Текст книги "Восточный ветер"

Автор книги: Сергей Вашенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– У, гад! – несется ему вслед. – Пулю жалко тратить. Думает перебежать Сиваш. Там все равно вода.

Другой подползает к краю воронки и высовывает вперед дуло винтовки.

Белые засыпают снарядами всю левую, несколько приподнятую часть поля, где за горбами земли сосредоточились густые ряды красноармейцев. Белые пристрелялись. Снаряды ложатся один за другим, пробивая широкие ворота в цепях. В прорывы сейчас же устремляется конница. Она уже настолько подвинулась вперед, что воронка Моторного остается сбоку, и стрелять приходится, переместившись на левый ее край.

Фаланга всадников и перебегающие группы пехоты противника обходят дивизию. У Моторного кончились все патроны. Он вылезает из воронки и ползет к убитому красноармейцу, лежавшему невдалеке. Но у того только одна обойма. Он возвращается к своей воронке, но не успевает достичь ее, как все поле вокруг оживает, красноармейцы поднимаются и нестройно бросаются в атаку. Моторный отыскивает глазами командира роты, видит его мелькающую бороду, вскакивает и догоняет его огромными тяжелыми скачками.

Первым, увлекая за собой всю массу красноармейцев, бежит высоченный командир полка, бывший слесарь, проявивший чудеса храбрости под Каховкой. Рядом с ним, не отставая ни на шаг, военком Гришак, особенно любезный красноармейцам за его острые, будоражащие речи, которыми он разгонял сомнения и тревоги уставших бойцов.

Враг замечает атаку. Канонада усиливается. Снаряды ложатся все ближе и ближе к нашим перебегающим цепям. Наша артиллерия молчит. Противник подавляет ее своей численностью и огромными запасами снарядов. У нас снарядов мало. Обозы остались на той стороне Сиваша. Вот сметает десяток ребят недалеко от Моторного. Каша человеческих тел и земли. Моторного обдает тяжелым порывов воздуха. Раненые, волочась, отползают назад. Вот падает рядом с ним товарищ по взводу и друг по шахте. Моторный не оглядывается. Он старается поспеть за другими.

Видит впереди спины товарищей, обогнавших его, бороду ротного и высокую фигуру командира полка, которого нельзя не заметить.

Неожиданно фигура эта исчезает. Легкий толчок как бы отбрасывает бойцов назад. Движение замирает. Цепи распластанно лежат на земле. Но это продолжается очень недолго, несколько секунд. Борода командира роты Слесарева метет воздух, как хвоя. Он вырывается в первые ряды, кричит, что принимает командование полком и машет рукой. Бойцы не слышат его слов. Они поднимаются с земли и бросаются вслед за ним, злобствуя на врагов, засыпающих снарядами все поле. Пробежав несколько шагов, Слесарев падает, и тогда впереди оказывается молоденьким суетливый паренек, один из присланных с тылов коммунистов.

Он резко кричит: «Отомстим за погибших товарищей», и торопливо бежит, увлекая за собой поредевшие ряды красноармейцев.

В это время снаряд падает недалеко от Моторного и с грохотом разбивается вдребезги…

Донесение в штаб:

«Изнуренные части уже не выдерживают».

Ответ командующего:

«Республика требует жертв. Вы должны удержаться во что бы то ни стало. Помощь будет оказана».

Республика требует жертв…

IX

Только что закончилась переправа через Сиваш кавалерийской дивизии и повстанческого отряда.

Перед походом командующий сам осмотрел дивизию, сказал несколько напутственных слов. Кони дружно тронулись, но едва подошли к воде, как начали фыркать и пятиться назад. Темные просторы Гнилого моря, покрытого водой, тревожили животных. Сюда присоединялся скрип мажар и крики и голоса крестьян, возводящих преграду наступающему Азовскому морю. Кони волновались, испуганно вздрагивали (они были кроме того плохо кормлены) и вдруг, рванувшись, отчаянно устремились вперед, обдавая бойцов фонтанами грязи.

Из темноты вынырнул председатель сельского ревкома и, подбежав к командующему, поспешно сказал:

– Я приказал ломать заборы. Вода прорывается. Прорва воды…

Он весь вымок, мокрые волосы выбивались из-под шапки, грязь текла по лицу. Под его руководством целый вечер работали крестьяне, свозя без конца мажары соломы и сваливая их в бунтующее, прожорливое море.

– Вы понимаете, как это важно, – убеждающе говорит командующий. – Вы объяснили крестьянам всю важность братской помощи. Это – общее дело. Решающий участок фронта.

– Работаем дружно. Старики и те повыползли. Я побегу. Поехали за заборами. Надо встречать.

Он суетливо двинулся к берегу.

Шум, который шел с моря, все усиливался. Движение кавалерии напоминало рев падающей с плотины воды на какой-то гигантской мельнице.

Много пришлось повозиться с повстанческим отрядом. Махновцы шли неохотно. Они должно быть боялись ловушки, все время оттягивали, разводили дипломатию. Каретников то и дело являлся к командующему как-будто за распоряжениями, а на самом деле чтобы поразнюхать, разведать, поторговаться и выиграть время. Но наконец и их кое-как уломали. Тачанки с грохотом проскочили по деревне и врезались в жидкое, плывущее месиво.

Было далеко за полночь. Части, не переставая, шли через Сиваш. Командующий еще раз подтвердил приказ о немедленном штурме Турецкого вала. Оттяжка волновала его. Им владело беспокойство за дивизии, переправившиеся еще вчера. Части перешли без обозов. Бойцы были голодны. Поступали жалобы на отсутствие воды. После первых успехов дивизии натолкнулись на упорное сопротивление белых. Командующий торопил с атакой вала. Помощь должна быть немедленно оказана героям, ворвавшимся в Крым. Без этой помощи их, может быть, ждет гибель.

Лицо осунулось, посерело. Щеки впали, и выперли скулы. Он несколько ночей не спал. Только живые, неутомимые глаза свидетельствовали об огромной силе, которая жила в этом славном большевике.

Великая ночь. Такие ночи бывают раз в жизни. Торжественные ночи, в которые ломаются события. Они остаются в веках. Их воспевают поэты. Потомки будут жалеть, что они не были современниками, не могли пережить вместе со всей страной этою события.

Командующего покинуло его обычайное спокойствие. Лихорадка этой ночи отразилась и на нем., Окружающие не замечают волнения на его лице, оно так же просто и открыто. Теперь, когда все распоряжения отданы, когда все нити сегодняшних решающих событий стянуты в его руке, он еще раз все продумывает, все пересматривает, боясь, что в этой стройной системе может получиться какой-нибудь маленький изъян, маленький, самый маленький, но такой, который в условиях чрезмерной напряженности всех сил, всех средств может грозить бедой.

«Если неудача, фронт будет за Днепром», невольно думает он.

Но мысль эта случайна, она решительно отбрасывается.

Он подсчитывает резервы, которые имеются у него на случай неудач на Перекопском перешейке. Резервы малы. В бой могут быть введены в ближайшие часы только полки курсантской дивизии. На курсантов он надеялся, как на самого себя. Отборнейшее ядро армии рабочих и крестьян он оберегал для последнего удара в решающий и необходимейший момент.

Его тревожило другое. Тревожило наше неумение правильно, четко, продуманно строить военную работу. Он всегда говорил, что по части широких планов и обобщений у нас обстоит блестяще. Но как только дело дойдет до деталей, начинаются промахи, грубейшие ошибки. Благодаря этому Врангель не был окончательно разгромлен еще на полях Северной Таврии. Наши армии разошлись с ним, и он, прорвавшись через заслон двух кавалерийских дивизий, беспрепятственно ушел в Крым через Чонгар.

Он боится повторения ошибок и сейчас. Поэтому его приказы повторяются по нескольку раз, он втолковывает их командованию дивизий, как опытнейший учитель, желающий, чтобы ученики усвоили все основательно и полно.

Но сейчас как-будто все ясно. Все продумано и усвоено. В маленьком штабе, где суетня особенно увеличилась в эту тревожную ночь, он кажется самым спокойным. Он сидит над картой Крыма, внимательно рассматривая схему озер.

Высоченный порученец, сгибаясь в три погибели, чтобы пролезть в дверь, внезапно предстает перед ним и взволнованно докладывает:

– Первая атака Турецкого вала отбита с большими потерями. Едва дошли до рва… Там чертовски напутано проволоки…

– Что намерен предпринять начдив?

– Сейчас начнется вторая атака. Пока я ехал… Возможно началась.

Начальник штаба отрывается от трубки, коротко бросает в сторону командующего: Началась! Пошли… – И снова прилипает к телефону: —Артиллерия, говорю, – кричит он. – Та же ошибка, что и днем. Нет системы в артиллерийском огне. Системы! Системы! Командир 455? Во время атаки? Плохо слышу. Не слышу. Да. Комсостав. Сколько? Не слышу. Шестьдесят? Немедленно сообщите.

Он отдает трубку связисту, говорит ему: – Телефон ни к черту! – и подходит к командующему.

– Убит командир 455-го полка, – сообщает он. – Первый ударный потерял 60 % состава. Большая убыль младших командиров…

– Вы им сказали насчет артиллерийского огня. Полнейший разброд. Пехота атакует раньше, чем достигается огневое превосходство [7]7
  Т. е. пехота атакует прежде, чем наша артиллерия собьет артиллерийский огонь врага.


[Закрыть]. Сходите пожалуйста, проверьте, как идет переправа. Не надеюсь я на Каретникова. Не повернули бы опять. Анархисты!

Начальник штаба скрывается за дверью. Командующий почти сейчас же выходит вслед за ним и идет к берегу.

Сплошной гул стоит над землей. Здесь смешалось все – рев пушек под Перекопом, ружейная и пулеметная трескотня, шум, идущий с Сиваша, где тяжело плескались сотни коней, тачанок, повозок, фур.

Он останавливается под деревом и прислушивается. Рев орудий стал настолько привычен ему за эти годы фронтов, что кажется естественным, как стенанья стали для прокатчика. Он его бодрит.

…В 1905 г. его ранят полицейские ка улицах Питера. С тех пор в тюрьмах, на каторге, в ссылке, возле него непрерывно бряцает оружие. Казацкие шашки сверкали над головой. Карабины тюремщиков стучали у камер. Револьвер надзирателя мелькал перед глазами. Оружие. Оружие. Оружие. Наконец-то оно попало в такие руки, которые знают, против кого его надо применять. Военная история, прочитанная в детстве, знания, приобретенные из книг в тюрьме, – все пригодилось. Все учтено, усвоено. По существу он не военный человек, война – на его профессия. Во время войны капиталов он сидел в тюрьме. Но газеты, которые попадали в камеру, он тщательно прочитывал, интересуясь военными сводками, расшифровывая их и предсказывая удивленным товарищам по камере, какой, где нанесут удар французы или немцы и почему именно они должны его нанести. Талантливый стратег сидел в тюрьме, наблюдал, передумывал, разбирал военные действия.

– Зачем вам это? – подсмеивались товарищи по камере над его повышенным интересом к военному искусству!

– Все пригодится! Революции, товарищи, все пригодится.

Покидая тюрьму и отправляясь в ссылку, он говорил:

– Готовьтесь, товарищи, набираетесь знаний, скоро будет большая каша, и все пригодится.

Оружие попало в настоящие руки. Вот грохочут пушки, разрывается «шрапнелька», как любит выражаться он. Последняя свора тюремщиков, которых он атакует сейчас, будет ликвидирована. Он з этом уверен. Он это знает. Он спокоен за результат. Так было с Колчаком, так будет с Врангелем.

Он не военный человек по профессии. Он не был ни солдатом, ни унтером, ни офицером в старой армии. Партия послала его разбить врагов. И он сделался военным. Завтра он может быть станет строителем, дипломатом или слесарем (кстати он знает это дело). Он будет работать там, где нужно партии и революции.

Под Уфой (это было на другом фронте), когда дрогнул наш полк, засыпаемый снарядами белых, замешательство готово было охватить бойцов, впереди цепей вдруг появляется командующий и бежит с винтовкой в руках, увлекая расстроенные ряды бойцов. Командующий был контужен в голову. Уфа взята.

…Его внимание привлекает странная фигура, двигающаяся впереди. Она перемещается с места на место. Вот остановилась. Не то шепчет, не то плачет. Двинулась, Отбежала несколько шагов и снова замерла. Должно быть заметила его и стала приближаться. Женщина.

– Батюшка!

Голос дрожит.

– Батюшка!

– Что тебе, тетка? – мягко говорит он.

– Сынок там, – машет она рукой на Сиваш. – Успокой ты меня. Места не найду.

Она замолчала и стала прислушиваться, вздрагивая и кутаясь в какую-то лохматую шаль. Раскаты тяжелых орудий, вырывающиеся из общего гула, словно толкали ее – она лязгала зубами и стонала.

– Бобылкой останусь. Сиротиной горькой…

– Не плачь, мать. Не останешься сиротой. Слишком много людей, чтобы остаться одной. Не плачь.

– Не убьют его? Успокой ты меня.

Он молчит.

Десятки тысяч бойцов штурмуют неприступные позиции. Тысячи останутся лежать на полях. Что он скажет ей? Поймет ли она, ослепленная своим горем, что так нужно резолюции.

– Не беспокойся, мать, иди спать, – говорит он успокаивающе и ласково. – Не останешься сиротой. Как фамилия твоего сына?

– Моторный Иван, Ваня…

Но вот идет и начальник штаба.

– Как переправа?

– Заканчивается. Надо отметить, крестьяне нам много посодействовали…

– Помощь твоему сыну! – бросает командующий женщине. – Вместо того чтобы плакать, ты бы лучше помогла там.

Он дружески хлопает ее по плечу и идет к хате.

– Сейчас я еду к Перекопу. Донесения направлять в штадив [8]8
  Штаб дивизии.


[Закрыть]пятьдесят один. Заботьтесь, чтобы опять не прервалась связь с тем берегом. Внушите соответственно начальнику связи. Качество связи должно быть на высоте. От этого слишком много зависит.

– Постойте! – Вдруг останавливает он начальника штаба, трогая его за рукав. – Слышите? Прислушайтесь-ка хорошенько.

– Утихает стрельба на валу. Опять отбили атаку?

– Я слышу перестрелку глубже вала. Вы разве не слышите?

– Глубже вала? – недоумевает начальник штаба.

– Сейчас же свяжитесь с штадивом пятьдесят один. Там что-то случилось.

Они поспешно входят в хату.

– Вызвать штадив пятьдесят один.

Связист тщетно кричит в трубку. Его лицо напряженно. Струи пота ползут по щекам.

– Провода отсырели! – докладывает начальник связи, – Связь временно прервана. Исправляется.

– Связь! – с досадой машет рукой командующий. – Немедленно наладить!

…Окольными путями, через штаб пятьдесят второй дивизии, шло донесение о том, что Перекоп взят и Красная армия движется на Юшунь.

X

…Галина Моторная ждала сына.

Давно отгремели пушки в Крыму. Давно промчалась орава махновцев, едва спасшись от разоружения, исчезла в степях, чтобы вредить и гадить на тылах новой жизни… Давно убрали мертвых. Много выросло высоких могил в степи. Три холма остались в селе, где жила Галина Моторная. Увезли раненых, находившихся на попечении крестьян. Многие разъехались сами, выздоровев и окрепнув. Деревенские ребята понабрали груды расстрелянных гильз и осколков снарядов. Земля впитала пролитую кровь героев. Ветры замели следы. Новые заборы выросли вокруг хат. Мелел и наливался водой Сиваш. Всякий раз, как уходила вода, находили в грязи то убитую лошадь, то тело красноармейца. Убитого зарывали. В селе, придравшись к случаю, толковали целыми днями о пережитых боях. Главными героями были проводники штурмовых колонн. Им было что порассказать. Крестьяне вспоминали, как всей деревней останавливали наступавшую воду. Друг перед другом хвалились количеством привезенных мажар с соломой. Смеялись до упаду над бабой богатого крестьянина Антипенко, которая ухватилась за забор и кричала: «Умру, а не отдам». Деревенские парни уложили ее вместе с забором на мажару, и она, проклиная всех родичей озорников до последнего поколения, едва соскочила с воза. Многие жалели, что раненые красноармейцы так скоро покинули деревню. Такие обходительные, такие рассудительные. С ними незаметно проходили зимние вечера. От их одних разговоров наберешься ума. Не надо газет читать, все перескажут, все объяснят.

Всполошили деревню эти бои. После них раскололась деревня на-двое и сразу же определилось, кто стоит за советскую власть и кто недоволен ею. Раньше как-то не замечалось, а теперь, когда даже смеялись над Антипенкой, смеялись не просто так ради смеха, а с теми недружелюбными нотками, как и при рассказах о бароне Врангеле, который, «удирал из-под Перекопа, намазав пятки салом, и едва поспел сесть на пароход».

Много было рассказов.

Лежит генерал Врангель на пуховой постельке в наилучшем дворце и видит сон, будто въезжает он в Москву под гром пушек и звон колоколов. И доезжает почти что до Кремля. В это время кричат над его ухом: «Ваше превосходительство. Красные в городе!». Соскакивает генерал с постели и бежит в одном белье по городу к пристани. В таком виде и втащили его на корабль. Некоторые досказывали эту историю так. Является он к французским министрам в штатском. Его спрашивают: «Почему вы, генерал, не в военном?» – «А я, – говорит, – бросил свой мундир и генеральские штаны в море, чтобы не достались большевикам».

Село жило разговорами, воспоминаниями, шутками. Все как-будто проснулись от тяжелого сна и, зная, что не проедет теперь по деревне на двуколке урядник и не проскочит стражник, радостно переживали дни освобождения, как заключенные, выпущенные из тюрьмы. Поговаривали, правда, что где-то северней шалят махновцы, но они были во-первых далеко, а во-вторых их как-будто уже разбили.

О махновцах с симпатией отзывалась богатая часть села, но была неизменно бита в разговорах.

Большинство села было за советскую власть…

Тетка Галина упорно ждала сына. Сначала она разузнавала о нем у проходящих по большой дороге красноармейцев. Она останавливала их и спрашивала, не видали ли они Ивана Моторного. Но так как она не знала, какой он части, то никто ей ничего не мог ответить. Она не оставляла надежды и терпеливо простаивала на дороге. Красноармейцы все прошли. По дороге проезжали теперь только мажары крестьян. Тогда стала она ходить за пятнадцать километров в город Армянск. Толкалась там по базару, заходила в чайные, разыскивала людей в серых шинелях и, подходя к ним, говорила: «Может слышали про Ивана Моторного?». В ответ качали головами. «А то я думала, слышали», добавляла она и шла дальше.

След ее сына затерялся. Теперь она не знача, где его искать. Переходила несколько раз Сиваш, бродила одиноко по Литовскому полуострову, думая может быть отыскать хотя бы мертвого сына.

Потом она начала припоминать все, что он говорил ей при последнем свидании. Она боялась позабыть хотя бы одно произнесенное сыном слово. Сидя на скамейке у своей хатки, повторяла его речь вслух, представляя, как он сидел рядом с ней, усталый, но веселый. Что он ей говорил. «Генерала разобьем», говорил. «Новая жизнь будет», говорил. «Легче будет трудовому человеку», говорил. «Он ее в город возьмет», говорил. «На фабрику устроит, будут вместе жить», говорил. «За свое хозяйство не надо держаться», говорил.

Ей рисовалась такая картина. Где-то там далеко за синими степями, в огромном светлом городе жил ее сын. Он так сумел себя поставить, проказник, что его стали уважать Ленин и все большевики, – и он вошел в их компанию и стал жить с ними в большой дружбе. И верно уж он им сказал, что есть в деревне у него мать, которую он любит. И не хочет он, чтобы она маялась день-деньской, стирала и мыла за кусок хлеба у богатых соседей, ходила за их скотиной и убирала их хлеб. Верно он им это говорил. И они ему велели привезти мать в город, устроить ее на фабрике и облегчить ей жизнь.

«Что-то уж очень весел был сын в последний раз», думает она, сама невольно улыбаясь. Такой веселый и обходительный, что редко найдешь. И, главное, рассмешил ее до упаду. Рассказал, как они офицерскую кухню отбили, а в ней целая свиная туша варилась. Ух, и смешно же было, как подумаешь только, офицерики полакомиться собирались, ложки готовили. А они тут как тут, пожалуйте на выход.

И смеется тетка Галина тихим, блаженным смехом.

Ну, так и есть. Опять соседки идут. Только их не две. а целых четыре. Галина недовольна, что ее оторвали от приятных воспоминаний о сыне. Они сейчас же начнут говорить, что вот связался ее сын с большевиками, пропал и наверно убит. Вот у них дети спрятались, куда следует, а теперь появились, когда опасность миновала. Растревожат они ее, эти старые ведьмы, им только и делов, что судачить. Она им, волнуясь, будет говорить, что сын мог и не погибнуть и зря они каркают. Мог он, например, сесть на корабль и погнаться за генералом и до тех пор гнаться, пока не догонит его в каком-нибудь океане. А разве легко земной шар весь объехать. Для этого немалое время нужно. Может быть десять лет проездит.

Но сегодня соседки входят возбужденные, окружают ее со всех сторон и начинают кричать. Кричат они о том, что скоро в сельский совет будут выборы и хочет туда деревенская гольтепа провести Ивана Галактионова Мотовиленко, председателя ревкома. Разве с этим можно согласиться? Довольно, и так помудровал этот учителишка проклятый. Все заборы поломал, когда Сиваш «красные голодранцы» переходили. С этим нужно бороться и в сельский совет проводить уважаемых людей. Кубариха кричит: «Антипенку например». Антипенко кричит: «Кубаря Василия Севастьяновича». Жена Гарасюка предлагает Харлова, а Марина Харлова за Гарасюка. И вот они обходят сейчас деревню и агитируют. Они говорят, кто же лучше о бедняках позаботится, как не состоятельные мужики. Афанас Максимыч Гарасюк, например, и урядником был, уважаемая фигура, и порядок знал.

– Надо тебе, Галина Федоровна, тоже свою судьбу понять и против Мотовиленки биться – многоголосо убеждают они ее.

Галина, выслушав их, тихо проговорила:

– Если бы сынок мой здесь был, верно уж он за Мотовилeнку бы голос подал.

Взбешенные соседки начали кричать на нее, поносить ее и ее сына, «смутьяна окаянного», и мужа, который не сумел ничего нажить и мать ее, «побирушку паршивую». Они не перестали галдеть даже на улице, стояли у забора и угрожали, что она еще пожалеет, в ногах намолится, но будет поздно.

XI

Ветер дует с востока. Он гонит воды из Азовского моря в Сиваш. Еще сегодня днем Сиваш бороздили крестьянские мажары. Крестьяне возили продавать в Армянск продукты. Утром вернулся оттуда же Мотовиленко, ездивший договариваться о присылке на завтра делегации на торжество выборов в первый сельсовет. Кстати, он пригласил оркестр квартировавшего в городе красноармейского батальона на случай выступлений бело-зеленых банд, которые кое-где еще укрывались в Крыму и могли проскользнуть на просторы Украины, где тоже еще бродили махновские волки. Пересекла Сиваш и расписная тачанка Кубаря, привезшая из города попа. Поп этот семинаристом приезжал в село на летние каникулы к своему дяде, приглядел себе жену, дочь Кубаря, и как только получил приход, сейчас же обвенчался. Теперь он приехал к своему тестю в гости, а может быть и был вызван им из каких-нибудь своих соображений. Привез его сын Кубаря Остап, тот самый, который скрывался во время всех боев, потрясших село. Говорили, что он просто-напросто служил у белых и вернулся восвояси, когда их разгромили, но правды тут трудно было доискаться.

Если бы попу понадобилось завтра уезжать, он не мог бы пробраться ближней дорогой через Сиваш, а должен был бы делать большой крюк и возвращаться через перешеек. Ветер нагнал много воды, и теперь, пожалуй, дорога надолго испортилась.

Вечером у Кубаря шел пир горой. Собрались приятели богатеи. Окна были ярко освещены. Тетка Галина чувствовала праздничную суету у соседей. Ее не пригласили стряпать на кухне, как раньше.

Теперь она работает сторожихой в ревкоме.

Сегодня в оконные щели хаты напевает ветер, слышно, как он с огромной силой набрасывается на стены, как-будто хочет повалить. Не так уж много нужно, чтобы разрушить маленькую хатку Моторной. После каждого такого ветра ей приходится поправлять крышу, ветер делает резкие проборы в старой соломенной настилке.

Тетка Галина лежит на постели, но спать не хочется. Сейчас ее занимают такие мысли. Нужно ли ей обучаться грамоте, как предлагают в ревкоме, или отговориться, чтобы над ней не смеялись в селе. Она, пожалуй, не чувствовала в ней надобности. Но сейчас Иван Галактионович ей говорит: «Вот что, тетка Галина. Тебе приходится работать в советском учреждении. Каждый работник должен быть грамотным. Я тебе советую записаться в кружок в школе». Она указывала ему, что сорок четыре года она была неграмотной, а теперь может осталось и жить-то ей лет десять-пятнадцать. «Вот еще доводы! – отвечал он ей. – Профессора, понимаешь, профессора и те учатся до старости, а ты говоришь». Она теперь и не знает, как ей быть. Верно, придется все-таки согласиться.

Она вдруг вскакивает с постели, накидывает на плечи шаль и бежит на улицу.

Ветер затушил все звезды. Ее обдает ночным холодом, шаль вырывается из рук и треплется на спине, как крылья. Она выходит со двора на улицу, поворачивает направо. В хате Кубаря еще не погашен свет. Все другие хаты темны. Если бы не этот свет у Кубаря, трудно было бы вообразить, что вокруг стоят дома. Только приглядевшись, их можно заметить. Тетка Галина осторожно двигается вдоль улицы. Она проходит мимо сельской лавки. Здесь улица расширяется, образуя как бы маленькую площадь, Моторная пересекает ее наискось и приближается к ревкому. Она тихо подходит к нему, с той стороны, где здание соприкасается с хатой Мотовиленко. У крылец останавливается и успокаивается. Замок висит на своем месте. А она-то думала, что забыла его запереть.

Тетка Галина хотела присесть на крыльце, как делала это иногда в спокойные ночи. Но сегодня зверский холод. Ветер гуляет по селу; то бросается под ноги, то толкает б спину, бьет, как бил в детстве свернутой холстиной отец.

Ветер – враг этих открытых мест.

Она слышит шаги и думает, что это ветер. Слышит голоса, – тоже ветер. Булькает вода за углом – ветер. Звякает стекло – ветер. Все это – ветер, что движется, шелестит, шепчет, ударяет, скребет, звякает в эту глухую, темную ночь.

Но за утлом слишком ясно булькает вода. Моторная недоумевает, откуда она льется. Дождя давно не было. Стоит сушь. Ветер не взорвал ни одной тучи, закрывшей небо.

«Это не вода, это чавкает корова во дворе Ивана Галактионовича», думает она.

Но у него нет коровы. Значить, это – ветер! Ударяется стекло о дерево – ветер. Чиркают спички – ветер. Разговаривают…

Это – не ветер.

Она слышит глухой возглас:

– У, черт! Которую порчу…

Останавливается на углу, дрожа и немея. Чиркают, чиркают, чиркают. Вспыхивает огонек. Гаснет. Сверкнет искра, как светляк, и снова темно.

– У, черт…

Наконец спичка загорается.

Она видит дрожащий огонек, зажатый в руке.

Угол деревянной стены.

Две тени. Две спины.

Вскрикивает и бежит к ним. «Горим», хрипит она. Но это же воет ветер, это шелестит солома на крышах хат. Ничего не слышно, ничего не слышно в этом глухом простенке. «Горим!». К ней подскакивают и ударяют четвертью по голове. Звон стекла. Падение тела. Но это опять ветер, это он, враг здешних мест, поет, шелестит, звякает, ударяет, стонет, движется, бежит.

Рано утром, выйдя на улицу, Мотовиленко увидел лежащую у стены ревкома тетку Галину. Она тихо стонала. Голова была залита кровью. Осколки разбитой четверти изрезали лицо. Рядом валялась другая четверть. Мотовиленко схватил сторожиху на руки и понес в свою хату. Пока домашние делали примочки, приводили ее в чувство, он обошел ревком, остановился у потемневшего угла, тронул пальцем, понюхал, понюхал горло четверти, положил ее на место и пошел по селу.

Крестьяне возбужденно двигались к ревкому. Бежали впереди ребята и бабы. Огромная толпа их уже собралась у хаты Мотовиленко, прилипая к окнам, заглядывая в двери, толкаясь, шумя и разговаривая.

Потом, как бы двинутые ветром, все бросились на площадь к ревкому. Здесь на широком крыльце уже стоял стол, прикрытый красной холстиной. Крестьяне окружили крыльцо плотной стеной.

Впереди молодежь – ученики Мотовиленко, дальше – усатые, бородатые, серьезные лица.

Когда на крыльце показался председатель ревкома, вся площадь дрогнула и затаилась. Необычайность этого собрания, начатого ранее намеченного часа, преступление, которое нависало над селом в эту ночь, раненая тетка Галина, лежащая в соседней хате, залитый керосином угол ревкома – все это взволновало крестьян.

– Товарищи.. – сказал Мотовиленко. – Недавно, совсем недавно мы видели в своем селе Красную армию. Она шла на штурм последних твердынь врага. Мы ей помогли, чем могли. Вы это хорошо знаете. Вам не буду напоминать. Мы сломали свои заборы, набили доверху мажары соломы и свезли все это в Сиваш, чтобы загородить путь воде. Врангель разбит. Вся наша страна свободна от армий генералов, терзавших ее в течение нескольких лет. Трудящиеся деревень и городов будут теперь свободно устраивать свою жизнь.

– Сегодня мы собрались сюда, чтобы выбрать первый совет в нашем селе, первый сельский совет, и заклеймить, запятнать классовых врагов, которые пытаются этому препятствовать. Об этом мы сейчас и будем говорить…

…На другом конце села расписная коляска, запряженная парой серых коней, проскочила мимо последних хат. Она увозила попа, зятя Кубаря. На облучке сидел полупьяный, покачивающийся Остап и яростно нахлестывал лошадей. Поп все время боязливо оглядывался назад, как будто ожидал погони.

XII

Человек, показавшийся на улице села, был высок ростом, широк, ступал твердо и тяжело, в правой руке держал небольшой чемодан. Одет он был в синий костюм, черные ботинки, под серой кепкой загоревшее лицо было молодо и серьезно. Во всем облике было что-то определенное, законченное, сложившееся. Судя по внешнему виду, можно было даже сказать, что этот человек, несмотря на молодость, много пережил, повидал и поработал. Ладони рук у него были огромные, с широкими жесткими пальцами. Он с любопытством оглядывался по сторонам, как бы удивляясь тем переменам, которые произошли в селе за последнее время. Так он остановился у голубоватой хаты, где на заборе была прибита деревянная доска с надписью: «Изба-читальня». Но еще больше казалось пришел в недоумение, увидев рядом маленькую хату с забитыми окнами. Покачал головой, тихо проговорил: «Рановато». Почти сейчас же спросил у женщины, несшей ведра на коромысле: «Где сельсовет?» – А вон он! – указала она на деревянный дом, выделявшийся среди белых мазанок.

Если идти сзади этого человека, нетрудно заметить, что все его тело время от времени судорожно вздрагивает, но это продолжается небольшие секунды, и если внимательно не приглядываться, можно даже принять это за резкие движения при ходьбе. Сельские ребятишки, услышав его разговор с бабой, бежали за ним, крича: «Ты кто, дядя, комиссар?» и не отставали до самого сельсовета. Он входит внутрь деревянного дома, единственного кажется, на все село. Первый взгляд падает на большой портрет Ленина во весь рост, с правой стены глядит Фрунзе, под ним красочный плакат с трактором, вспахивающим огромное поле, и какая-то диаграмма, сделанная от руки.