Текст книги "Колесо фортуны"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Лукьяненко Сергей
Колесо фортуны

Сергей ЛУКЬЯНЕНКО

КОЛЕСО ФОРТУНЫ

ПОЧЕМУ Я ЭТО НАПИСАЛ...

Если честно то все мы начинали именно с этого. Продолжали, дописывали (в уме, или на бумаге) свои любимые книги, воскрешали погибших героев и окончательно разбирались со злом. Порой спорили с авторами очень-очень тихо. А как же иначе литература не футбол, на чужом поле не поиграешь.

Где-то в глубинах письменных столов, в компьютерных архивах, просто в уголке сознания, у каждого писателя, наверное, спят вещи, которые не будут изданы. Потому что писались они для себя, как дань уважения авторам, любимым с детства. Нет в этом большой беды для читателей подражание не может стать лучше оригинала. И всем нам хочется быть не "последователями Стругацких" или "русскими Гаррисонами и Хайнлайнами", а самими собой. Но как здорово, что дана была эта возможность пройти по НИИЧАВО, увидеть Золотой Шар, побывать в Арканаре! Андрей Чертков, придумавший и осуществивший эту идею, Борис Стругацкий, разрешивший воплотить ее в жизнь, подарили нам удивительное право говорить за чужих героев. Хотя какие они чужие Быков, Румата, Рэд Шухарт, Александр Привалов... Они давным-давно с нами, без них мы были бы совсем другими. И всегда хотелось встретиться с ними еще раз.

Я выбрал продолжение "Понедельника" даже не потому, что он наиболее любим, есть и другие книги братьев Стругацких, которые дороги мне ничуть не менее. Просто для меня это была наиболее сложная тема. Писать "продолжение" книги, наполненной духом шестидесятых годов, светом и смехом давно ушедших надежд. Рискнуть.

Но это уже совсем другая история.

КОЛЕСО ФОРТУНЫ

И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями...

Н.В.Гоголь

1

...судя по всему, мое житье-бытье час от часа становилось все нестерпимее...

Г.Я.К.Гриммельсгаузен, "Симплициссимус"

Было раннее утро конца ноября. Телефон зазвонил в тот самый момент, когда "Алдан" в очередной раз завис. В последнее время, после одушевления, работать с машиной стало совсем трудно. Я со вздохом щелкнул "волшебным рубильником" выключателем питания, и подошел к телефону. "Алдан" за моей спиной недовольно загудел и выплюнул из считывающего устройства стопку перфокарт.

– Не хулигань, на всю ночь обесточу, – пригрозил я. И, прежде чем взять трубку, опасливо покосился на эбонитовую трубку телефона, где тянулся длинный ряд белых пластиковых кнопок. Слава богу, вторая справа была нажата, и это означало, что мой новенький телефон принимает звонки только от начальства от А-Януса и У-Януса, да Саваофа Бааловича. Впрочем, зачем гадать?

– Привалов слушает, поднимая трубку, – сказал я. Очень хорошим голосом, серьезным, уверенным, и в то же время усталым. Сотрудника, отвечающего таким голосом, никак нельзя послать на подшефную овощную базу, или потребовать сдачи квартального отчета об экономии электроэнергии, перфокарт и писчей бумаги...

– Что ты бормочешь, Сашка! – заорали мне в ухо так сильно, что на мгновение я оглох. – ...рнеев говорит. Слышишь?

– А... ага... – выдавил я, отставляя трубку на расстояние вытянутой руки. – Ты где? У Ж-жиана?

– В машинном зале! – еще сильнее гаркнул из трубки грубиян Корнеев. Уши мой!

На мгновение мне показалось, что из трубки показались Витькины губы.

– Дуй ко мне! – продолжил разговор Корнеев.

В трубке часто забикало. Я с грустью посмотрел на "Алдан" машина перезагрузилась, и сейчас тестировала системы. Работать хотелось неимоверно. Что это Корнеев делает в машинном? И как сумел дозвониться? Я скосил глаза на телефон, потом, по наитию, на провод. Телефон был выключен из розетки. Сам ведь его выключил утром, чтобы не мешали писать программу.

– Ну, Корнеев, ну, зараза... – с возмущением сказал я. – Дуй в машинный...

Я с мстительным удовольствием подул в микрофон.

– Привалов! Как человека прошу! – ответила мне трубка.

– Иду-иду, – печально сказал я и отошел к "Алдану". К Витькиным выходкам я привык давно, но почему он так упрямо считает свою работу важной, а мою ерундой? На мониторе "Алдана" тем временем мелькали зеленые строчки:

– Триггеры... Норма.

– Реле... Норма.

– Лампы электронные... Норма.

– Микросхема... Норма.

– Бессмертная душа... Порядок!

– Проверка печатающего устройства...

Печатающим устройством "Алдану" служила электрическая пишущая машинка, с виду обычная, но снабженная виртуальным набором литер. Благодаря этой маленькой модернизации она могла печатать на семидесяти девяти языках шестнадцатью цветами, а также рисовать графики и бланки требований на красящую ленту. Сейчас машинка тарахтела, отбивая на бумаге буквы от "А" до непроизносимых согласных языка мыонг. В конце она выдала "Сашка, будь челове...", после чего замерла с приподнятой литерой "К". "Алдан" снова завис.

Обесточив машину, я вышел из лаборатории. Ну, Корнеев! Даже в "Алдан" залез! "Будь чело..." Я остановился, как громом пораженный. Если уж грубиян Корнеев просит помочь значит, дело серьезное! Мысленно приказав кнопке вызова лифта нажаться, я бросился по коридору... Молоденького домового, уныло оттирающего паркет зубной щеткой, я не заметил до самого момента спотыкания. Отдраенный паркет метнулся мне навстречу, я отчаянно попытался левитировать, но в спешке перепутал направление полета. Когда я наконец-то пришел в себя, на лбу имелся прообраз будущей шишки, а заклинание левитации упрямо прижимало меня к полу, пытаясь доставить к центру Земли. Ошибись я с заклинанием на улице, так бы скорее всего и получилось. Но в институте, на мое счастье, и полы, и стены, и потолки были заговорены опытными магами, и моим дилетантским попыткам не поддавались. Я перекрестился, что отменяло действие заклинания, сел на корточки и потер лоб. Домовой, забившийся поначалу в угол, осмелел и подошел поближе. Длинные, не по росту, хлопчатобумажные штаны унылого буро-зеленого цвета волочились за ним по полу. Широкий ремень из кожзаменителя съехал вниз. Латунные пуговицы были нечищены, одна болталась на ниточке.

– Жив? – шмыгая носом и утираясь рукавом, спросил домовой.

– Жив, – машинально ответил я, не обращая внимания на панибратский тон домового. А тот добродушно улыбнулся и добавил:

– Дубль...

– Какой дубль? – уже опомнившись, спросил я. Происходящее становилось интересным. Домовые слыли существами робкими, забитыми, в разговоры вступали неохотно. Только самые старые и смелые из них, вроде тех, что прислуживали Кристобалю Хозевичу, были способны иногда на осмысленную, но крайне уклончивую беседу.

Домовой внимательно осмотрел меня и сказал:

– Удачный. Очень удачный дубль. Привалов-то наш научился, все-таки...

Я ошалел. Домовой принял меня за моего собственного дубля! Позор! Неужели я становлюсь похожим на дублеподобных сотрудников?

– Ты так по коридорам не носись, поучал меня тем временем домовой. Привалов... Он того, неопытный. Сквозь стены видит плохо, можно при нем побежать, чтобы он убедился стараешься, и обратно когда идешь ходу ускорить... Тихо!

Мимо нас прошел бакалавр черной магии Магнус Федорович Редькин. Был он в потертых на коленках джинсах-невидимках, в настоящий момент включенных на половинную мощность. Магнус Федорович от этого выглядел туманным и полупрозрачным, как человек-невидимка, попавший под дождь. На нас с домовым он даже не посмотрел. Тоже принял меня за дубля? Почему? И лишь когда Редькин скрылся в дверях лифта мной, между прочим, вызванного, я понял. Ни один сотрудник института не споткнется о зазевавшегося домового. На это способен лишь дубль... В душе у меня слегка просветлело. Для полной гарантии я поковырял пальцем в ухе, но следов шерсти не обнаружил. Надо было вставать и бежать к Корнееву.

– Все путем, – неожиданно сказал домовой. – Он не заметил, что мы разговаривали. Ладно, ты беги, а то и Привалов забеспокоится. Если что, заходи в пятую казарму, спроси Кешу. Знаешь, где казармы? За кабинетом Камноедова. Бывай...

Домовой сунул мне теплую волосатую ладонь и исчез в щели между паркетинами. А я, глядя под ноги, побрел к лифту. На этот раз на кнопку пришлось давить минут пять, прежде чем лифт соизволил остановиться. Я юркнул в двери и с облегчением отправил лифт вниз. Третий этаж лифт проскочил без заминки. А между вторым и первым застрял. И зачем я поехал на нем, есть же нормальная черная лестница... Со вздохом оглядевшись если кто-то рядом и был, то очень хорошо замаскированный, я нарушил второе правило пользование лифтом и вышел сквозь стену. На первом этаже было хорошо. Пронзительно пахло зелеными яблоками и хвойными лесами, что, почему-то, вызывало в памяти популярные болгарские шампуни. Мимо пробежала хорошенькая девушка, мимоходом улыбнувшаяся мне. Она улыбалась всем, даже кадаврам. Это было ее специальностью она, как и все хорошенькие девушки института, работала в отделе Линейного Счастья. Здороваясь по пути со славными ребятами из подотдела конденсации веселого беззлобного смеха, я пробирался к машинному залу. Путь был нелегким. Начать с того, что отдел Линейного Счастья занимал абсолютно весь первый этаж. Места для машинного зала на нем попросту не оставалось. Но, если вначале спуститься в подвал, а потом уже подняться на первый этаж, то можно было попасть в машинный зал, обеспечивающий весь институт энергией. Как это получалось было тайной, такой же непостижимой для меня, как огромные размеры НИИЧАВО, маленького и неприметного снаружи. Сегодня мне почему-то не везло. Я трижды споткнулся, но, наученный горьким опытом, не упал. Выдержал долгую беседу с Эдиком Амперяном, которому позарез хотелось поделиться с кем-нибудь своей удачей: он добился, с помощью Говоруна, потрясающих результатов в деле сублимации универсального гореутолителя. Какую роль сыграл Клоп Говорун в этом процессе, я так и не понял уж очень специфические термины использовал Эдик. Но от его удачи мне стало полегче, словно я и сам надышался парами гореутолителя. Пообещав Амперяну провести для него расчет эффективности вне очереди, я сбросил его на проходящего мимо дубля Ойры-Ойры со строгим приказом: отвести Эдика домой и уложить в постель, после чего, уже без приключений, добрался до машинного зала. У дверей стоял Корнеев. Вид у него был невозмутимый.

– Витька, что случилось? – с облегчением поинтересовался я. – Зачем такая спешка?

– Привалов, пройди, пожалуйста, внутрь, – бесцветно сказал Витька.

И я понял, что никакой это не Корнеев, это его дубль, запрограммированный лишь на одно пропустить внутрь меня и преграждать дорогу всем остальным. Мне стало страшно. Я отпихнул дубля, неуклюже взмахнувшего руками, распахнул тяжелую дверь и влетел в машинный зал. Витька сидел на Колесе Фортуны, том самом, чье вращение давало институту электроэнергию. При моем появлении он взглянул на часы и сообщил:

– Когда решу помирать, тебя за смертью пошлю. Девять минут шел, м-ма-гистр.

К Витькиным издевательствам я привык. Проигнорировав "м-магистра" Корнеев прекрасно знал, что я до сих пор хожу в "учениках чародея", я осмотрелся. Машинный зал производил странное впечатление. Вначале, из-за темноты, я заметил лишь Витьку, который светился бледным зеленым светом с опытными чародеями такое случалось при сильном магическом переутомлении, теперь же передо мной открылась вся картина. Между огромными трансформаторами застыли странные темно-серые статуи, изображающие бесов. Через мгновение я сообразил, что это и есть бесы из обслуживающего персонала. Кто-то, и я был на сто один процент уверен, что это Витька, наложил на них заклятие окаменелости. А вдоль Колеса Фортуны, походившего на блестящую ленту, выходящую из одной стены и входящую в другую, застыли Витькины дубли неподвижные и почти неразличимые. Была в дублях одна странность каждый последующий был немного ниже предыдущего. Те, которых я еще мог разглядеть, выглядели просто пятнышками на цементном полу, но у меня появилось страшное подозрение, что они вовсе не являются крайними в этой дикой последовательности.

– Когда я позвонил, тебе везло? – внезапно поинтересовался Корнеев.

– Что? Ну... У меня "Алдан" завис.

– А после?

– Что после?

– После звонка тебе везло или нет, дубина? – печально и тихо спросил Корнеев.

– Нет. Я упал, потом лифт...

Я замолчал. Я все понял. Лишь теперь, наблюдая за Витькой, я осознал, что он сидит на Колесе, но остается неподвижным. Колесо Фортуны остановилось!

– Это я, – с напускной гордостью сказал Витька.

– Да? – с внезапной дрожью в голосе поинтересовался я.

– Я его остановил, – зачем-то уточнил Корнеев.

– Как?

– Дублей видишь? Я сделал дубля и дал ему приказ крепко держать Колесо Фортуны и производить следующего дубля, уменьшенного в размерах и с той же базовой функцией.

Схватившись за голову я простонал:

– Научил я тебя, Корнеев. Базовая функция... Ты, может, еще на бумаге эту программу составил?

– Ага, подтвердил Витька. И с людоедской радостью добавил: А вчера у тебя на "Алдане" проверял. Могучая машина.

– И что вышло?

– Что число дублей будет бесконечным, а сила торможения ими Колеса бесконечно большой. Вот... Так и вышло. Остановили они Колесо Фортуны.

...Вскоре мне стала ясна вся картина происходящего. Витьке, для его грандиозной идеи превращения всей воды на Земле в живую, не хватало самой малости устойчивости процесса. Придуманная им цепная реакция перехода обычной воды в живую останавливалась от шума проезжающей машины, чиха Кащея или выпадания града в соседней области. И тут-то Витьку осенило. Если остановить Колесо Фортуны в тот момент, когда процесс перехода воды идет хорошо, то удача останется на его стороне! Вся вода в мире станет живой, для исцеления ран надо будет лишь облиться из ведра или залезть под душ, чтобы вылечить ангину прополоскать рот. Врачи станут ненужными, войны потеряют смысл... И Витька придумал гениальную идею с бесконечным количеством дублей, что будут с бесконечной силой тормозить Колесо.

План его удался лишь частично. За те секунды, пока Колесо Фортуны останавливалось, лаборантка в отделе Универсальных Превращений уронила умклайдет на диван, инвентарный номер 1123. Результаты были катастрофические. Вода стала превращаться не в живую, и даже не в мертвую, а в дистиллированную. Ничего страшного в этом не было, во всяком случае, пока процесс не дошел до морей и океанов. Но шел он теперь безостановочно, ибо Колесо Фортуны стояло. В этот самый миг жизнь людей радикально изменилась. У меня, так же как у Корнеева и еще примерно половины человечества, началась нескончаемая полоса невезения. У Эдика Амперяна и прочих счастливчиков началась бесконечная полоса удач. Бесконечная!

Я даже зажмурился от осознания этого факта. Я представил, как Амперян поит меня своим гореутолителем... И он действует, я становлюсь счастливым, хоть мне и не везет. У меня ломается "Алдан", а я доволен. У Витьки не получается простейшего превращения он тоже счастлив. Потому что Эдик изобрел... Да что я привязался к Эдику! Человечество отныне разделилось на две категории везунчиков и неудачников. Представив, как меня сочувственно хлопают по плечу "везунчики", я не выдержал и заорал:

– Корнеев, запускай Колесо обратно! Немедленно!

– Не могу, хмуро сказал Корнеев. Что я, дурак, что ли? Сам знаю, надо запускать, пока магистры не узнали. Позора не оберешься...

Последнюю фразу он произнес с мечтательным выражением, словно смакуя предстоящий позор.

– Почему не можешь? – я поправил очки и растерянно оглядел бесконечный ряд дублей. Прикажи им, пусть толкают Колесо, со своей бесконечной силой... Черт бы ее побрал!

Одно из стоящих вблизи изваяний слегка шевельнулось. Витька вперил в него грозный взгляд, и черт окаменел вторично.

– Глаз нет, да? Совсем слепой? – с акцентом Амперяна, но собственной грубостью поинтересовался Корнеев. – Лопнул обод у колеса, видишь?

Я подошел к Колесу и убедился, что двухметровой ширины лента действительно разделена тонкой щелью. Концы разрыва подрагивали, словно кончики стальной пружины.

– А зарастить нельзя? – шепотом поинтересовался я. – Ты же... Это... Умеешь. Помнишь, червонец мне склеил?

Витька грустно кивнул. И докончил свой печальный рассказ. Оказывается, когда Колесо Фортуны остановилось, оно тут же лопнуло. Концы обода стали дергаться, носиться по залу, разбрасывая дублей и перекручиваясь во все стороны. Когда, наконец, ошалевшие от неожиданности дубли и перепуганный, а от этого грубый более, чем обычно, Корнеев поймал их, установить, где левая, а где правая сторона, где верх, а где низ ленты уже не представлялось возможным. Корнеев кое-как совместил концы порванного обода, но уверенности в своей правоте не имел.

– Что если я его лентой Мебиуса соединил? – хмуро сказал он. – Что будет?

Я пожал плечами. Корнеев, слегка подпрыгивая на ободе, и светясь все более энергично, стал рассуждать:

– Может так получиться, что любая наша удача превратится в неудачу. И наоборот. Или же, удачи и неудачи сольются воедино...

Увлекшись, он перегнулся назад, и, кувыркнувшись через обод Колеса, полетел вниз.

– Знаешь, Витька, – садясь для безопасности на пол, сказал я, – лучше уж соединение удач и неудач, чем сплошная невезуха.

– Невезуха, – потирая затылок, горько сказал Корнеев. – Надо это прекращать...

– Я-то зачем тебе понадобился? Рассчитать, правильно ли соединен обод? Это я и без "Алдана" скажу. Пятьдесят на пятьдесят.

– Понимаю, – неожиданно мягко признался Корнеев. Но не могу же я сейчас сам решать, правильно ли Колесо соединено! Я же теперь невезучий, обязательно ошибусь!

– А я везучий? Мой совет тебе не поможет!

– Понял уже...

Мы немного помолчали, разглядывая неподвижное Колесо Фортуны. Господи, ну и дела! Что сейчас с людьми происходит! Есть, конечно, и счастливчики...

– Витька! – прозревая завопил я. – Нужно спросить у человека, которому везет! Он не ошибется!

– А кому везет? – тупо спросил Корнеев. Временами он был самим собой.

– Амперяну. Точно знаю, он универсальный гореутолитель сублимировал.

– Сейчас спросим, – оживившись сказал Корнеев, доставая из воздуха телефонную трубку.

Послышались долгие гудки.

– Амперян сейчас дома, – я его спать отправил, торопливо подсказал я. Витька отмахнулся неважно.

Трубку наконец-то взяли.

– Эдик! – громовым голосом заорал Корнеев. – Извини, что разбудил, это Сашка, дубина, настоял. Скажи только одно, и можешь вешать трубку: правильно соединили?

– Нет, – буркнул Амперян чужим со сна голосом, и повесил трубку. Витька небрежным жестом растворил в воздухе свою и радостно улыбнулся.

– Видишь, Привалов, получилось! Бывают и у тебя озарения!

Он небрежно схватился за один край порванного обода и без всяких видимых усилий перевернул его на сто восемьдесят градусов. Интересно, а в ту ли сторону повернул?

– Корнеев... – неуверенно начал я. Но Витька не реагировал. Он был сторонником разделения умственного и физического труда, так что в процессе работы думал мало, а на внешние раздражители не реагировал. Двумя уверенными пассами, без всяких дилетантских заклинаний, даже не заглядывая в "Карманный астрологический ежегодник АН", Корнеев восстановил целостность Колеса Фортуны. Потом окинул взглядом бесконечную, а точнее двусторонне бесконечную череду дублей, и громко скомандовал:

– Нава-лись!

Как ни странно, дубли такую странную команду поняли. И даже толкнули в одну и ту же сторону. Колесо заскрипело и начало вращаться. Правда, пожалуй, быстрее чем раньше. Я достал из кармана сигареты, закурил... Выронил сигарету, но возле самого пола поймал ее. Снова сунул в рот, но горящим концом. Вовремя это понял, и перевернул фильтром к губам. Сигарета уже успела потухнуть.

– Корнеев, – умоляюще прошептал я, – притормози его! Слишком быстро вращается, удача за неудачей...

Сигарета зажглась сама по себе. Я бросил ее на пол и затоптал а то еще взорвется... Витька с дублями навалились на колесо, и то начало притормаживать.

– Глянь по пульту, Привалов! – велел Корнеев. – Там есть тахометр, стрелка должна быть на зеленом секторе.

Я подошел к пульту. С некоторым трудом нашел тахометр, явно переделанный из зиловского спидометра. Поглядел на стрелку, подползающую у зеленой черте, и скомандовал Корнееву остановку. Колесо вращалось, тихо гудя. Корнеев утер со лба пот, потом кивнул дублям, и те дематериализовались.

– Нормально, Сашка? – поинтересовался Корнеев.

Я подозрительно огляделся. Закрыл глаза и подпрыгнул на одной ножке. Не упал.

– Нормально, – с облегчением сказал я. – Что, пойду я работать?

– Валяй-валяй! – жизнерадостно заорал Витька. – Мне еще чертей расколдовывать, да память им заговаривать, меньше будешь под ногами мешаться...

Вздохнув, я вышел из машинного, на прощание мстительно бросив Корнееву:

– Вот будет удивительно, если никто из магистров не узнает о твоих художествах...

Оставив Витьку размышлять над этим оптимистическим заявлением, я пошел к себе, в электронный зал. Фортуна явно повернулась ко мне, я не спотыкался, не налетал на встречных, вежливо поздоровался с Кивриным, одолжил считавшему посреди коридора Амперяну свою логарифмическую линейку, вызвал лифт...

И побежал обратно. Амперян, виртуозно пользуясь линейкой, что-то подсчитывал, записывая в блокнот.

– Давно из дома, Эдик? – вкрадчиво поинтересовался я.

– С утра, – не поднимая глаз от формул, в которых я опознал уравнение Сташефа-Кампа, ответил Эдик.

– Ты же с Ойра-Ойрой... Тьфу, с дублем его, домой пошел!

– Ну... – Эдик поднял на меня задумчивый взгляд и объяснил: – Пошел. А потом думаю, чего я на кровати буду валяться, радостный и довольный, когда тут самая работа начинается? Выпил антигореутолитель, и стал экономическую целесообразность процесса подсчитывать.

– Целесообразно? – не зная, как подступиться к главному, спросил я.

– Не знаю, – хмуро признался Эдик. Удача, похоже, его покинула.

– Корнеев тебе звонил? – напрямик спросил я.

Эдик обвел взглядом выкрашенный зеленой масляной краской коридор, мутные плафоны на потолке, и резонно спросил:

– Куда звонил?

– Десять минут назад! Сам слышал! – отчаянно сообщил я. – Он спросил, правильно ли соединили, а ты сказал, что нет.

– Как он спросил?

Я напряг память.

– Ну... Примерно так: "Эдик, скажи, правильно соединили?"

– И тот, кто взял трубку, ответил, что "нет", – закончил Эдик. – Что соединились вы неправильно...

Он снова нырнул в свои вычисления, а я, совершенно запутавшись, пошел дальше. Итак, отвечал не Амперян.

Но совет оказался правильным, значит, отвечавший тоже был "удачливым"? Или же неправильным, просто мы еще не заметили последствий своей ошибки? А как заметишь, неизвестно, какими они могут быть! У дверей электронного зала смирно сидел дубль Володи Почкина. Больше пока никого не было.

– Скажешь Володе, пусть сам придет, – грубо сказал я дублю. Корнеев всегда на меня так влияет. – Он мне пятерку уже неделю должен.

Дубль поднял на меня потрясенный взгляд и прошептал:

– Я не дубль. Я Володя. Могу пропуск показать, с фотографией и печатью. А пятерку я после обеда занесу...

Было видно, что здоровяк Почкин пребывает в состоянии, близком к шоковому. Я схватился за голову. Потом схватил Володю за плечи, затащил в зал, и стал отпаивать чаем с бутербродами настоящими, из буфета, а не сотворенными магическим образом. Попутно я пообещал ему рассчитать за сегодня все задачи, которые он принес еще неделю назад, а вечером взяться за написание программы для новых. Володя медленно приходил в себя. Видимо, еще никто и никогда не принимал его за дубля, так что с непривычки он был расстроен.

– Заметку в стенгазету напишешь? – неожиданно спросил он. Видимо, отошел.

– Напишу-напишу! – радостно сказал я. – Про Брута?

– А что он натворил?

– Не знаю. Но как-то принято...

– Нет. Надо про новые плакаты в столовой.

– Какие плакаты?

Глаза у Почкина загорелись.

– Ты еще не видел? Посмотри, – вкрадчиво посоветовал он. – Пойдешь обедать, и посмотри.

Я пообещал сходить в столовую и посмотреть. Потом пожаловался Володе, какой был ужасный день: вначале меня приняли за дубля, потом я Витькиного дубля принял за Витьку, а под конец Володю за дубля... Язык чесался рассказать про Корнеева и Колесо Фортуны, но я подавил искушение.

Почкин в ответ ободрил меня рассказом о том, как наши институтские ребята поодиночке сматывались с затеянного месткомом празднования трехсотлетия изобретения волшебной палочки, оставляя вместо себя дублей. Под конец в огромном зале, где проходило торжество, не осталось ни одного человека: только сотня небрежно запрограммированных дублей. Когда, наконец, ушедшие работать магистры и ученики сообразили, что произошло, то дубли оставались без присмотра уже больше трех часов. К ним отправился Федор Симеонович.

Вышел он через полчаса, предварительно дематериализовав всех дублей. На лице его блуждала странная улыбка, но о своих наблюдениях он никому никогда не рассказывал, а делу Линейного Счастья начал посвящать еще больше времени, чем раньше. История мне правдивой не показалась: во-первых, что такого могли натворить дубли, даже плохо сделанные, а во-вторых, работать больше, чем обычно, Федор Симеонович уже никак не мог. Выпроводив Почкина, я наконец-то вернулся к "Алдану". Опасливо включил питание и стал смотреть, как машина тестирует себя. Бойко протараторила по бумаге виртуальными литерами пишущая машинка, и "Алдан" ласково заморгал зелеными огоньками. Усевшись перед перфоратором, я взял стопку чистых перфокарт, составленную девочками программу, и облегченно вздохнул. Кончились неприятности с Колесом Фортуны и дублями. Жизнь возвращалась в свою колею. Ошибался я в этот момент здорово, как никогда. Но о том, что я ошибаюсь, не знал никто. Даже У-Янус. Так уж получилось.

2

Товарищ! Мы вместе решили с тобой:

Покушав, посуду убрать за собой.

Автор неизвестен.

Где-то около двух я с сожалением оторвался от присмиревшего "Алдана", встал, потянулся и направился в столовую. По пути заглянул к Витьке, потом к Роману, но ни того, ни другого не нашел. Взяв стакан кефира и тарелку жареной печенки с вермишелью, я направился к своему любимому столику. Знаменит он был тем, что над ним висел огромный плакат с бодрой надписью: "Смелее, друзья! Громче щелкайте зубами! Г.Флобер." Время от времени плакат подновляли, и при этом текст чуть-чуть менялся поклонник Флобера каждый раз пользовался новыми переводами. Усевшись под словом "щелкайте" я, прежде чем воспользоваться советом и начать щелкать, глотнул кефира тот оказался вчерашним, если не хуже. Потом, вспомнив слова Почкина, зашарил глазами по стенам. Первый из плакатов я увидел на стене напротив. Он гласил:

"Пальцем в солонку? Стой!

Что ты

себе

позволяешь?!

Мало ли где еще

Ты им ковыряешь!"

Поперхнувшись кефиром, я протер очки. Плакат не изменился. Нормальный, аккуратно нарисованный плакат. Под ним сидели нормальные, аккуратные девочки из отдела Универсальных Превращений. Девочки ели борщ, обильно посыпая его солью, и ничуть не смущаясь необходимостью окунать пальцы в солонку.

Мною овладел исследовательский зуд. Низко пригнувшись над тарелкой, рассеянно нанизывая на алюминиевую вилку куски лука, печенки и вермишелины, я смотрел по сторонам.

Над кассовым аппаратом я обнаружил чудесный, прекрасно зарифмованный плакат на вечную тему: люди и хлеб.

"Мой знакомый по имени Глеб

Повсюду разбрасывал хлеб.

Не знает, наверное, Глеб,

Как трудно дается хлеб."

Перебрав в памяти всех знакомых ребят, я успокоился. Похоже, имелся в виду не какой-нибудь там конкретный Глеб из НИИЧАВО, а обобщенный негодяй. Кончиком вилки я извлек из солонки сероватую соль, посыпал вермишель и быстренько доел. Закончил обед кефиром и пошел к выходу. На дверях меня ждал третий плакат.

"Уходящий товарищ, ты сыт?

Зря спросил. Это видно на вид.

Администрация"

Слово "Администрация" меня добило. Я остановился, поджидая кого-нибудь знакомого. Эмоции требовали выхода. Теперь я понимал Володю, чей графоманский опыт исчерпывался знаменитым двустишием о едущем по дороге ЗИМе. Разумеется, в нашей столовой работают не магистры, и даже не бакалавры, а беззаветная любовь заведующего к Флоберу не панацея от отсутствия вкуса. Самым удивительным было то, что никто не возмущался этими жуткими виршами! Я вдруг перепугался, вспомнив утреннее приключение с Колесом Фортуны. Вдруг мы каким-то образом исказили человеческие вкусы, и теперь ЭТО считается нормальным? И Кристобаль Хозевич одобрительно кивает, глядя на стихи о Глебе и хлебе...

В дверь проскользнул Юрик Булкин, наш новый сотрудник из отдела Универсальных Превращений. По профессии он был энтомолог, но ухитрился увлечься василисками, животными редкими и опасными. Теперь он вел тему: "О свойстве василисков превращать живое в камень, и о возможности превращения ими в камень воды". Как я слышал, теме придавалось большое значение, так как с помощью дрессированных василисков намного упростилось бы строительство плотин и был бы досрочно выполнен поворот сибирских рек в Среднюю Азию.

Поймав Юрика за руку, я спросил:

– Слушай, Булкин, ты плакаты на стенах видишь?

– Вижу, – целеустремленно вырываясь сказал Юрик. – Я их сам писал...

Я остолбенел. Юрик слыл бардом, пел под гитару веселые песни, и от его заявления упрочились мои худшие опасения. Видимо, оценив мою реакцию, Булкин прервал движение к очереди алчущих пищи сотрудников и разъяснил:

– Меня знакомые ребята-социологи попросили. Они исследование проводят, "ЧВ" – "Чувство вкуса". Какой процент сотрудников возмутится этими плакатами за три дня. Нормальный показатель двадцать пять процентов.

– А у нас? – успокаиваясь поинтересовался я. – Вытянем норму?

– Тридцать процентов за полдня, – утешил меня Булкин. – И один, похваливший плакаты.

– Выбегалло, – сказал я.

– Выбегалло, – подтвердил Булкин. – Подошел ко мне и говорит: "А ты, эта, значит, написал правильно. Эта, инициативу проявил. На ученом совете вопрос буду ставить, как почин поддержать".

В глазах Булкина мелькнуло легкое злорадство.

– А ведь поставит, – задумчиво сказал я. – Еще и Модест поддержит, а остальные решат не связываться... Так что ты готовься, Юрик, пиши плакаты впрок...

Оставив Юрика в растерянности, я скрылся из столовой. Настроение улучшилось, кефир весело булькал в желудке, создавая приятную иллюзию сытости. Навстречу мне по коридору шел У-Янус.

– Янус Полуэктович, – поздоровавшись, сказал я ему, – вы вчера просили сделать расчет... Так он готов, я сейчас пошлю девочек вам занести...

Янус открыл было рот, чтобы спросить, какой именно расчет я для него делал, но передумал, видимо, решив посмотреть по результату, что я вычислял. Вместо этого ласково взглянул на меня и сказал:

– Александр Иванович, вы сегодня не засиживайтесь на работе. Понедельник-понедельником, суббота-субботой, но сегодня-то вторник... Да? Неделя вам предстоит сложная, отдохните.