Текст книги "Близится утро"
Автор книги: Сергей Лукьяненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
И двинулся к двери.
Глава третья,
в которой я придумываю удивительную похлебку, но никто не спешит ее попробовать
Йенс шел впереди, я следом – пряча в рукаве нож. Не было у меня веры Йенсу, да и быть не могло. И уж если предаст, то первым и погибнет.
Коридор был пуст, дверь, ведущая в часовню, заперта.
Я, увидев, что Йенс слегка склонил голову, сложил руки святым столбом и мысленно возблагодарил Искупителя. За то, что строгий взгляд отвел в сторону, за то, что шанс мне дал.
Никогда ведь такого не бывало, чтоб человек из церковных застенков сбегал! Отпускали – бывало. Миловали высочайшим указом, например, если в повинном военачальнике нужда у Державы возникла – тоже случалось.
Но чтобы человек убежал – никогда не слышал!
– Сейчас будут три поста, – сказал вдруг Йенс. – Первый пройдем легко. Только не говори ни слова.
– А второй и третий?
– Третий тоже пройдем. Если второй пропустит. Думаю я, не мешай.
Когда меня вниз тащили, постов я и не приметил. То ли моих конвоиров хорошо знали, то ли вниз пройти легче, чем наружу выйти…
– Шаг мельче и ровнее… – напомнил Йенс. – Остановлюсь – тоже стой. Пойду – иди следом.
Первый пост был так неприметен, что я бы точно мимо прошел, сразу подозрения охраны вызвав. Это была ниша в стене коридора, и там, за маленьким столом, без всякого света, сидели трое монахов. Перед двумя на столе лежали арбалеты: с тупыми стрелами, которые обычно не убивают, а оглушают.
Перед третьим лежал лист бумаги и самописное перо, что почему-то еще страшнее казались, чем оружие.
– Мир вам, братья… – сказал Йенс, остановившись.
Стражники убрали руки с арбалетов.
– И тебе мир, датчанин, – сказал монах с пером насмешливо. Словно происхождение Йенса какой-то повод для шуток давало. – Как дела? Смирно твои сидят? Побегов не замышляют?
Все трое заулыбались.
– Замышляют, каждый день, – сдержанно ответил Йенс. – Кто сегодня на кухне?
Охранник скорчил недовольную рожу:
– Пьер… можешь не спешить…
– Храни нас Святой Себастьян от желудочных колик… – сказал Йенс.
Все три монаха заржали.
– Ты сегодня в ударе, Йенс! – сообщил охранник, что-то выписывая на бумаге. – Давай топай…
Следом за Йенсом я пошел дальше по коридору. Как только мы удалились от поста шагов на пятьдесят, тихо спросил:
– За кого они меня приняли? Почему не спросили ничего?
– Дальше по коридору, за тюрьмой, кельи для провинившихся монахов, – ровно сказал Йенс. – Они наказаны на различные сроки обетом молчания и одиночеством… но не так строго, конечно, как… как мои подопечные. Мне позволено брать кого-то из них в помощь, когда я иду за пайками. Я беру… всегда, даже если могу унести корзину один. Для них это в радость.
– Понятно… а второй пост?
Йенс остановился. Повернулся, кивнул:
– В том-то и дело. За второй пост им выходить нельзя.
– Сколько там человек?
– Пятеро. Ильмар, я не позволю тебе убивать своих братьев.
– Тогда придумай, как пройти без крови!
Он думал. Действительно думал. Знать бы еще, о чем…
– Ильмар-вор, ты знаешь галльский?
– Да.
– Хорошо?
– Никто не жаловался.
– Пошли…
Мы прошли еще по коридору, остановились возле уходящего вбок прохода. Йенс сказал:
– Мне надо посмотреть, кто на втором посту. Нет ли там людей, знающих Пьера.
Я покачал головой:
– Нет, Йенс. Я твой план понял. Но не отпущу тебя одного. Рискнем.
– Тогда пошли на кухню… – без всякого удивления сказал Йенс.
Еще в коридорчике я почувствовал запах готовящейся пищи. И он мне не понравился.
Стукнув в дверь, Йенс вошел на кухню. Я – следом. Там было светло, ослепительно светло от нескольких газовых рожков. Посередине кухни стояла хорошая плита, тоже газовая, на ней булькали и пузырились кастрюли. За разделочным столом, с хорошим стальным ножом в руках, стоял этот самый Пьер – крепкий детина с младенчески невинным пухлым лицом, в белом переднике поверх рясы и грязноватом белом колпаке, лихо сдвинутом на затылок. Я на него был похож разве что ростом.
– О! Йенс! – радостно завопил Пьер. То ли он был глуховат, то ли просто предпочитал орать, а не разговаривать. – Ты рано, Йенс! Еще не готова похлебка!
– Да мы не за похлебкой, брат… – виновато сказал Йенс. Посмотрел на меня, спросил: – Голос запомнил?
Я кивнул.
Йенс резко развернулся и огрел Пьера кулаком по лбу.
– Ой-ля-ля… – грустно сказал повар и рухнул на пол. Я от удивления головой затряс, словно сам по ней получил. Никогда такого не видел, чтобы сраженный тяжелым ударом человек успевал что-то членораздельное сказать. Это разве что в пьесах герои успевают и Искупителю взмолиться, и проклятие выкрикнуть, и что-нибудь нравоучительное пискнуть. А в настоящей жизни – шиш! Разве что обрывок бранного слова вместе с соображением вылетит…
– Крепкий… – Йенс тоже был удивлен. – Ой-ля-ля, крепкий…
Объяснять мне ничего не требовалось. Вдвоем мы быстро стянули с Пьера рясу, передник, колпак. Затушили плиту – не то погаснет огонь, и отравится галлиец газом. Связали Пьеру руки и ноги.
– Рот можно не затыкать, – решил Йенс. – Все равно никто воплей не услышит. А он вечно гнусавит, нос у него плохо дышит, может задохнуться от кляпа.
Закончив переодеваться, я спросил:
– Похож?
Йенс с сомнением смотрел на меня. Покачал головой:
– Нет. Разве что для того, кто Пьера один раз видел, да и то в темноте.
Я сдвинул колпак на затылок. Взял поварской нож, обрезал со лба слишком длинные волосы, чтобы хоть чуток короткую стрижку монашескую напоминали. Сказал:
– Ты рано, Йенс!
Закусив губу, надсмотрщик взирал на меня. Пожал плечами:
– Голос похож… Не знаю. Пьера перевели к нам недавно, в наказание. Может быть, и не узнают.
– На вся воля Сестры и Искупителя. Знаешь… давай-ка еще…
Я снял с плиты кипящую там кастрюльку. Понюхал. Гадостный супчик, но не совсем уж мерзкий.
– Где здесь помойное ведро? – выплескивая половину кастрюли в медный котел с тушащейся капустой, спросил я.
– Вот…
– Лей доверху.
Сморщившись от отвращения, Йенс поднял крепкое дубовое ведерко и щедро плеснул в котелок. Вышло замечательно! От одного вида этого супчика – с картофельной шелухой, луковыми шкурками, какими-то совсем уж безнадежными обрезками мяса и жил, подозрительного вида лохмотьями чего-то совсем странного – блевать хотелось.
– Господи, пару раз он что-то такое и подавал… – прошептал Йенс.
– Пойдешь впереди, – велел я. – Ну и ругайся…
– Понятно.
Едва мы вышли в основной коридор, как Йенс возвысил голос:
– Это еда? Это суп? Свинья не станет есть такие помои!
– Ой-ля-ля! – воскликнул я. Уж очень запомнился мне прощальный выкрик Пьера. – Это суп! Это галлийский луковый суп! Вкусно!
– Вкусно? Попробуй сам! Съешь при мне тарелку этого супа! – ревел Йенс. – Даже арестантов нельзя кормить помоями! А ты сварил это для нас! Для своих братьев! Никто не будет такое есть!
– Это можно есть! – отбивался я. То ли в образ вошел, то ли азарт охватил, но мне и впрямь хотелось переспорить Йенса. – Горячий суп! В Галлии все едят такой суп!
– Никто не станет это есть! Тут помои! – Йенс потряс котелком, выплескивая горячую жижу на пол. – Пусть брат Луиджи посмотрит на это!
В яростной перепалке мы и дошли до второго поста. Это тоже была ниша в стене коридора, но внушительная ниша, и там стояло два ярких ацетиленовых фонаря. Пятеро монахов зачарованно взирали на наше маленькое шествие.
– Посмотрите, что он сварил! Душегуб! – яростно закричал Йенс, брякая котелок на стол перед охраной.
– Спаси Сестра, – прошептал один из монахов, складывая руки лодочкой. – Какой кошмар…
Кто-то, самый любопытный, наклонился к кастрюле. Йенс поднял ее, почти утыкая монаху в нос. Уж не знаю, что он там узрел, но лицо его позеленело, он схватился за горло и бросился вон – в маленькую дверку в нише.
– Я хочу, чтобы брат Луиджи увидел это! – крикнул Йенс. – И пусть Пьер сам съест свои помои!
Сообразив, что зря перевел внимание на меня – монахи начали было поднимать головы, Йенс крикнул:
– Тут плавают черви! Большие черви! И мы бы это ели!
Видно, хорошо кормили святых братьев в Урбисе – новость оказалось для них слишком тяжелой. С перекошенными лицами они отстранились от Йенса, трясущего котелком и старательно заслоняющего меня спиной. Эх, попробовали бы каторжной баланды…
– Я сам все объясню брату Луиджи! – крикнул я и быстро пошел вперед. – Сам, ой-ля-ля! Брат поймет!
– Нет уж, мы пойдем вместе! – завопил Йенс и бросился за мной. Шокированные монахи нам не препятствовали. Кажется, их больше занимало, когда же освободится туалет, из которого доносились понятные звуки.
Когда мы ушли от поста, Йенс хрипло сказал:
– Тебя спас этот котелок… тот брат, которого стошнило, прекрасно знает Пьера. Вечно у него кусочничал, добавку выпрашивал…
Я молчал, переводя дыхание. Мы прошли еще несколько шагов, когда сзади донесся топот и послышался крик:
– Постойте, братья! Йенс, Пьер, стойте!
Нас догонял один из монахов. Но именно один…
– Что? – спросил Йенс, поворачиваясь.
– Надо же расписаться! – Монах помахал бумагой. – Давайте…
Йенс поставил котелок на пол, молча взял лист, повернул монаха спиной – тот покорно встал, упершись руками в стену, нацарапал роспись. Пальцем показал мне, где ставить роспись. Внимательно посмотрев на роспись Пьера – ничего особенного, закорючка с завитком, я скопировал ее.
– Чтоб тебя, Йенсу, в яму упекли! – злобно пожелал монах, поворачиваясь и даже не глянув мне в лицо. – Отравитель…
Третий пост был уже на выходе из подземелий. Даже окна, пусть и зарешеченные, здесь имелись! Был он самым большим, и дежурили тут не только монахи, но и стражники из церковной гвардии, с нулевиками, мечами и прочим смертоносным оружием.
И как всегда бывает на посту, где смешаны две власти, на нем царил бардак.
Я к тому времени уже избавился от поварского фартука и колпака, Йенс – от котелка с бурдой. Мы просто молча подошли к монаху с книгой записей и поставили росписи о том, что вышли из подземной части Урбиса.
Не удержавшись – все равно никто не смотрел на нас, я оставил свою настоящую роспись. Монах кивнул и повернулся к приятелям, которые увлеченно играли с гвардейцами в азартную и не слишком-то поощряемую Церковью игру «корова».
Миновав двух алебардщиков у двери, тоже зачарованно взирающих на веселящихся товарищей, мы вышли на улицу. Я остановился, осознав наконец-то, что бегство удалось. Или почти уже удалось – на выходе из Урбиса пропусков не спрашивают.
Был поздний вечер, солнце уже почти село. Молодые послушники с факелами шли по тротуару, зажигая газовые фонари. Почти все здесь были монахи, но встречались и мирские люди – то ли работающие в Урбисе на какие-то церковные нужды, то ли пришедшие на исповеди, службы, за советом и помощью. Тут ведь не только канцелярии да подземные тюрьмы, тут еще лечебницы церковные, консистория, самый крупный в Державе собор – Святого Иуды Искариота, да и опера местная, ставящая исключительно библейские постановки, на весь мир славится.
И все-таки пока я был в западне. Пусть открытой настежь, но в западне. Стоит лишь монахам найти связанного Пьера, или сына Йенса – и все. Через десять минут все выходы будут кордонами закрыты.
– Спасибо тебе, Йенс, – сказал я. – Куда идти теперь?
– Пять минут до ворот Святого Патрика. – Йенс кивнул. – Идем.
– Значит, решил? Бежишь тоже?
– Бегу, – кивнул Йенс.
Мы зашагали по улице, легкими кивками раскланиваясь со святыми братьями, по-пасторски осеняя мирян святым столбом. Йенс негромко сказал:
– Самому не верится… что вышло.
– Думал, схватят?
– Уверен был.
– Ты сам-то часто из подземелий выходишь, Йенс?
Он ответил не сразу:
– Нет.
– Запрещено?
– Сам не рвусь…
Впереди уже были видны ворота – широко, приветливо открытые, у которых дежурили стражники и монахи. А за воротами – вроде бы такая же точно улица… только это уже Рим.
– И куда пойдешь, Йенс? – спросил я.
– Не знаю.
– В Данию, на родину, отправишься?
– Нечего мне там делать.
Чем ближе мы подходили к воротам, тем потеряннее выглядел Йенс. Что сказать – я-то всю жизнь был вольной птицей, но и в тюрьмах приходилось обитать. Попал в камеру – не беда, бежал – снова в родной стихии. А Йенс, замурованный вместе со своими узниками, был к свободе непривычен.
– Ты мне помог, что уж говорить, – быстро сказал я. Не хватало, чтобы нервность Йенса привлекла внимание охранников. – Теперь снова за мной должок. Я тебе помогу на воле скрыться.
– А от ада тоже скроешь? – Губы Йенса дрогнули в презрительной ухмылке. Но все-таки он собрался, зашагал тверже.
– Все там будем. А пока ты – живой. И сын твой не пострадает. Зачем раньше времени горевать?
Мы миновали ворота – никто на нас и не глянул, тревоги пока не объявляли.
– Зачем горевать… – задумчиво сказал Йенс. – Не в том дело. Мне уже все едино… но тебя, вора, я на свободу выпустил. Стоил ли я того… и я, и сын…
Ох уж мне эти моралисты! Вначале святость свою блюдут. Потом, как дело серьезно встанет – об их шкуре, к примеру, или о тех, кто им дорог, – всю мораль забывают. Но только опасность проходит – снова за старое! А не согрешил ли я… а как бы мне покаяться… Почему же это так выходит – кто в жизни особым благочестием не отличается, тот в минуту опасности, напротив, такое совершает, что дивишься. Знал я одного вора, человека гадкого во всех отношениях. Женщину легко мог обидеть, у сирот последнее украсть, даже своего брата, вора, обмануть – а это совсем край. Но вот однажды, в глухой пьяной сваре, когда запальчивые каталонские парни схватились за ножи и брызнула кровь, – бросился между всеми, разнимая. Там и остался. И словно всех этим отрезвил – дальше разошлись миром… а могли все полечь, и я бы там полег тоже, все к тому шло.
Что же это такое, человеческая душа? Если можно всю жизнь прожить по заветам Церкви и законам Державы, а в трудную минуту и трусость проявить, и слабодушие? Или, наоборот, жить зверь зверем, а в какой-то миг выплеснуть из себя благородный поступок?
Может быть, просто налипает на душу все, чему человека учат, к чему направить пытаются? И эту-то скорлупу, порой из грязи, а порой из розовых лепестков, мы за душу и принимаем. А душа… настоящая… она где-то там, под скорлупой, спит тихонько. Пока не тряхнет жизнь так, что корка осыпается.
Только что же тогда? Каким родился, таким и умрешь? Ничего не зависит от тебя, ничего не зависит от мира? А как на том свете Искупитель судить человека будет? По делам его? Так они только кора, грязь и мирт вперемешку! По душе его? Так ее не изменить… и правильно ли будет, что душегуб, чья душа на самом деле чистенькая и благостная, ада избегнет, а человек с гнилой душонкой, но от страха и лицемерия зла никогда не совершавший, в вечные льды попадет?
– Не знаю я, Йенс, – сказал я. – Ничего я не знаю и ответить не могу. Может быть, ты зря поперек Церкви пошел… зря за себя и за сына испугался… не надо было мне помогать, и пусть бы сгнил я в яме, по соседству с твоим пацаном. А может быть, ты своим поступком, наоборот, зла избег. Одно скажу: я не душегуб, что невинных людей режет. Не святой, но и не душегуб.
Он посмотрел на меня – в глазах теперь не было мертвой пустоты, там боль была. Но уж лучше боль, чем пустота. Выдохнул:
– Если бы я знал…
– Знать нам не дано. Но без воли Искупителя и Сестры его ничего на земле не делается.
– Так то на земле, а мы под землей были.
Я прошел еще шагов пять, прежде чем понял, что он пошутил. И даже растерялся: что же теперь делать?
– Ну… так мы ведь вышли… Хотел бы Искупитель снова нас с глаз долой убрать – схватили бы в воротах.
– Тебе бы схоластику преподавать, Ильмар…
– А что ее преподавать? Ей жизнь учит.
Мы шли узкими, кривыми тротуарами, словно разрастающийся все время Урбис оттеснял от себя обычный Рим, сдавливал дома и улицы. Иногда проезжала, медленно и неуклюже, карета, но в основном люди шли пешком. И никто за нами не гнался.
– Йенс, я знаю тут одно местечко… – начал я. – Надо нам переодеться. В мирское.
– Идем… – согласился Йенс. Ему явно делалось все хуже и хуже – среди людей, среди открытых пространств.
– Только сам я туда не сунусь. Знают меня там, понимаешь? Сообразят, что Ильмар Скользкий убежал из Урбиса.
– Ты что же, думаешь, кто-то знает, что Церковь тебя схватила? – удивился Йенс. – Тайна это. Человек десять – двадцать, пожалуй, знают. Не удивлюсь, если и Владетелю не сообщили.
– Тогда тем более туда дороги нет. Продадут меня вмиг. А вот тебя не выдадут. Мало ли зачем монаху мирская одежда и грим. Да… тем более решат, что никакой ты не святой брат, а вор, монахом прикинувшийся.
– Теперь так оно и есть, – согласился Йенс.
Рим я знал плохо, но все-таки через час мы вышли к площади Одиннадцати Раскаявшихся. Примечательна она была скульптурной группой, в центре возвышающейся: одиннадцать римских солдат, упавших на колени и ниц, протягивающих руки к тому, кого изобразить скульптор не дерзнул. Скульптуры были славные, изваянные самим Микеланджело, по особому разрешению Пасынка Божьего. С одной стороны, не пристало статуи апостолов на площадях ставить, на радость голубям, но с другой – ведь тогда Одиннадцать Раскаявшихся еще не стали апостолами вместо одиннадцати проклятых вероотступников. Вот и появились на площади римские солдаты, уже осененные невидимой благодатью, но еще не ставшие рука об руку с Искупителем.
– Вон тот дом, – указал я Йенсу. – На первом этаже, там актерская лавка, и костюмы любые, и грим…
– Откуда деньги? – горько усмехнулся Йенс.
– Вместо денег скажешь – да любому, хоть продавцу, хоть хозяину: «Старик Балтазар меня послал. Просил забрать заказ на двоих, что на той неделе делал».
Йенс недоуменно посмотрел на меня.
– Хозяин – сам бывший вор, – объяснил я. – Платят ему – и немало – за то, что всех с этими словами приходящих он снабжает одеждой, гримом и толикой денег. Во всех крупных городах такие лавчонки есть.
Мне показалось, что бывшего – чего уж греха таить, и впрямь бывшего – монаха хватит удар. Неужто он думал, что воровская братия – одиночки, и нет у нас общей казны, общих законов и сходок?
– Тебя спросят только об одном, – продолжил я. -«Какой заказ?» Ответь… как считаешь, кем нам нарядиться лучше?
Йенс неуверенно пожал плечами. Ох, намучаюсь, если придется долго с ним пробыть!
– Скажешь… – Я заколебался. – Скажешь, что костюмы для купца и приказчика.
– Теперь я и впрямь твоим слугой буду, – пробормотал Йенс.
– Нет, ошибаешься. Приказчиком я оденусь. Купцу в дороге можно щеки надувать и молчать важно. А вот приказчику суетиться придется. Иди, Йенс.
Он все еще медлил.
– Если нас схватят, – слегка надавил я, – то будут пытать. Меня-то уж точно! А тогда, сам понимаешь, все раскроется. И считай, что не спас ты своего сына, не спасся сам и меня угробил. К чему тогда было из подземелий выбираться, беднягу Пьера по башке бить?
– Уж его-то точно стоило огреть, за его стряпню… – пробормотал Йенс. И двинулся к лавке довольно уверенной походкой.
Я вздохнул и отошел к скамейке. Если все пройдет гладко, то через час мы будем трястись в дилижансе, удаляясь от Рима. А если нет…
Опустив руку под рясу, в карман штанов, я потрогал лезвие ножа. Плохой нож.
Но себя убить я сумею. Лучше ад, чем каменная яма.
Дорога от Рима к Лиону – без малого тысяча километров. Но дорога хорошая, ей еще и века нет. Каменные плиты уложены ровно, стык в стык, по ширине – даже два больших дилижанса разъехаться могут, а кое-где, когда дорога проходит мимо крупных сел и городков, вместо плит выложен новомодный асфальт.
Что бы делала Держава без хороших дорог?
Наверное, на провинции бы распалась. Ведь сейчас путь от Рима к Лиону, на хорошем дилижансе, с восьмериком лошадей, которых на каждой станции меняют, занимает меньше полутора суток. А попробуй верхом это расстояние одолеть?
Денег у нас было немного. Три стальные марки, что Йенс в своем тайничке прятал, да десять марок, которые нам на двоих перепали от хозяина актерской лавки. И двенадцать марок я, недрогнувшей рукой, отдал за билеты третьего класса в самом лучшем дилижансе, уходящем в Лион.
Одно радовало – в третьем классе никто, кроме нас, не ехал. Вся крыша дилижанса, огороженная деревянным бортиком и со скамейками на двадцать человек, была пуста. Поскольку ночью начал моросить мелкий противный дождик, то и люки, ведущие на крышу, закрыли. Сидели мы в полном уединении, и за грохотом колес даже возница с помощником не мог наш разговор слышать.
А говорить хотелось. Кутаясь в плащи – у меня попроще, у Йенса – побогаче, пусть и ношеный, сидели рядышком, словно закадычные друзья. И рассказывал я своему бывшему надзирателю… да, считай, все рассказывал. Про каторгу. Про то, как узнал, что у мальчишки Марка есть Слово, и на том Слове – кинжал, для бегства необходимый. Как бежали мы с Печальных Островов… как ушел в одиночестве Маркус, воспользовавшись тем, что я подвернул ногу… а я лишь потом понял – моим товарищем был принц Дома.
Йенс слушал внимательно, иногда спрашивая что-то, уточняя. Наверное, разговор помогал ему отвлечься от тяжелых дум.
Когда же я закончил рассказом о засаде, ждавшей нас в Неаполе, о том, как Маркус взял на Слово все оружие, что было вокруг… попутно еще колесо от дилижанса и прочую мелочь прихватив, Йенс рефлекторно сложил руки святым столбом.
– Вот потому я и решил, Йенс, – сказал я, – что помогать Маркусу – мой долг. Он Искупитель, вновь пришедший к нам. Новый Искупитель.
– Почему же Церковь ловит его? – спросил Йенс. – Или ты хочешь сказать, что Пасынок Божий преступил через веру ради собственных благ?
Быстро схватывает…
– Нет, Йенс. Наверное, они считают, что Маркус – самозванец. Или хуже того – Искуситель.
– Храни нас, Господь… – прошептал Йенс. – Если так… Что ты сам думаешь?
– Я не знаю. Теперь уже и не пойму.
– А что решил делать?
– Найти Маркуса. Быть рядом. Понять… и попытаться его остановить, если и впрямь…
Я не договорил.
– Ты и впрямь верующий человек… – с легким удивлением произнес Йенс. – Не простой вор…
– Я вор. И кровь на моих руках есть. Но я верую, и я не хочу, чтобы Искуситель пришел в мир с моей помощью!
– Как ты поймешь, кто он на самом деле? – спросил Йенс. – В прошлом толкователи считали, что имя Искусителя должно составить число зверя – шестьсот шестьдесят шесть. Но гематрия себя не оправдала. А по делам своим Искуситель будет выглядеть достойно и добро. Ты лишь запутаешься еще больше, Ильмар!
– Да, наверное… – уныло признался я.
– А где ты собираешься искать Маркуса?
Я усмехнулся. Йенс спросил:
– Не веришь мне?
– Конечно, не верю. Может быть, и побег наш – подстроен. И ты на самом деле – очень ловкий агент Церкви, святой паладин, навязанный мне в спутники.
Йенс кивнул и сказал:
– Вот видишь, Ильмар? Ты даже во мне, простом человеке, разобраться не можешь. Кто я такой, добро тебе несу или зло. А хочешь разобраться в Маркусе, который либо наш мессия, либо его заклятый враг. По силам?
Я молчал.
– Лучше бы ты остался там, в яме… – вдруг изрек Йенс. – Честное слово, легче бы тебе было.
– Можешь вернуться и сам в нее забраться! – огрызнулся я. – Она тебя ждет.
Монах замолчал, сгорбился, кутаясь в плащ. Лица под капюшоном видно не было, и о чем он думает, я даже догадаться не мог.
– Без тебя мне в пути легче будет, – жестко добавил я. – Вздрагивать во сне не стану. Но я тебя не гоню… как-никак, а ты помог выйти. Одного же тебя схватят вмиг. Ты хоть домой податься можешь? Есть у тебя родственники, друзья?
– Были. Сейчас нет… наверное.
Он долго молчал. Дилижанс несся по дороге, лишь редко-редко щелкал в воздухе бич – глухо, мокро. Луч мощного карбидного фонаря метался по дороге, высвечивая бесконечную череду капель.
– Ты был прав тогда, вор, – сказал вдруг Йенс. – Мать моего сына была шлюхой. Обычной шлюхой. И не в монастыре она… а где-то на улицах, как и прежде. Если бы мальчишка не вырос таким похожим на меня – я бы и не поручился, что он мой сын.
Вот так… Я даже не нашелся, что ответить.
– Она подкинула младенца к дверям типографии, – продолжил Йенс. – Я работал в типографии Мореплавателя Ионы, набирал тексты. Это очень важная работа, Ильмар. Стоит лишь одну буковку поставить не на место – и исказишь святые тексты… Но… среди нас не было настоящего смирения. Мы с друзьями порой уходили в город… и грешили. Многие. Не повезло лишь мне одному.
Он задумался, потом предположил:
– А может быть, повезло? Мой род не прервется… если, конечно, в послушании сын пойдет в меня. А та женщина… подкинула младенца и оставила записку – чей он сын. Это большой грех, я ведь давал обет безбрачия, когда только обратился к вере, и уверен был в своих силах. Разбирались долго… потом решили, что я буду отбывать провинность, работая в подземной тюрьме. Почти что узник… сам. И даже позволили видеться с сыном. И потом позволили ему стать послушником и помогать мне. Нельзя сказать, что наказание очень жестоко, ведь правда?
– Да, Йенс… наверное… – пробормотал я.
– Наказание справедливо, и я не роптал никогда, – твердо сказал Йенс. – Но вот когда понял, что мой сын навеки окажется в каменной клетке… Я сломался, Ильмар. Ты меня сломал. И обрек на адские муки.
Может, мне и стоило ему правду сказать: «Да, ты обречен». Только есть такая правда, что хуже лжи. И я сказал убедительно, сам себе начиная верить:
– Разве, Йенс? А если то, что ты мне помог сбежать, – Господня воля?
– Ничто не делается без его воли, – тихо сказал Йенс. – Но выбор мы вершим сами. И он может быть неправильным. Неужто о попущении тебе объяснять надо?
– Не надо, Йенс. Но что нам сейчас важно? Найти Маркуса и понять, кто он – Искупитель или Искуситель. Если первое – помогать. Если второе – остановить. Не для того ли я угодил в застенки, чтобы это понять? И не для того ли ты меня вывел и сейчас рядом?
Йенс задумался. Сказал:
– Да, это может быть правдой. Если только ты, Ильмар, не стал уже верным слугой Искусителя.
– Тогда зачем мне брать тебя с собой? Воспользовался – и выбросил.
Йенс пожал плечами.
Да, не повезло с попутчиком. Нельзя мне с ним ехать – рано или поздно не выдержит груза сомнений, скрутит во сне – или огреет по голове дубиной да и потащит обратно.
Но и бросить просто так – жалко…
– Как же ты найдешь Маркуса? – вновь спросил Йенс. И эта настойчивость меня настораживала: вдруг и впрямь, весь мой побег подстроен, и Йенс ловкий агент Церкви, и даже сын его – умелый не по годам лицедей. Хотя трудно поверить, что смог бы ребенок так талантливо играть, и вниз в камеру упасть бесстрашно, и дальше…
– Есть один человек, – неохотно открыл я часть правды. – Умный человек. Однажды он уже помог мне найти Маркуса. Может быть, сумеет помочь снова.
– И долго нам того человека искать?
– Нет, не долго. Завтра к ночи в Лионе будем, там переночуем… деньги я найду.
Йенс горестно вздохнул и свел руки, молясь. Дал понять, что знает, как я деньги добуду.
– Ну а послезавтра будем в гостях у умного человека, – закончил я. – Если жив он, конечно.
– Так долго ехать… – задумчиво сказал Йенс. – Я уже сейчас весь… словно избитый.
– Брось, Йенс. Здесь дорога хорошая. Вот дождик… но что поделать. Постарайся уснуть, утром все по-другому будет.
Я оказался прав – утром все было по-другому.
Во-первых, дождь кончился, словно и не бывало. Небо стало чистым и прозрачным, в последней попытке отвернуться от осенних туч. Даже потеплело малость. Во-вторых, к нам на крышу зачастили пассажиры – из окрестных деревень и городишек. Кому нужно было проехать десяток километров, а кому и сотню. К полудню я уже был при деньгах – причем честных, выигранных у какого-то мелкого чиновника и богатого крестьянина в буру. Причем играл без всякого шулерства. Что ни говори, наша, воровская игра, сколько времени за ней проведено – и в тюрьмах, и отсиживаясь по тайным убежищам.
Как только проигравшиеся сошли – мрачно, не прощаясь, будто им было кого винить, кроме себя, я карты бросил. Оставил играть по мелочи четырех пареньков, ехавших до Милана, в ремесленный цех поступать, а сам прошел к передку кареты, пихнул кучерского помощника, сунул ему пару марок и купил еды. Конечно, оно дороже, чем в придорожном трактире, да и хотелось горяченького, но терпеть больше сил не было. Кучер удивленно глянул на пассажира третьего класса, неожиданно раскошелившегося на еду, и даже выбрал бутылку поприличнее, хорошего года.
Мы с Йенсом жадно набросились на окорок, сыр, краснощекие помидоры, сухое красное вино, почти свежий хлеб. Мир сразу показался веселее. Когда голод был утолен, я купил еще две бутылки вина, одну от щедрот будущим ремесленникам поставил, а вторую мы с Йенсом стали распивать: уже неторопливо, со вкусом.
– Знаешь, Ильмар, – негромко сказал мне Йенс, – что самое слабое в твоем плане?
– Найти… мальчика.
Говорили мы вполголоса, услышать нас никто не мог, но на всякий случай я имен называть не стал. Йенс вроде бы тоже это сообразил.
– Допустим, мы найдем его…
Я отметил это «мы». Уже хорошо.
– Надо – найду. Не в первый раз.
– Как ты поймешь, кто он?
– Пока не знаю.
– Это самое главное. Я над этим думал… всю ночь.
Покосился я на Йенса – глаза красные, невыспавшиеся. Может быть, и впрямь думал…
– И что надумал?
– Тебе эту загадку не решить. И я тут не помощник.
Я ждал. Молча.
– Это должен решать кто-то, поумнее нас, – ободренный моим молчанием продолжил Йенс.
– Пасынок Божий?
– Возможно! Либо конклав кардиналов. Может быть, всех богословов надо собрать и задать им эту задачу!
– Хорошо придумал, Йенс, – пробормотал я. – Приволочешь обратно и Ильмара беглого, и Маркуса. Тут тебе все грехи простятся…
– Нет! – Йенс энергично замотал головой. – Нет и нет! Я не о том думаю. Клянусь тебе!
– Они, в Урбисе, все уже решили, – отпивая вино из глиняного стаканчика, сказал я. – И ничего заново решать не станут. Слово у мальчишки – выпытают… если сумеют. Не сумеют – убьют. Вот и все.
– Пасынок Божий Юлий, что бы ты ни думал о нем, человек справедливый! – горячо сказал Йенс.
– Верю. Иначе меня не в застенки бы бросил, а в землю зарыл. Но против всей Церкви даже Пасынок Божий пойти не рискнет. Да и не только он такие дела решает.
Йенс замолчал. Либо согласился с моим мнением, либо понял, что спор вести бессмысленно.
– Давай возьмем еще вина? – предложил я.
И вот по этому вопросу у нас противоречий не возникло.
Удивительное дело – как сближают самых разных людей общий проступок, дорога и вино!
Подъезжая к Лиону мы с Йенсом уже сидели обнявшись, и то предавались воспоминаниям детства – как-то так оказалось, что и в городках мы похожих росли, и беды у нас были близкие, и мечты… только он по духовной части пошел, а я по воровской; то начинали горланить песни, которые с удовольствием поддерживали будущие подмастерья.
Остановился я лишь тогда, когда сообразил: деньги кончаются, скоро и на ночлег не останется, а в таком состоянии я малое дитя в карты не обыграю и у глухого разини кошелек не украду.
