Текст книги "Фантастика 2006 Выпуск 1(Что там, за дверью)"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Наталья Турчанинова,Елена (1) Бычкова,Олег Дивов,Дмитрий Казаков,Евгений Лукин,Роман Афанасьев,Юлия Остапенко,Дмитрий Володихин,Андрей Синицын,Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

– Как Эмилия оказалась в садовом домике? – перебил Каррингтон.

– Она не смогла этого объяснить! “Я не помню… Поднялась утром, вдела ноги в тапочки и оказалась здесь”. Вот все, что удалось Филмеру от нее узнать. А от Нордхилла и того меньше. “Это соединение, – твердил он. – Самое обычное соединение и ничего больше”. Слова его остались загадкой, но если Филмер воспринял их как попытку запутать полицейское расследование, то мне как лечащему врачу понятно, что в голове Нордхилла возникли какие-то ассоциации, которые он не мог правильно описать.

– Я не очень понимаю, доктор Берринсон, – сказал я с осуждением, – почему вы разрешили полицейскому инспектору допрашивать своего пациента, да еще не в вашем присутствии. Вы имели полное право…

– Да! Совершенно верно, сэр Артур! Я так и поступил. Но Нордхилл сам вызвался, я мог применить силу, чтобы вернуть его в палату, но это лишь усугубило бы ситуацию, вы понимаете?

Он неожиданно перестал бегать по палате, остановился перед Каррингтоном и сказал:

– Мне пришлось их покинуть, потому что доложили о вашем приезде. Нордхилла сейчас…

Доктор не успел закончить фразу – дверь распахнулась, и на пороге возник плотный человечек с круглым лицом и низким лбом, на нем был видавший виды синий твидовый костюм, черный галстук, сбившийся набок, в правой руке Филмер (это был, конечно, инспектор, у меня не возникло ни малейших сомнений) держал папку с документами, а левой тащил за собой, крепко вцепившись в его запястье, молодого мужчину в сером больничном халате – наверняка это и был Нордхилл, не столько напуганный, сколько смущенный.

– Я знал, что застану вас здесь! – воскликнул Фил-мер. – Где еще, если в вашем кабинете, доктор, никого нет? Здравствуйте, дорогой Каррингтон, я прекрасно помню, как работал с вами по делу Шенброка в двадцать третьем, жаль, что вы сейчас не при деле, вместе мы быстрее разобрались бы в том бедламе, что происходит в этом… гм… бедламе. А это…

– Сэр Артур Конан Дойл, писатель, – представил меня Каррингтон, и я приготовился было к новой вспышке восторга, но Филмер, должно быть, не особенно жаловал литературу и литераторов, он коротко мне кивнул, протянул руку, но тут же забыл, для чего это сделал, бросил папку с бумагами на стол, показал Нордхиллу на кровать, и тот послушно присел на краешек.

Я следил за ним, пытаясь увидеть в его поведении признаки душевной патологии, заставившей экспертов прийти к заключению о невменяемости. У Нордхилла было открытое, располагавшее к себе лицо человека, много пережившего в жизни и ожидавшего, что еще много других переживаний выпадет на его долю. Серые глаза внимательно смотрели на окружающих, но у меня сложилось впечатление, что взгляд Нордхилла больше был устремлен внутрь себя. Он отгородился от мира, сложив руки на груди, губы его, тонкие и бледные, были крепко сжаты.

– Дорогой инспектор, – спокойно сказал Берринсон, – давайте продолжим разговор в моем кабинете. Вы уже сняли все показания, я не мешал вам, хотя и имел на это полное право…

– Право препятствовать правосудию? – вскинул руки Филмер.

– Это лечебное заведение… Впрочем, не важно. Я вам не мешал, а теперь, полагаю, надо дать людям возможность успокоиться…

– Хорошо, – неожиданно согласился Филмер и выбежал из палаты с той же быстротой, как ворвался, Каррингтон и доктор последовали за ним, а я все не мог заставить себя подняться – наши с Нордхиллом взгляды встретились, И; сам не зная почему, я задал вопрос, показавшийся мне в тот момент совершенно нелепым, но, как потом оказалось, единственно правильный и разумный в той неправильной и неразумной ситуации:

– Почему духи не предупредили вас заранее?

Я подумал, что Нордхилл не расслышал – и к лучшему, – но он перевел на меня свой внимательный взгляд, помедлил немного и ответил с полной серьезностью:

– Я не всегда понимаю то, что слышу, сэр Артур. И то, что вижу, не всегда понимаю тоже. Это очень утомительно, очень… Слишком много миров… На каждый мир можно смотреть по меньшей мере с двух сторон… То, что для нас является смертью, для кого-то – вечная жизнь. То, что мы считаем живым, для кого-то – мертвое прошлое, ставшее тленом… Слишком много душ, эти миры соединяющих… Слишком часто меня спрашивают, и слишком часто я не способен ответить.

– Кто спрашивает? – озадаченно спросил я.

– Извините, сэр Артур, я хочу побыть один.

Инспектор Филмер был, возможно, хорошим полицейским, но принадлежал к типу людей, одним своим видом вызывавших сильнейшее раздражение. Он слишком быстро ходил, слишком быстро разговаривал, жестикуляция его была излишне аффектированной, и потому самые, возможно, верные умозаключения воспринимались как непродуманные, непроверенные и вообще нелепые. Разумеется, это были мои личные впечатления, но, судя по поведению Каррингтона, его мнение об инспекторе вряд ли существенно отличалось от моего. Где-нибудь в Италии, в полицейском участке в Неаполе, Филмер, возможно, оказался бы на своем месте, но в английской глубинке, в трех десятках миль от Лондона, выглядел по меньшей мере нелепо.

– Да! Да, уверяю вас, уважаемый доктор! – говорил инспектор, быстро перемещаясь от двери, по которой он всякий раз стучал костяшками пальцев, к окну, куда он всякий Раз выглядывал, будто надеялся увидеть во дворе больницы что-то, способное повлиять на уже сделанные им выводы. Доктор сидел за своим огромным письменным столом, где вразброску лежали книги по психиатрии, философии, общей медицине (я увидел два тома Бардена и Гросса, классический учебник, который в свое время сам изучал, будучи студентом), Каррингтон стоял, прислонившись к книжному шкафу, где, кроме книг, выставлены были на обозрение удивительно красивые китайские статуэтки эпохи Мин – болванчики, птички, девушки в различных, в том числе и весьма призывных, позах и чашечки в форме цветочных бутонов. Я же отодвинул подальше от центра комнаты глубокое кожаное кресло и закурил наконец трубку, не желая ни перебивать словоизвержения Филмера, ни начинать дискуссию, смысл которой был для меня все еще скрыт.

– Да, доктор! – говорил инспектор. – Разумеется, все это цепь нелепых случайностей! В жизни нашей, уверяю вас, случайности играют гораздо большую роль, чем нам кажется. Случайности и небрежные свидетельства. Мистер Каррингтон – в свое время он был неплохим сотрудником Скотленд-Ярда, – полагаю, вам это подтвердит.

Каррингтон поморщился, доктор высоко поднял брови, а я крепко сжал зубами мундштук, чтобы не рассмеяться Филмеру в лицо. “Неплохой сотрудник” – и это говорил человек, за тридцать лет службы так и не ставший хотя бы начальником сельского полицейского участка.

– В палате девушки нет ни малейших следов крови. Простыни смяты, да, она, безусловно, провела ночь в постели. Не исключено, что хотела вас – или сестру милосердия, или обоих – разыграть, она ведь психически больная, верно, и, следовательно, способна на любые, совершенно неразумные и нелогичные поступки. Вот она и бросается на пол перед появлением сестры, а той с перепугу бог знает что мерещится, она кричит что было сил, зовет вас, вы поддаетесь этому гипнозу, я множество раз сталкивался с подобными ситуациями, когда свидетели, утверждавшие, что видели что-то, не видели на самом деле ни-че-го и описывали – очень уверенно! – лишь то, что подсказывала их возбужденная фантазия.

Доктор переглянулся с Каррингтоном и едва заметно пожал плечами – пусть, мол, говорит, послушаем, но у нас есть свое мнение на этот счет, не так ли?

– Начинается суматоха, – продолжал Филмер, – на девушку никто больше не обращает внимания. Она выскальзывает из палаты и, пользуясь неразберихой, выбегает в больничный двор, проникает в садовый домик – он ведь не был заперт, и уж туда-то войти мог каждый! – где и изображает второй акт этого безумного спектакля. Чистое сумасшествие, да, но ведь и заведение, в котором все это происходит, располагает именно к такого рода безумным представлениям! Я удивляюсь, доктор, как вы при вашем уме и знании собственных пациентов сами не пришли к столь очевидному умозаключению.

– Наверно, потому, что привык доверять собственным глазам, а не своей, как вы выразились, возбужденной фантазии, – спокойно проговорил доктор. – Нет, инспектор, я с вами не спорю, более того, готов подписать составленный вами протокол и взять на себя ответственность за причиненные полиции неудобства.

– Ну, – благосклонно сказал Филмер, прекратив наконец бегать по кабинету и остановившись перед столом Берринсона, – это наша работа, верно? Являться по первому вызову и решать проблемы. Вы согласны, доктор, что иного объяснения случившемуся нет и быть не может?

– Нет и быть не может, – эхом повторил доктор и потянулся к чернильному прибору: чугунной статуэтке, изображавшей трех обезьянок: слепую, глухую и немую. Ловким движением фокусника Филмер вытянул из своей папки, лежавшей на краю стола, лист бумаги, уже исписанный мелким неровным полицейским почерком, и протянул Беррин-сону со словами:

– Это черновик, доктор. У меня не было времени полностью записать показания, но все они хранятся в моей памяти. Уверяю вас, я не пропустил ни слова! Я продиктую их секретарю, как только вернусь в участок. Если вы не возражаете, сегодня ближе к вечеру, в крайнем случае завтра утром я пришлю курьера с чистовым вариантом протокола, и вы его подпишете, а черновик я затем отправлю в корзину, и на том покончим с этим досадным недоразумением.

– Досадным недоразумением, – с каким-то ученическим старанием повторил доктор, поставил на листе размашистую подпись и промокнул большим бронзовым пресс-папье.

– Рад был увидеть вас в добром здравии, мистер Каррингтон, – сказал Филмер, засовывая лист в папку и завязывая тесемки. – И с вами рад был познакомиться, сэр Артур, хотя, должен заметить, вы не всегда точны в своих описаниях деятельности полиции. Я, впрочем, не большой любитель такого чтения, но кое-какие ваши рассказы читал. Вы должны согласиться, что инспектора Лестрейда изобразили в карикатурных тонах. Я понимаю: вам нужно было выпятить ум своего героя, а это возможно, лишь принизив умственные способности конкурента! Нечестный ход, сэр!

– Совершенно с вами согласен, – процедил я, не вынимая трубки изо рта.

Минуту спустя, когда Филмер, произведя в коридоре соответствующий шум и дав какие-то указания одному из своих подчиненных, покинул больницу, мы с Каррингтоном и доктором переглянулись и одновременно воскликнули:

– Слава Богу!

– Теперь, – сказал доктор, – мы, надеюсь, сможем действительно разобраться в этом странном, как выразился инспектор Филмер, недоразумении. Вы, господа, приехали, чтобы поговорить с Нордхиллом? В моем присутствии, разумеется. Давайте вернемся в его палату, и по дороге я просвещу вас относительно кое-каких сугубо личных обстоятельств, которые вам, вероятно, необходимо знать – даже в связи с сегодняшним происшествием, поскольку совершенно непонятно, с какими именно жизненными причинами оно может быть связано…

По дороге в палату (полицейского, дежурившего в холле, доктор отправил за дверь, чтобы тот своим видом не смущал больных) Берринсон поведал нам о том, о чем я уже догадался, полагаю, что и Каррингтон тоже: а именно о взаимной привязанности, если не сказать больше, Нордхилла и девушки Эмилии Кларсон, то ли погибшей и воскресшей, то ли устроившей, если прав Филмер, не очень пристойный, но вполне допустимый в среде умственно нездоровых людей розыгрыш.

– Они много времени проводят вместе, насколько это допускается, конечно, нашими правилами, – говорил Берринсон, то и дело останавливаясь, чтобы довести мысль до конца, отчего путь от докторского кабинета до палаты мы проделали минут за десять. – Эмилия поступила к нам полугодом раньше Нордхилла с диагнозом клептомания.

– Вот как! – воскликнули мы с Каррингтоном одновременно.

– Это довольно распространенное заболевание, – пожал плечами Берринсон, – особенно среди женщин. Мужчины ему тоже, конечно, подвержены, но в меньшей степени, как показывает мой опыт.

– Я знаком с одним клептоманом, – флегматично заметил Каррингтон. – Его время от времени ловят в какой-нибудь лавке, где он пытается украсть не очень дорогие вещи, совершенно ему не нужные. Суд отказывается определить беднягу в психиатрическую лечебницу, поскольку он не представляет опасности для окружающих. Полагаю, что ваша пациентка…

– Да, это несколько иной случай, – кивнул доктор, в очередной раз остановившись, заступив нам с Каррингтоном дорогу и взяв нас обоих за рукава. – В двух словах: Эмилия – найденыш, несколько лет назад она слонялась неподалеку от дома Магды и Джона Кларсонов в Барнете, ничего о себе не помнила, не знала ни имени своего, ни откуда явилась. На одежде ее не оказалось никаких меток, а в полиции, куда супруги, естественно, обратились, после наведения справок ответили, что никто не обращался с запросом об исчезновении молодой Девушки.

– Когда это произошло? – с подозрительным равнодушием осведомился Каррингтон.

– Это записано в истории болезни. Апрель двадцать второго, то ли пятнадцатое число, то ли шестнадцатое.

– Точно? Не конец мая?

– Нет-нет, апрель, могу поручиться, хотя не думаю, что это имеет какое-то значение.

– Конечно, – согласился Каррингтон, бросив в мою сторону вопросительный взгляд. – Продолжайте, доктор.

– Девушка осталась у Кларсонов. Старики надеялись, что амнезия у нее в конце концов пройдет. Нередко так и случается, но не в случае Эмилии. У Кларсонов было двое своих детей – давно уже взрослых. Сын погиб на фронте, дочь вышла замуж и уехала в Австралию… В общем, одно к одному. Эмилию они приютили – честно говоря, я бы так не поступил, но каждый решает по-своему, верно? Оформили опекунство, все честь честью. Некоторое время проблем не возникало, но потом, возможно, вследствие перенесенной травмы (наверняка ведь что-то с девушкой произошло!), а возможно, в силу каких-то врожденных причин у девушки возникло отклонение от нормы. Стали замечать, что исчезают предметы – безделушки, хрусталь, стоявший в серванте, другая мелочь, причем происходило это только тогда, когда Эмилия находилась в том помещении, где впоследствии была замечена пропажа. Старики обыскали ее комнату, но ничего не обнаружили, однако поисков не прекратили и в конце концов нашли тайник, куда девушка складывала украденное. Кое-чего, впрочем, так и не досчитались, причем Эмилия не смогла вразумительно объяснить ни своего поведения, ни того, куда она дела так и не обнаруженные предметы. Видимо, прятала вне дома – но где? С ней говорили, объясняли недопустимость ее поведения, она все понимала, со всем соглашалась, но продолжала воровать. Ее отправили учиться в закрытое учебное заведение при Корнуоллском женском монастыре, но и там она продолжала красть и не могла иначе, клептомания – болезнь. Директриса школы обратилась в полицию, полиция – к психиатру… Так девушка попала к нам.

– Насколько мне известно, – вставил Каррингтон, – клептомания трудно поддается излечению.

– Но нам удалось, – с оправданной гордостью заявил Берринсон. – Лекарства, сон, гипноз, есть и другие средства, еще не вполне апробированные в психиатрии, но мы здесь используем все, что считаем нужным… Электричество, например. Впрочем, этот метод помогает лишь при шизофрении. Как бы то ни было, Эмилия у нас уже больше года, и лишь в течение первых трех-четырех недель мы вынуждены были следить за ней и изымать из тайников украденные ею предметы, потом все это прекратилось. Кстати, кое-какие предметы так и не нашли, представляете? Эмилия не помнит, куда их спрятала, а сестры и санитары ничего не обнаружили, хотя и обыскивали все помещения, даже те, куда Эмилия не могла войти при всем желании… Прошу, господа!

Нордхилла мы застали в той же позе, в какой оставили его полчаса назад: он сидел на кровати, сложив на груди руки и глядя перед Собой сосредоточенным взглядом.

– Господа приехали из Лондона, чтобы поговорить с вами, – сказал доктор.

– Как себя чувствует Эмилия? – прервал его Нордхилл. – Этот полицейский не сделал ей ничего дурного?

– Нет-нет, я бы не допустил, – мягко сказал Берринсон. – Эмилия отдыхает у себя…

– Под присмотром Греты? – спросил Нордхилл, но ответа дожидаться не стал и продолжил, переводя взгляд с доктора на нас с Каррингтоном: – Она очень чувствительная натура, ее нельзя обижать. Нельзя, понимаете?

– Никто Эмилию здесь не обижает, – проговорил Берринсон.

– Да? – резко сказал Нордхилл. – Вчера вечером мы с ней разговаривали в холле, подошел Джошуа и потребовал, чтобы мы разошлись по палатам. Он говорил грубо. Эмми было неприятно, я видел. Ей было очень неприятно. Она ушла в слезах. Я хотел… Мне не позволили…

– Пожалуйста, Альберт, успокойтесь, – терпеливо сказал Берринсон. – Есть общее правило: в десять все должны быть в своих комнатах.

– Если бы мы поговорили до одиннадцати, мир обрушился бы?

– Давайте обсудим это позднее, хорошо? Джентльмены приехали из Лондона…

– Я знаю, откуда они приехали. Но ведь мир не обрушился бы, если бы мы говорили до одиннадцати! Утром ничего бы не случилось, и полицейский не пришел бы, и Эмилия не оказалась бы в такой нелепой ситуации…

Мы с Каррингтоном переглянулись, а Берринсон нахмурился и сказал, тщательно, судя по выражению его лица, подбирая слова:

– В чем именно, дорогой Альберт, видится вам нелепость ситуации?

– Господи! – воскликнул Нордхилл, воздевая руки. – Если бы нам дали поговорить, Эмилии не было бы неприятно! Она спала бы спокойно, и ничего бы утром не произошло!

– Вы считаете произошедшее нелепостью? – осторожно спросил Берринсон. По-моему, доктор выбрал неверный тон разговора (или неверную тему), я не понимал, почему он так упорно расспрашивал Нордхилла именно о нелепости произошедшего, нужно было интересоваться деталями, ведь если этот человек считал важным свой вечерний разговор с девушкой, то содержание разговора представляло очевидный интерес, поскольку могло быть непосредственно связано с дальнейшими событиями. Мне показалось, что и Каррингтон не был удовлетворен направлением разговора, он несколько раз нетерпеливо повел шеей и готов был, похоже, вмешаться, однако сдержал себя и ограничился осуждающим взглядом.

– А чем же еще! – воинственным тоном ответил Нордхилл на вопрос доктора.

– Нелепостью, а не тайной, странностью, загадкой, чудом…

Возможно, доктор продолжил бы список, добавив “необычность, удивительность, невероятность” и другие синонимы, но пациент прервал его словами:

– Тайна? Что таинственного в перемещении души из одной комнаты в другую? Разве дух не свободен в своих перемещениях в пространстве?

– Конечно, – кивнул Берринсон, нахмурившись. Дух, конечно, свободен, но в садовом домике оказалась во плоти девушка по имени Эмилия, а не ее бесплотная душевная оболочка, и это обстоятельство требовало объяснений.

– Вы позволите мне, доктор, задать вопрос? – кашлянув, сказал я тихо, и Берринсон, мгновение подумав, ответил согласием, хотя в его глазах я видел сомнение и недоверие, но только не надежду на то, что своим вопросом я как-то проясню ситуацию.

– Дорогой мистер Нордхилл, – сказал я, надеясь, что правильно уловил если не ход мыслей, то настроение этого человека, – вчера вы говорили с Эмилией о спиритизме? О духах, приходящих, чтобы ответить на наши вопросы?

Нордхилл повернулся ко мне всем корпусом, будто только сейчас по-настоящему осознал присутствие в палате не только доктора Берринсона, но и двух джентльменов из Лондона.

– Откуда вам это известно? – требовательно спросил он.

– Я просто предположил… Что могло быть вам так интересно и что могло заинтересовать мисс Эмилию…

– Эмилия – очень умная девушка, – задумчиво проговорил Нордхилл. – И очень сильная. Очень сильный медиум. Просто удивительно. Я таких не встречал.

– Вы предлагали ей провести совместный сеанс спиритизма, верно?

– Я предлагал… Да, мы говорили об этом. О душах, – что соединяют миры. О мирах, куда мы уходим и порой возвращаемся. О том, что нижние миры – в прошлом, а верхние – в будущем. Эмилия удивительная, она все понимает. Но тут подошел Джошуа и грубо сказал: “Вы что, не видите, сколько времени? А ну марш по палатам!” И так посмотрел на Эмилию… Я видел, как она… Да и я тоже… Эмилия ушла к себе, и я видел… Она, по-моему, плакала, что-то ей показалось… Я всю ночь не спал… Или спал? Не помню. Что-то снилось, но это могло быть и на самом деле. Я бродил по коридорам и гонял призраков, а они вылезали из стен и пытались схватить меня за руки…

– Конечно, вам это снилось, Альберт, – мягко сказал Берринсон. – Вы проснулись, услышали шум и вышли посмотреть… Что было потом?

– Проснулся? – повторил Нордхилл. – Может быть… Кричала Грета. И нас не пустили в женский коридор. Я хотел… Они говорили, что Эмилия мертвая, а я хотел объяснить, что это неправда, она не может быть мертвой, потому что и живой никогда толком не была… Разве меня слушали? Потом приехали полицейские, и я подумал, что, если они все перевернут вверх дном, Эмилия действительно может стать мертвой, и я очень просил ее вернуться, да! Очень. Но как она могла вернуться в комнату, где было столько людей? А в садовом домике в это время не было никого, и она пришла туда. Я хотел пойти к ней, но Эмилию уже нашел сержант… Как его зовут… Пемберт? Паумбер? Не важно. Меня к Эмилии не пустили. Я стоял у двери, и меня не пускали. Почему? Почему, доктор, меня не пустили к Эмилии?

– Ей сейчас нужен покой, – сказал Берринсон. – Она должна прийти в себя. А потом – конечно. Вы с ней поговорите. Непременно. Господа, – доктор бросил взгляд в нашу сторону, – думаю, у нас больше нет вопросов к мистеру Нордхиллу?

Я покачал головой, хотя вопросы у меня, конечно же, были, но тон, каким к нам обращался доктор, не оставлял сомнений в том, что он не позволит волновать пациента, да и у меня не было желания спровоцировать именно сейчас кризисную ситуацию.

Мы покинули палату, попрощавшись с Нордхиллом, на что он не обратил ни малейшего внимания.

– Психоз навязчивых состояний, – пробормотал Берринсон, когда мы вышли в коридор. – Духи ему мерещатся везде и всегда. И о мирах, прошлых и будущих, он твердит постоянно. В последнюю неделю в состоянии его наметились явные улучшения, но утреннее происшествие выбило беднягу из колеи – боюсь, лечение придется начинать сначала… Как вам понравилось его утверждение о том, что Эмилия не могла умереть, потому что никогда не была по-настоящему живой?

– Фигуральное выражение, – пожал плечами Каррингтон. – Мне бы хотелось все же поговорить с девушкой. Боюсь, Филмер ни в чем не разобрался. Его ссылка на невнимательность персонала представляется мне несостоятельной.

– Безусловно, – сказал Берринсон. – А что думаете вы, сэр Артур?

– Если вы позволите переговорить с Нордхиллом наедине… – неуверенно сказал я.

– Не сейчас, – покачал головой Берринсон. – Он слишком возбужден. Давайте поступим так – я войду к Эмилии, посмотрю, в каком она состоянии, и, если сочту возможным, позову вас, и мы поговорим вместе. Если нет… Извините, господа, вам придется подождать в холле, вот здесь, прошу вас…

Холл уже опустел, лишь две женщины в халатах – видимо, прислуга – протирали стекла в высоких окнах, выходивших в сторону дороги. За одним из окон маячил оставленный Филмером полицейский. Из кухни, расположенной в цокольном этаже, доносились звуки приглушенных разговоров и поднимался пряный запах, который я не смог определить. Мы с Каррингтоном опустились на покрытый полосатым сине-серым чехлом диван, бывший полицейский сел прямо, будто проглотил палку, и сказал напряженным голосом:

– Боюсь, Берринсон довершит глупость, начатую Филмером.

– Надеюсь, что нет, – сказал я. – Похоже, он опытный врач…

– Дело не в том, опытный ли он врач, сэр Артур, а в том, способен ли он увидеть необычное в обыденном и обыденное в необычном. В этом особенность странного происшествия.

– Очень странного, – согласился я. – Меня интересует прежде всего не загадка запертой комнаты – вы прекрасно знаете, Каррингтон, что такие загадки решаются с помощью вполне формальных приемов, – меня интересует проблема, на которую, похоже, ни Филмер, ни Берринсон не обратили внимания.

– Да, интересно, я вас слушаю, сэр Артур.

– Нордхилл. Его слова, сказанные Филмеру. И его диагноз – точнее, та причина, думаю, совершенно безосновательная, по которой он оказался в лечебнице доктора Берринсона.

Каррингтон долго молчал, прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора, где располагались женские палаты, а потом сказал с деланным равнодушием:

– Вы полагаете, сэр Артур, что здесь не обошлось без участия потусторонних сил?

– Уверен, что такое участие имело место, – с горячностью, может быть, выходившей за рамки приличия, сказал я. – Нордхилл – действительно сильный медиум, я встречался с такими людьми, и во время сеансов они показывали чудесные результаты. Им не нужно входить в транс, чтобы получать сообщения отдухов или задавать им свои вопросы. Полагаю, что Нордхилл способен и на автоматическое письмо – об этом нужно узнать у доктора, он, безусловно, в курсе.

– Я не знаю, как отнестись к вашим словам, сэр Артур, – с некоторым смущением проговорил Каррингтон. – Мне не приходилось в своей практике учитывать возможность контактов с потусторонним миром – даже в деле Нордхилла. Как вы себе представляете случившееся?

– Самое странное, конечно, – исчезновение мертвой девушки из ее палаты и появление живой Эмилии в заброшенном сарае.

– Вы полагаете, что Грета и доктор не ошиблись – она действительно была мертва, когда они вошли в комнату?

– У двух человек, один из которых врач, а другая – профессиональная сестра, милосердия, не могло случиться одновременной галлюцинации, – сухо сказал я. – Или нам придется подозревать их в сговоре, цель которого решительно непонятна.

– Согласен, – кивнул Каррингтон. – Хотя мне приходилось сталкиваться со случаями очень удачной инсценировки собственной смерти, да и вам, сэр Артур, полагаю, подобные случаи тоже известны.

– Да, – кивнул я. – Вы, наверно, хотели бы, прежде чем делать выводы…

– Осмотреть палату и садовый домик, – подхватил Каррингтон. – Но я сейчас лицо неофициальное… Как вы думаете, сэр Артур, доктор позволит нам это сделать?

Я мысленно отметил это “нам” и пожал плечами.

В холл быстрым шагом вошел санитар, которого я недавно видел стоявшим в ожидании приказаний у палаты Нордхилла, и сказал, обращаясь к нам с Каррингтоном:

– Господа, доктор ждет вас в палате мисс Эмилии.

Девушка сидела на своей уже прибранной кровати, сложив на коленях руки и ничем не выражая ни беспокойства, ни тем более страха – я подумал в тот момент, что Эмилия не в состоянии правильно оценить случившееся, психика ее заторможена – возможно, лекарствами, – и получить у девушки внятное описание того, что с ней произошло, нам с Каррингтоном вряд ли удастся.

Все, однако, получилось не так, как мне представлялось, когда мы с Каррингтоном рассаживались на специально принесенных санитаром стульях – похоже, тех самых, на которых мы недавно сидели в палате Нордхилла; во всяком случае, я заметил на спинке одного из них тот же маленький, выписанный синими чернилами инвентарный номер “45”.

– Пожалуйста, Эмилия, – мягко проговорил доктор Берринсон, – расскажи этим джентльменам то, что ты сказала мне. Они приехали из Лондона, это мистер Каррингтон, а это сэр Артур Конан Дойл.

Показалось ли мне, или в спокойном и ничего не выражавшем взгляде девушки на миг мелькнула искра узнавания? Не думаю, что она читала хоть один рассказ о приключениях Шерлока Холмса и уж тем более вряд ли осилила мои исторические сочинения, не говоря о более серьезных работах по спиритуализму, но имя мое, безусловно, ей было знакомо.

– Здравствуйте, господа, – безразличным голосом сказала она, глядя на свои сложенные на коленях ладони. – Что я могу сказать? Я… Я плохо помню… Я спала… Мне снился сон… Мне редко снятся сны. И я их не запоминаю, не люблю запоминать страшное… И сегодня тоже… Кто-то бежал за мной…

– Не нужно рассказывать сон, Эмилия, – сказал доктор, – джентльменов интересует, что было потом, когда ты проснулась.

– А? Да, я понимаю… Но я не проснулась, я только из одного сна оказалась в другом. Был плохой сон, а стал хороший. Хороший я тоже не должна рассказывать, доктор Берринсон?

– Не нужно рассказывать сны, Эмилия, – терпеливо проговорил доктор. – Скажи о том, что произошло, когда ты проснулась.

– Я испугалась… Я помнила, что заснула в своей постели, а когда открыла глаза… Земляной пол… Маленькое окошко под потолком… Запах прелой травы… Я думала, это все еще сон, но услышала свое имя… Кто-то звал меня, такой знакомый голос. Очень знакомый.

– Вы узнали голос? – не удержался от вопроса Каррингтон.

– Не сразу… Это был Альберт. И он сказал, чтобы я встала, потому что… Не помню.

– Альберт… Нордхилл? – спросил Каррингтон, вызвав неудовольствие доктора. Берринсон бросил на бывшего детектива суровый взгляд, но тот, наклонившись вперед и пристально глядя девушке в глаза, продолжал задавать вопросы: – Это был голос Нордхилла, Эмилия? Вы уверены?

– Да…

– Голос раздавался изнутри или снаружи помещения?

– Изнутри… Мне даже показалось…

Эмилия замолчала, прислушиваясь, будто и сейчас слышала чьи-то слова, звучавшие в ее сознании. Я живо представил себе, что она ощущала, обнаружив неожиданно, что находится не в своей постели, ощутив запах травы, увидев, что руки ее запачканы, и услышав голос друга, раздававшийся, безусловно, лишь в ее воображении, поскольку Нордхилл в это время находился на глазах у доктора и полицейского.

– Вам даже показалось, – с кротким терпением продолжал Каррингтон, – что вы слышите голос Альберта внутри себя, будто вы сами с собой разговариваете его голосом?

– Да… Вы очень хорошо сказали…

– Что говорил вам голос?

– О, самые простые слова… Что мне нечего бояться. Все хорошо. Он меня успокаивал. Я стала кричать, но меня не слышали. И Альберт почему-то замолчал. Мне стало страшно. Не знаю почему, я ведь уже поняла, где оказалась… Садовый домик… Я там бывала несколько раз прежде… Но все равно… Страх… Я кричала. Наверно, я не помню. Потом услышала голоса, на этот раз снаружи. Я подошла к двери, и она распахнулась, там стояли люди, я плохо видела, был яркий свет, какие-то фигуры… А дальше не помню.

– Не надо волноваться, Эмилия, – сказал доктор. – Все хорошо.

– Я хочу видеть Альберта, – сказала девушка.

– Да, непременно… Отдохни, Эмилия, можешь не выходить к обеду, тебе принесут поесть в комнату.

– И чаю…

– Конечно. Я скажу Грете. Пойдемте, господа. – Берринсон поднялся и, проходя мимо Эмилии, участливо положил руку ей на плечо.