой и время от времени создавали склоки вокруг, дабы от себя что-то отодвинуть, а другой величие распутства пустить. В мои времена те царства также в путь двинулись. На землях других и осели. Не могли они все же противостоять другим.

– Как же тебя люди избрали?

– А некому было возглавлять все то, что от племени-роду нашего осталось. Разбежались те, кто слыл побогаче в разные стороны. Слыхал я даже, что к другим берегам подались. Вплоть до места того, куда Анамнехон-фараон ходил по морю. Сам я того не изведал лично, мало прожил. Люди упросили стать их вождем, и все совместно город мы обосновали. Римом назвали его. Долго ходили окружно в поисках места, да так возле моря и осели. Все же теплее там было. Холод белый меньше разносился, и беда стороною прошла.

– А, что же дальше случилось? Почему они изгнали тебя?

– Не понравилось им, что я стал закон чтить тот, ранее Богом нашим обозначенный. Слишком строг для них оказался. А хотели все попроще жить. Так, чтобы меньше к порядку приводить себя и больше на море то глазеть от утра до полуночи, когда Луна на море то спадет. Решил создать я свой музей небольшой и дары все от людей снести в одно место. Но исколотили меня за   то. Думали, что хотел я руку к их сокровищу приложить. Хотел также гору воздвигнуть и город великий обосновать. Но люди трудиться не захотели. Только собою, кто как мог, и занимались. Тогда, решил я войско небольшое создать и управлять всем, как и полагается. Вот тут все супротив и стали. Некому кормить то войско и зачем оно нужно вовсе. На том порешили, а меня переизбрали или сдвинули. На место же то избрали другого – Аристотеля. Говорил он ладно и губы им всем, словно сладким плодом смазывал. Велел гнать меня из города и слушать его. Он вроде как Богу служит и по роду к жрецам относится. Даже знак им показывал какой-то. Я того не видел, далеко от него стоял. Но люди поверили и тут же почести все воздали. Меня же палками побили и за город удалили. Так и прожил я совсем немного. Подослали ко мне убийцу от самого Аристотеля. Не хотел он, чтобы я возле его власти влачился. Так вот, моя жизнь та и была загублена, и было то отроду мне всего тридцать лет. Ровно в день смерти то и исполнилось. Бог очистил меня и на небо поднял. Ум соединил другой и вновь на землю опустил. Но то уже в другой жизни было. А по тому все.

– Спасибо тебе, Аристид. А можешь ответить еще на вопросы?

– Могу, если знаю, что сказать по ним.

– А скажи, почему народ твой феноклами прозывался?

– Это давняя история. Когда-то был вождь у нас. Звали его так – Феноклид. Поэтому, людей так по роду его и обозвали. То время было еще Анамнехона отца правление.

– Теперь, ответь мне еще на такой вопрос. Почему ты согласился на людской уговор тогда и почему по их слову все то оставил бесследно?

– Так Богу было угодно. Он велел поступить таким образом и в первом, и во втором. Слышал я его голос внутри себя, а иногда, даже записывал слово какое, им сказанное для блага и дела общего.

– Но от тебя, как говорят, ничего не осталось?

– Не знаю я того. Что писал – то людям ведал. Правда, при жизни того не показывал. Все мои труды так и остались непрочтенными, думаю. Кому то было нужно, если каждый пекся о своем благе личном, а больше ничего не надо.

– Не винишь ли Бога самого в своей смерти ранней? – спрашивает сам Бог.

– Нет, то сотворили люди или один из них. Бог желал лишь всем добра и славы в труда величии. Так думал я всегда и опосля с тем же остаюсь.

– Ну, что ж, прощаю тебе твои грехи ранние от чрева людского, в пороке затеянного, и возвожу на небеса, дабы мысль твоя в душе состояща там сохранялась до дня великого и благого.

– Благодарю тебя, Бог, за доброту великую. Оставляю человека того и ухожу, как и велено. Но опосля себя след в душе его оставляю и отдаю силы величие в праздности только ума.

– Хорошо, что так поступаешь. Долго не задерживайся. Время уходит и душа твоя вновь чем загрязниться может, – говорит Бог.

– Уже иду, следом за тобою ступаю. А след сам уже сотворил и часть ума своего человеку оставил. Пусть, благо им творится, и горе людское трудом великим его окупается. Прощай, человек, удаляюсь от тебя и вместе со словом божьим вверх уношусь.

Это был Аристид и в душе-теле одного содержался до времени исторической очистки его. Практически, мало что почувствовал тот человек, ибо душа чиста была и до того, и только его мыслью порочною в жизни могла немного очерниться.

– То душа светлая и мною нарочно на свет пущенная, дабы узнали вы большее и усмотрели в другом всяку ложь, – говорит сам Бог и велит переходить к оповествованию другому, которое в главе иной будет содержаться и по-иному именоваться.

Глава 3

Неисправимый Аристотель

Об Аристотеле уже говорилось и повторяться в очередной раз не будем. Но на сей раз действительно по «коридору темному» пройтись будет нужно, дабы беседа наша состоялась, и ответы мы получили.

Так и поступаем. Вниз по коридору опускаемся и к двери одной приближаемся.

Из-под нее свет яркий просачивается и в глаза наши больно бьет. То дверь в ад людской, где души те заблудшие срок свой мытают и очистить себя в годах пытаются.

Беремся отважно за ручку двери той и сразу глаза свои заслоняем от света, нам навстречу рвущегося.

Затем дверь резко открываем и также быстро уже за собой закрываем, чтоб душа какая недоочищенная наверх ранее не вырвалась.

И вот, мы уже внизу и пред рекой останавливаемся. Там ожидаем немного, а затем благодаря паромщику или лодочнику на другой брег переходим. А дальше поле большое нас встречает, и душ полным-полно там бродит вокруг.

Имя то быстро взываем и рот рукой прикрываем, чтоб пакость какая адская к нам внутрь не взошла. Появляются сразу тени светящиеся многие.

– Которая из нас? – спрашивают.

Мы же говорим так:

– Пусть, подойдет душа того, кто вторым императором Рима звался.

Сразу отделяется одна, а другие исчезают. Им нет дела до чужих грехов. Им бы свои исправить, да на землю воочию возвернуться.

– Я тот, кого вы ищете, – говорит нам душа опасенная. Стоят подле ней два великана в одеянии желто-голубом и сверкают своими доспехами. Это охрана той души, чтоб даже очистившись во времени, она не смогла взойти в свет, а так продолжала там и дальше маяться.

Приветствуем каждый по-своему ту душу и чуть-чуть к ней приближаемся на расстояние, чтоб слышно хорошо было.

Ближе не подходим, а то вдруг она прыть какую-то проявит и вмиг в нас самих обернется.

Вдруг воины те не успеют ее схватить за ноги и утащить назад.

Начинаем вопросы ей задавать и спрашивать о времени его тунеядства большого.

– Как долго здесь? – спрашиваем участливо, ибо жалко нам душу человеческую, в тяготе той состоящую.

 – Да уж веков больш двадцати двух состою.

 – Ну и как оно тут живется?

– А вы, что же, не видите сами? – отвечает душа и показывает на свою охрану.

Те еще крепче ее схватывают, да так, что аж стонет она.

– Отпустите, не убегу никуда. Богом велено здесь пребывать до сроку дня нужного.

– Знаем то, – отвечает охрана, – но и твою хитрость ведаем. Сколь здесь состоишь, а все о том же помышляешь. Потому и держим так. Бог велит службу хорошо нести.

– Всё знаете, – зло говорит душа, – только вот они, дурни, мало что сами о себе знают, – это Аристотель о нас с вами говорит и пальцем своим немного крючковатым тычет. Когда-то палец тот побывал в беде великой, да так и исказился, как и почерк самого Аристотеля во время земного пребывания.

– А, что знать мы должны? – разбирает нас интерес, и мы даже ослабляем свое внимание и чуть-чуть ближе пододвигаемся к той душе.

– А ну-ка, отодвиньтесь, – сурово говорит охрана и достает свои доспехи, чтоб в случае чего нас же уберечь от пагубности души той.

Это мы поняли и сразу, немного назад отходя, спрашиваем еще раз.

Душа видит, что дело ее не выгорело и в плач небольшой бросается, пытаясь нас разжалобить. Но мы то уже знаем о ее проделках, а потому, молча выжидаем, когда все окончится и вновь к ней обратимся с вопросом тем же

Наконец, душа соглашается с судьбою своею и, вытягиваясь во весь рост, начинает вести с нами беседу.

– Так, что вы узнать желаете? – лебезит она перед нами, прямо заглядывая нам в глаза, от чего аж не по себе как-то становится,

– Желаем узнать, как подлог совершил ты в свое время и имя другое осквернил?

– А-а, это об том деле, – сочувственно самой себе отвечает душа, и голова понуро свисает вниз.

Аж жалко становится ее до той поры, пока она резко головой вверх не взбрасывает и свет свой из очей на нас извергает, быстро говоря.

– А вот не скажу я вам обо всем, что было. Что было – то сплыло. Не делал я ничего такого.Все то божьи сказочки, ему в угоду да еще кому-то из рабов его, что подчиняются. Дурни они. Зачем верят то ему. Богу земля наша не нужна. Он так, на ней дела свои производит. Нас мучает, детей делать не

велит. Говорит, чтоб стать мужская другой была или исчезла вовсе. Сам делом тем ведать будет. Вот чего Бог ваш хочет, – и душа громко во весь ад смееется, тычя в нас своим крючковатым пальцем.

Но долго смех тот не длится. Вскоре она снова слезой проливается, и, уже тихо шепча, у Бога прошения за свои слова выпрашивает.

Затем резко все прекращает и спустя секунду начинает свой рассказ по делу прошлому.

– Был я молодым тогда, – говорит Аристотель, – хотел к власти подойти ближе. Сердцами чтоб всех людей ведать, душами их управлять. Скликал я однажды к себе немногих, желающих того же, что и я, и уговорились мы бунт небольшой создать против императора нашего, слабо в делах наших разбирающегося. То получилось, но за раз убрать его не удалось. Тогда, прибегли мы все совместно к еще одному средству. Взяли и очернили его в глазах людских, сказав, что желает он сам себя обогатить и с помощью воинов охранять от нас. Дело то прошло хорошо. Многие на удочку мою верховодную попались. Дело до палок дошло, а дальше и вовсе изгнали Аристида того подальше. Чуть попозже я к нему отправил одного из своих. Звали его Тиберий.

Дело он свое знал хорошо и с человеком тем покончил. Но я, тогда, подумал, а зачем мне тот Тиберий нужен. Лишний рот к моему столу пирному. Послал я другого своего друга Крита, чтоб он дело то исправил и Тиберия на тот свет отправил. За небольшую плату тот согласился. Спустя день другой то и свершилось. Зажили мы, как великие фараоны. Людям сообщили, что трогать их не будем, но пусть, нас кормят всем, что есть самое хорошее, одежды приносят и дев для усладу приводят. За то обещал я им от Богов славу великую и благое для дня начало, восходом солнца обзывающееся.

В общем, жизнь каждодневную я обещал, а если не будут слушать, то солнце то остановлю и холод терпеть заставлю. Надо сказать, что подметил я как то солнце восходит, как садится, как Луна на небе показывается, как туман по морю ползет и солнце иногда перекрывает. Как туча набежит иногда на него и всякое другое. В общем, поверили мне люди и все то делать мне в угоду начали. Сослался я и на знак, у меня находящийся от жреца одного, что под моею рукою пал, когда в гробницу одну я за драгим ходил. Так что власть моя стала божьей на земле и стали с другом мы жить как на небесах, ничего не делая и ногами по земле мягко ступая.

Сыпали нам люди пух под ноги,

а позже сандалиями увенчали, как и фараонов великих. Сладости дев было премного. Многие хотели, чтобы я с кем ночь, день провел. Поначалу было стыдно мне сразу по несколько принимать, но потом как-то все свыклось и в головах всех улеглось, как так и надо. Тем же и друг мой Крит занимался. Как и я страдал в боли великой от нетерпеливой похоти дев тех, все больше и больше к делу тому пристращающихся. Велел я опосля, чтоб и люди тем занимались воочию где. Чтоб мне легче было, да другу спалось хорошо. Порадовало то людей и вскоре все смешалось везде, как-будто и не было

семей никаких или чего-то схожего. Людей этим заняв, начал я к их добру подбираться. Велел ко мне приходить, чтоб от Бога разрешение получать на всякое ведомство земное. Кому что требовалось. Судил я просто. Кто давал что – то так тому и прилагалось. Кто же ничего не нес – то так сам и оставался. Разводил я руками и говорил, что Бог гневается на него. Пальцем в сторону моря показывал, где туман иногда собирался, и говорил, что то Бог нас покарать хочет от того, что ничего мне не несут. Боялись люди того и в другие земли удалялись, думая, что там лучше. Но холода изведав,

возвращались. Тогда, я и придумал другое всем занятие. Собрал всех и объявил, что можно и не делать ничего, а все иметь. Надо только к пирамидам сходить куда или по другим землям пройтись да взять то, что нужно у других людей. Тогда, мол, Бог будет доволен, когда дом мой окружится богатством и сверкать оно будет как солнце, и тепло создавать дополнительно.

Объявил я город вольным ото всего и велел, чтоб во всеоружьи всегда были. Так можно и у других что забрать и свое отстоять. Так вот, город из простого начал превращаться в город воинов. Что не муж – то воин. Со всех сторон девы его окружали и ласкою наделяли. Вино пили, танцы вели и песни

какие пели. В общем, весело жили. Дети, словно грибы расти стали, и из года в год их становилось все больше. Но и «трудились» мы тогда во славу.

Вооружившись, начали ходить за добром других. Вначале то плохо получалось, Слабы в деле том были. Но со временем обучились и дело пошло лучше. Жизнь моя стала еще краше. Злато, серебро окружало вокруг, камни сверкали, свой блеск издавая, вино рекою текло, усласть всякая подносилась, и девы всех ублажали.

Работать вскоре вовсе перестали. Да так вот за счет походов небольших и проживали. Из других мало кто нам отпор чинил. Проведав, что есть земли, где богатые царицы управляют, я туда людей послал. Назначил главного из них – Фракия, чтоб всеми командовал и мою волю исполнял, как божескую.

Долго ходил он по землям, но все ж возвратился и привез добра столько, что я раньше и не видел. Отблагодарил я его и усадил подле себя, дабы он, как и я, правил всеми.

Вместе с Критом и Фракием долго мы проправили государством тем Римом. Так я его обозначил, чтоб грознее имя звучало, и сразу дары приносили, едва услыхав слово Рим.

За десять лет моего управления Рим сильно изменился. Дома богаче стали.

Слуг никаких не было, а только одни девы подносящие, да воины, всем ведающие. Но того было мало. Распорядился я стену городскую строить, валом границы обозначать. А для исполнения того велел других сюда пригонять, чтобы они римлянам жизнь возводили.

Сказал, что богу так угодно, и он сам всем ведает. Снова на солнце указал, что однажды за луною спряталось, и повелел побыстрее все то сотворить. Так походы те бесконечные и начались. Других в город мы не пускали. Сами за стенами обустроенными наслаждались, любви воочию предавались, и жизнь повсюду кипела, словно в муравейнике каком.

Другие же чуть позже стали подле Рима обустраиваться. Но мы их прогнали со временем обратно, не желая видеть никого, кроме самих себя. Но когда очередная дорога вглубь представала, то тогда город преобразовывался.

Воины в путь собирались, и шум стоял по всей округе. Молва о том доходила быстро, хоть никого и рядом не было. Начали уходить некоторые еще глубже, не желая нам что-то свое отдавать. Тогда и созрела у меня мысль о том, что надо всех себе подчинить, а в землях других попечителей оставить. Поговорил я с друзьями, и они согласились. Объявил о том всем римлянам, и они поддержали мою мысль. Вскоре в поход отправились и подчинили многих. Фракий и Крит так в других землях и остались. Вместе с ними отправил я и других, чтоб крепче сила моя была и вся дань вовремя свозилась. Опосля дел таких стал я жить еще лучше.

Не было уже тяготы в чем-то и того добра мне хватало. Девы вскоре опустошили меня вовсе, в теле слабость состоялась и решил я заняться другим, предоставив ту возможность своим подчиненным, из числа мною же определенных. То их порадовало и занялись они самой властью, иногда земли другие навещая, да друг друга в грехах опережая.

Я же ум свой к знанию потянул. Благо дело, труды от прежнего правителя остались и, немного в них покопавшись, я свое творить начал. Часто выдумывал, часто не тот путь указывал, а иногда, и к правде ближе прилагался.

Так вот сотворил я себе славу великого мыслителя и распустил ее во все стороны земель мне подчиненных. Приверженцы мои велели славу ту поддержать и в поколениях передавать. Греки воздали мне честь особую, соорудив великое здание и обозначив его в мое имя. Они же власть свою так именовали и подчинились трудам моим во многом, создав славу своим мыслителям которые еще при мне восходили. Так вот свою жизнь я и провел без трудов и заботы особой.

– Что за семя ты бросил люду прочему? – сурово спрашивает его Бог, вмешиваясь в нашу беседу.

– Не знаю, – душа просто отвечает и глаза свои прячет.

– Зато знаю я, – сурово Бог говорит по делу тому, -посеял ты великую рознь междуусобиц общих и укоренил злодеяния всякие во благо чрева своего и утех всяких. Теперь, тяжело то все даже каленым железом выжечь. Внутри душ тех, сатанинской сладости исповедавших, все улеглось и частью ума их людского стало. Окромя дел тех, тобою творимых, больш ничего и знать не хотят. Жизнь, как услад понимают, а не чтят законы ее и все доброе попирают.

– То не моя вина, а людская, – душа та Аристотеля отвечает, также взгляд пряча от него подале.

– Не твоя, говоришь, – сердится уже и сам Бог, речь свою продолжая, – знаю, что другие тому из-под того же поддались. Но коли б ты все не затеял и человека Аристида не искоренил, то по-другому дело пошло бы. А так, мзду повек посеял и дело до безобразия довел. Только во время Христово и упас я все то, а так бы распалось вовек и сами себя не сыскали бы в года какие.

– Прости меня, Бог, признаю ошибки, – взмолилась душа Аристотеля.

– Нет, рано еще. Будешь тут, покуда сам тебя не вызову в день какой и дело одно тобою же сотворю. Это будет знак прощения твоего от меня в век грядуще ныне подходящий.

– А какое оно сейчас время то? – спрашивает душа пытливо, так хочется ей на землю взглянуть.

– Время то, что пред тобою шло, да еще ты сам захватил немного.

– Что, вновь холода белью ложатся на кости старые людские?

– И то, и всякое другое схожее имеется, и разное еще творится в угоду времени тому и по моей воле божьей, дабы смогли понять все, что от чего берется и что за чем следом идет. Так понял ли ты вину свою, в века здесь в этом аду пребывая?

– Понял, – душа отвечает, – хочу уж на землю ногою ступить. Отпусти меня. Давно света белого не видывал.

– Отпущу, – отвечает Бог – только не сейчас, а потом. А пока, ведите его обратно, где и содержится, – обратился Бог к его охране, – и пускай еще в котле каком попарится. Может, от того легче ему станет и всякая хитрость до ума настоящего снизойдет.

Попрощался Аристотель с нами, да так душа его вмиг с глаз и скрылась.

Бог же к нам обращается и говорит так.

– Не всю правду поведала вам душа эта страдная. Многих он погубил за жизнь свою смертонесущую. Не во всем признался и раскаяние еще не совсем пришло. Думает снова обойти круг земной и опуститься на землю, чтоб силой взойти своею хитрою. Но не дам я тому состояться и вовсю смотреть буду до дня того, мне нужного, как доказательство оное. Опосля же, снова вглубь опущу, чтоб еще побыл там, пока люди лик свой внутренний не преобразуют, а надалыпе уже отпущу, потому как не страшен он своей хитростью станет. Будет всякий его к труду преломлять и тот же труд из него человека настоящего сотворит, а не лентяя великого.

– Можно ли вопрос задать? – обращаемся мы смело к своему Богу.

– Можно, – Бог отвечает и своею бородою встряхивает.

– Скажи, Бог, а почему то так свершилось? Почему сам не прекратил то воочию и не наказал всех или хотя бы одного?

– Хотел я посмотреть, что сотворится из того, всеми одновременно затеянного. Думал, хоть капля ума пробьется или совесть какая заговорит. Так вот и прождал премного, но хорошего не видел. Мог и других защитить, да только не стал. Сами свои головы туда же сунули и по пути тому идти вознамерились. Вот тогда, и послал я Иисуса, чтоб воочию убедились в грязности своей и к уму, а не к силе тел пробивались.

Но то позже было и еще будет разговор об том дальше. Скажу здесь еще вот что по делу тому. Фракию, Крит, царство ливийское, греческое или Афинское при Аристотеле этом первом было подчинено и обозначено так. Имена тех попечителей его так за основу и легли. В последующем, они меняли свои названия по несколько раз. Все зависело от того, кто там правил. Мог старому подчиниться, а мог по-новому обозначить. В общем, единого не было по делу тому. Как кому вздумается, поступали, если то слово применить можно. А теперь, идите дальше по царству Аидову и окликните другого императора, что Анимастидом зовется, но в истории Геродотом прозывается. Пусть, он немного осветлится и душу свою вам покажет. Я же удалюсь пока, а то, боюсь, долго вы ждать так будете. Сей хитрец любит людей мучить ожиданием великим, да вы и сами на то посмотрите. Все. Вас покинул. Идите сами.

Бог удалился, а мы переходим дальше, чтоб окликнуть душу ту и обозначить стыд ее весь на люди.

Но то в главе другой и под другим названием.

Глава 4

Великий «умник» времени – Геродот

Чтобы достать сего лжеца из царства Аидова, нужно было самому Богу сходить, или опустить на Землю силу свою и ею вглубь недр проникнуть.

– Так вы до него не докричитесь,– Бог нам поясняет, – а еще себе беды можете навлечь какой. Силы от крика вашего или голоса иссякнут, и вмиг какая душа хитрая внутрь и проскочит. А от того болезнь модет разразиться в теле вашем всякая, и вы сами умом поражены будете тем хитростным.

Так то вот, люди, берегитесь тех душ из подземелья Аидова, ибо они – то скудность жизни вашей настоящей и прошлой.

Это они обобрали вас до нитки, и по сей день вы делу тому поддаетесь и не считаете нужным разобраться, почему так произошло. Откуда то богатство у кого взялось.

Нет прибыли чистой, как то говорят везде. Повсюду она делом хитрым побита, а оттуда вся вражда между вами идет. Между бедными меньше, между богатыми больше. Есть что им терять.

Потому и боятся друг друга, а еще пуще, бедноты той боятся, ибо думают, что она их сразу с Земли изведет. Работать будет нужно, а кто ее из них любит. Даже нищему и то работа не нравится.

Уж некоторые хотели бы, чтобы и вовсе никуда не ходить, а им сносили, яко благодать к богу какому. Есть и такие среди вас совместно. Но ладно, не буду мешать говорить с душою той поганою.

Знаю, заждались беседы той. Потому, речь свою прекращаю и душу ту подвожу к вам поближе. В охране она той же состоит, только усиленной вдвойне. Уж, не два ратника, а четыре ее со всех сторон окружают. Не хочу, чтоб она раньше времени куда подалась среди вас и горе сотворила. От того и держу ее в царстве подземельном.

И вот, мы видим, как душа та, спотыкаясь и брыкаясь, подходит к нам ближе. Жуть стает перед нами, а не человека мощи какие.

Вся искривлена его стать людская в свечении ее и каким то злым взглядом в нашу сторону смотрит.

Но мы того не боимся. Бог за нами стоит и от нее прикрывает.

Спрашиваем ее смело.

– Чья душа будешь? – строго обращаемся, как будто сами в божеском состоим.

– Век бы вас не видать, – душа та отвечает и отворачивается в сторону.

– А ну, отвечай, когда спрашиваем, – снова сурово к ней обращаемся.

– Кто вы такие, чтоб речи со мной держать? – криво усмехается Геродот, – то Богу только под силу, да еще лишь единицам из вас, под его опекой состоящих. А все вы срамота одна, голытьба. Мало я вас по свету пустил голышом в нитках одних. Надо было больше того сотворить, чтоб вовек только

одни побогаче и жили. Я в том числе состою и состоять буду, когда выйду отсюда. Ничем меня не исправить. Я свое дело знаю.

– Хватит трилогию разводить, – сурово говорит Бог сам, подле нас стоящий, – отвечай на вопросы, пока я лично за тебя не взялся. Так закручу в колесе том подземном, что не только испарь твоя уйдет, а и душа вовсе испарится. Знаешь, что могу то сделать и творил уже с некоторыми.

– Ой, не делай того, Бог, – просит душа та пощады, – отвечу на все, что они спросят. Это я так, для усладу своего отвечаю.

– Говори правду, а не то, точно в колесо запущу, -говорит Бог и вновь чуть поодаль отходит.

– Что знать хотите? – сразу меняется голое той души и поведение.

– Хотим правду знать о тебе и о том, что творилось.

– Так слушайте, – просто душа та отвечает и речь свою начинает вести, вначале только упреждая, – не стойте, на ногах правды нет. Долог мой рассказ будет, аж ноги заболеть могут.

– Где ж садиться тут? – спрашиваем мы и место какое оглядаем.

– А так, друг на друга и возлагайтесь, – говорит открыто душа и заливается громким адским смехом.

– А ну, прекрати, – Бог говорит той душе и что-то из-под своей одежды достает.

Вмиг та душа изменяется и становится кроткой и вежливой, как струна вытягивается и человеческие черты обретает воочию.

Высокий лоб появляется, нос крючковатый, ноги худые и длинные, и лицо длинное, словно лошадиное, проступает. Не совсем приятно на то глядеть, но Бог велит нам так.

– Держите его взглядом своим и обо всем спрашивайте. Я же пока в одно место другое схожу. Надо кое-что мне проверить.

Так мы и поступаем, и вопросы задавать начинаем.

– Расскажи о жизни своей. Кто ты, откуда родом и как на троне том великом оказался?

–   Геродот я, – душа та отвечает, – ранее Анимастидом прозывался. Но то уже забыто давно и даже памятью моей стерто. Только Бог вот и помнит. А назвался я Геродотом потому, что любил всякие рассказы сочинять, песни возводить и людей до нитки обирать. Бывало, так заговорю кому зубы, что он без рубахи нательной и останется. Тогда, нить ему в руки даю и говорю так:

«Иди, раб божий. Нить – то одежда твоя. Ею укрывайся и ничего не бойся».

Так вот и ходили они, пока заговор мой не пройдет и кто из люда какого его не опросит, пред тем хорошо потряся.

Имя мое сложено из нескольких частей, как раз детство мое и обозначающих. Сами догадайтесь, что и как, а я разговор продолжу.

По молодости служил я царю Анимеду. Это в Греции возле Афин состояло. Родом из древнего племени гойев состою. Был когда-то мой дед шаманом, отец также дело то продолжил, да и я вот так обернулся. Прослыхав, что в городе одном наместник римский умер, я туда поспешил, чтоб место то занять. Люди тогда клич такой создали. Кто достоин будет – тот и место то заполучит. Римлянин Крит всем тем делом ведывал. Сам в другой стороне состоял, но земля та ему подчинялась. Вот он и решил, кого поснадобнее себе подобрать. А надо сказать, что когда-то я тому Криту подмогнул в деле одном, еще будучи вовсе младым подростком. Оттого, надежду имеючи, я туда и отправился.

А был тот город древний, Спартой именующийся. Как раз недалеко от Афин он и состоял. Пришел я туда и вмиг в единоборство по лживости ума вступил. Надобно было что-то сотворить такое, чтобы царю тому критскому понравилось.Вот тогда и прибег я к тому,что уже сказал. На глазах у всех без ничего зубы одному заговорил, да так голым с ниткой по миру пустил. Обошел он весь круг людей. Многие смеялись над ним и пальцем тыкали. Но того оказалось мало. И другие могли то же сотворить, хотя и в меньшей степени.

Потому, царь Крит решил другое изведать. Дал он задание каждому, чтобы придумали мы вымысел какой, от которого все смехом исходить будут и за животы от боли хвататься. Тут-то я и блеснул своим мастерством и царю, как говорят, угодил. Но и этого оказалось мало.

Царь дал новое задание мне, да еще трем, что остались. Велел он на ночь засеять поле небольшое, а на утро собрать по крупинке все зерна, что по нему рассыпаны.

«Так, – говорил, – я ваше трудолюбие проверю».

В общем, поделили участки те и делом занялись. Думал, я думал и, наконец, мысль мне в голову сошла. Засеяв все то, не стал я долго ждать, а сразу на поиск его хватился. Стал разрывать землю руками и по зерну в рот, словно в кладовую, складывать. Увидали то другие и, как я, поступили. Рассердился я на них, но поделать ничего не мог. Тогда, остановился и вновь в мысль окинулся. Долго думал я и в конце концов, добился своего.

Решил я использовать голубей для того. Собрал их немного и на поле то пустил. Кто наедался из них и дело то бросал, то сажал их в клеть небольшую. Другие усмотрели то, но не поняли, что я хочу этим сотворить, да так и продолжали по земле рыскать, до ночи и до утра. Голуби же мои быстро с делом справились и все в клети той расположились.

Ночь наступила, я голубей тех распотрошил и зерно собрал все воедино. А наутро предстали мы все пред царем.

Каждый нес свою долю и Криту тому показывал. Удивился он, когда я ему свою долю принес. Наибольше всех у меня было. Думали, что я припрятал, и царь уж хотел голову мне отрубить, но тут люди вступились, сказав, что я голубями их собрал. Понравилось то царю, и так я опосля стал небольшим правителем города того Спарта.

Но недолго пришлось мне там править. Вскоре царь Крит позвал меня к себе и велел при нем оставаться, советом помагать и дело какое делать.

В Спарте же другого поставили, уже из тех, кто со мною тогда состязался. Были и для них состязания небольшие, которые царь тот придумал.