Текст книги "Омут (СИ)"

Автор книги: Сергей Яковенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Пустяки, мам, простыл немного. Ты как? Как будто расстроена чем-то.

– Нет, Коленька. Все хорошо. Соскучилась просто, вот и звоню. Ты не сердись только, пожалуйста. Сама не пойму что это со мной. Старею, наверное. Время пришло, вот и распустила нюни.

Я слушал ее и ушам своим не верил. Как так?

– Что значит «время пришло»? Ма! Ты где сейчас?

– Да где мне быть-то? Где и всегда.

– Дома, что ли?

– Вот еще! – удивилась мама и хихикнула, – Ты этот концлагерь, конечно, можешь считать моим домом, но я, наверное, никогда к нему не привыкну.

– Да не юли ты! – не выдержал я, искренне испугавшись, что в таком безумном мире стариков и впрямь могут в концлагеря отправлять, – Какой еще концлагерь? Где ты? Я сейчас приеду!

– Николай, ты меня пугаешь. Ты точно здоров?

На этот раз голос мамы прозвучал совсем иначе. Появились знакомые металлические нотки, присущие всем «местным».

– Мам, мне нужно с тобой поговорить. Хочу к тебе приехать. Просто назови адрес. Я тебя очень прошу.

– Да что ж такое-то? Гагарина, 101. Позвони, когда подъедешь!

Мама положила трубку. Я принялся озираться по сторонам в поисках такси, на ходу вспоминая, что именно находится на проспекте Гагарина, 101. Я определенно бывал там раньше. И даже помнил, что ездил туда по работе. Вот только никак не мог вспомнить, для чего именно. Всю дорогу рылся в памяти, пытаясь выудить из нее хоть что-то вразумительное, но безрезультатно. Таксист, в ответ на мои расспросы, пожал плечами и поспешил заверить, что для того, чтобы довезти пассажира до нужного адреса, ему не обязательно знать, что именно там находится. Ответив, он сделал радио погромче, давая понять, что разговор окончен.

Вспомнил только тогда, когда такси подъехало к широким каменным ступеням, ведущим на не менее широкое крыльцо с колоннадой. Я вспомнил, но от этого легче не стало.

Два года назад, летом две тысячи шестого, я проводил переговоры с руководством этого заведения на предмет заключения договора о реализации зарплатного проекта для их сотрудников. Это был муниципальный реабилитационный центр для детей-инвалидов. Вот только не понятно, при чем здесь мама? Она всю жизнь отработала учителем русского языка в школе, но уже пять лет была на пенсии. Проблемы с сердцем не позволяли работать. То есть, рассчитывать на то, что мама устроилась на работу в реабилитационный центр – не вариант. Тогда что?

Снова вопросы. С каждой минутой их становилось все больше. Они слипались между собой, комкались, переплетались, превращаясь в тяжелый ком, и давили невыносимым бременем. Мне показалось, что рано или поздно от этого груза я должен буду сойти с ума. Попытки разобраться во всем сразу приводили к тому, что недопонимание усугублялось, принося все новые загадки. Я устал от загадок. Устал от постоянного откровенного хаоса. И если бы не Юлька, я бы, наверняка, уже сдался бы.

Глава 9. Хоспис

Рассчитавшись с таксистом, поднялся на крыльцо. У входа висела табличка, на которой, вместо ожидаемого названия знакомого мне заведения, было написано: «Министерство социальной политики, Абилитационный хоспис-центр паллиативной медицины, г. Харьков».

Что значит «паллиативная медицина»? Что значит «хоспис»? Я никогда не слыхал о подобном заведении и даже понятия не имел, чем они занимаются, не говоря уже о том, что здесь делает моя собственная мама. Но судя по слову «хоспис», фигурирующему в названии, ничего хорошего ждать не приходилось. В моем – в нормальном мире – хосписы оказывали поддержку смертельно больным пациентам. Их основной задачей было облегчение страданий от неизлечимых болезней, ведущих к неизбежному концу.

Я вошел. В холле никого не было, за исключением пожилого охранника в очках в роговой оправе, читающего газету в небольшой кабинке, застекленной со всех сторон. Проход в коридоры и на лестничную клетку перегорожен хромированным турникетом, сразу за которым имелась металлическая рамка, напоминающая металлодетектор. Такими оборудуют терминалы в аэропортах. Мои шаги эхом отражались от бетонных стен, многократно усиливаясь, но мужчина за стеклом не подал вида, что вообще меня замечает.

Подойдя поближе, я поздоровался. Охранник, не меняя позы, поднял глаза и посмотрел поверх толстых линз. Назвать этот взгляд приветливым было сложно. Я кивнул.

– Слушаю вас, – рявкнул мужчина.

Его голос, доносящийся из глухой коробки, звучал глухо.

– Подскажите, как мне увидеть Семенову Валентину Андреевну?

Он еще какое-то время испытывающе пялился на меня, затем нехотя отложил в сторону газету и взял со стола толстый журнал в солидно потертой картонной обложке. Снова зыркнул из-под очков, наслюнявил палец и принялся листать, громко переворачивая пожелтевшие страницы, исписанные ровным, но не разборчивым почерком. Каждый лист изучался медленно, будто нарочно. Он проводил сверху вниз пальцем, снова его слюнявил и принимался за следующую страницу. Я не выдержал.

– Скажите, а она здесь работает или…

Охранник оторвался от своего монотонного занятия и в очередной раз уставился на меня немигающим взглядом из-под очков.

– Кто?

– Семенова Валентина Андреевна, – раздраженно пояснил я очевидное.

– Нет, – сказал тот и продолжил листать.

– А что тогда?

На этот раз мужик снял очки и презрительно искривил рот.

– Что-то я не понял. А ты кто вообще?

От такого неприкрытого хамства я оторопел. Даже вначале хотел ответить ему в подобном тоне, но решил, что нарываться на скандал просто бессмысленно и, проглотив оскорбление, сказал:

– Я ее сын и мне срочно нужно ее увидеть. Она ваша пациентка?

Мужик еще ненадолго задержал на мне взгляд, вернул очки на нос и буркнул:

– Клиентка.

В чем разница между этими двумя понятиями выяснять не хотелось. Да и надобности особой не было. Вполне хватало того, что мама находится здесь не в качестве медперсонала, а значит, ничего хорошего ждать не стоит. Хотя, я и без того догадывался, что человек, всю жизнь проработавший преподавателем русского языка в средней школе, вряд ли будет работать в подобном заведении. Тем более на старости лет, да еще и с больным сердцем.

– Год рождения, – потребовал охранник.

Я его вполне расслышал и понял правильно, но зачем-то задал глупый вопрос:

– Мой или ее?

– Ее!

– Тридцать первый.

– Коридор налево, по лестнице на третий этаж. Лифт не работает. Когда поднимешься, позвонишь в звонок. При выходе предъявишь пропуск. Его выписывает дежурный надзиратель. Проносить на территорию хосписа продукты, колющие, режущие предметы и лекарства – запрещено. Ключи можешь оставить мне, при выходе верну.

Я передал ему связку ключей от квартиры.

– Паспорт, – потребовал мужик.

– Господи! Да паспорт-то вам зачем? Я что, на режимный объект прохожу? С каких пор в больнице паспорта требовать начали? – не выдержал я, начав повышать голос.

– Это не больница. Без удостоверения личности, вход на территорию хосписа запрещен.

– Бред какой-то! – возмутился я и принялся рыться в карманах, заведомо зная, что никакого паспорта там нет. Вместо документа извлек пару кредитных карт, на одной из которых, с тыльной стороны, имелось мое фото, а на лицевой – имя с фамилией. Я протянул карточку охраннику, затем, немного поразмыслив, вытащил из кармана сотенную купюру и приложил к импровизированному «документу». Тот недовольно хмыкнул, еще раз посмотрел на меня, но от предложения отказываться не стал. Взял деньги, даже не взглянув на карту, нажал на какую-то кнопку, и турникет щелкнул замком.

– Посещение строго до семнадцати, – на этот раз в тоне его голоса я не заметил хамских нот. Скорее, теперь он просто констатировал факт, не более того. Интересно, сообщил бы он мне столь «ценную» информацию, если бы у меня с собой оказался паспорт, и мне не пришлось бы давать ему денег? Почему-то кажется, что нет. Но это всего лишь догадка, не более того.

Я вошел внутрь и поднялся на третий этаж. Проход в отделение перегораживала оббитая жестью массивная дверь с крупным смотровым глазком. Подойдя вплотную, попытался заглянуть в него, но вовремя успел заметить идущую с противоположной стороны женщину в белом халате. Едва я успел сделать шаг назад, как щелкнул дверной замок и дверь открылась.

Она явно не ожидала здесь кого-то встретить и даже слегка испугалась. Я приветливо улыбнулся и поздоровался, от чего дама в халате нахмурилась.

– Вы что-то хотели?

– Я ищу свою мать. Семенову. На охране сказали…

– Да, да… Я вас помню. Девятая камера. Ее два месяца назад туда перевели, – сообщила женщина и жестом пригласила войти внутрь.

Я опешил.

– Какая камера?

– Девятая, – будничным тоном повторила женщина.

– Нет… Я имею в виду, что значит камера?

– Это должно что-то значить? – удивилась та и изобразила недоумение.

– Постойте… Она что, заперта?

– А вы бы хотели, чтобы она была не заперта? – интонация, с которой был задан ее вопрос, по умолчанию делала его риторическим.

– Зачем?

По всему было ясно, в ее глазах я выглядел идиотом. Она смерила меня удивленным взглядом и сказала.

– Послушайте, если у вас есть претензии к условиям содержания, можете изложить их в письменном виде. Обсуждать ваше недовольство в подобном тоне я не намерена. Мне и без вас с этой Семеновой проблем хватает. Между прочим, ни у одного клиента, кроме нее, нет мобильного телефона. И я вам об этом уже не раз говорила. Это грубое нарушение правил содержания смертников.

– Каких смертников? – выдохнул я и почувствовал, как кровь отходит от лица.

– Николай… Забыла ваше отчество… У меня нет времени на пустые беседы. Либо проходите в камеру, либо прошу на выход. Мне некогда. У меня планерка, – она заметила мою реакцию и замерла, – Николай? Вы в порядке? Вы понимаете, что я говорю? Эй!

Нет. Я не понимал. Впрочем, это уже превратилось в привычку. Здесь много чего было не понятно. А если поразмыслить, то можно даже сказать – непостижимо и страшно. Сколько ни старался, я никак не мог понять, ради чего эти люди живут? Что ими движет? Чему они радуются и радуются ли вообще? Для чего рожают детей? Мне было не понятно, как может сын допустить, чтобы его мать оказалась запертой в какой-то жуткой камере смертников? И после этого мать звонит этому сыну и с болью в голосе интересуется, не заболел ли тот! Я не понимал!

Женщина в белом халате решительным шагом двинулась вдоль коридора, по обеим сторонам которого, через равные промежутки, серели неокрашенным металлом стальные двери с квадратными окошками, как в тюрьме. Я проследовал за нею и через десяток метров остановился у двери, обозначенной цифрой «девять».

Надзирательница вытащила из кармана халата массивную связку пронумерованных ключей и, отыскав нужный, отперла замок камеры. Толкнула дверь, и та с низким скрежетом распахнулась.

Мама сидела на деревянном табурете у зарешеченного окна и смотрела на меня. Ладони были сложены «лодочкой» и покоились на коленях. Она была одета в серую хлопчатобумажную пижаму и обута в такие же серые тапки-шлепанцы. Седые волосы стянуты на затылке резинкой и закручены в аккуратную гульку.

– Здравствуй, Коленька, – прошептала она и поднесла ладонь к левой груди, – А я все звонка твоего жду.

Глава 10. Мама

Не говоря ни слова, вошел внутрь. За спиной дважды лязгнуло. Вначале дверь, затем засов замка. В камере было душно и пахло мочой. Мама заерзала на табурете и торопливо поправила примитивную прическу. Это движение выдало в ней смущение.

Я стоял у входа и не мог понять, какое из разрывающих меня чувств сильнее: чувство жалости к близкому, родному человеку или чувство стыда? И хотя я изо всех сил убеждал себя и собственную совесть в непричастности к происходящему, какой-то иррациональный огонь продолжал безжалостно пожирать изнутри. Это не я запер собственную мать в камере смертников. Не я больше двух месяцев не проведывал ее здесь. Не я обозвал в телефонной книге ее номер сухим словом «Мать». Это был не я! Но от стыда теперь, почему-то, сгорал именно я.

– Здравствуй, мам, – стараясь держаться, прошептал я, но глаза все равно стали мокрыми.

Она заметила это и ее подбородок тоже задрожал. Морщины на лице стали глубже и на сильно постаревшем лице появились слезы. Мама протянула ко мне руки и резко выдохнула, готовая вот-вот сорваться на рыдания. Я подошел, присел рядом, обнял и положил голову ей на колени. Она бережно гладила меня дрожащими руками по волосам, по плечам, спине и беззвучно плакала, выдавая слезы едва заметными немыми вздрагиваниями. Да я и сам теперь не представлял, как остановиться. И если бы в этот момент распахнулась дверь камеры и внутрь вошла надзирательница, меня бы наверняка еще тогда упекли в спецзаведение для эмоционально неуравновешенных граждан, с которым еще предстояло столкнуться в ближайшем будущем. Сейчас же я не подозревал, какую жуткую «опасность» несу обществу, выражая неподдельные эмоции в отношении собственной матери и просто сидел рядом с ней, жадно впитывая нежные прикосновения, знакомые с детства.

Я понятия не имел, с чего начинать разговор. Она тоже молчала. Мне хотелось ответов, и по дороге сюда я даже не сомневался, о чем буду спрашивать. Строил планы, в какой последовательности буду это делать. Но теперь, увидев, что на самом деле происходит, все эти вопросы казались мелкими, ничтожными и от того – постыдными.

Я поднял голову с ее колен, посмотрел на заплаканное, уставшее лицо и сказал:

– Я тебя отсюда вытащу.

Она улыбнулась печальной улыбкой и провела большим пальцем по моей щеке, вытирая слезу.

– Бедный мой мальчик, – прошептала она, – Как же ты теперь будешь жить с такой тяжелой ношей? Что же ты так рано постарел?

Мне совсем не хотелось продолжать искать ответы на вопросы об устройстве этого мира, но они сами выплывали из моих собственных выводов. Мама считает, что мои эмоции вызваны преждевременным старением, а значит, пожилые люди каким-то образом обретают утерянную в далеком детстве душу. Иначе, чем еще объяснить материнскую любовь, которой было пропитано сейчас все окружающее пространство? Я ее чувствовал так отчетливо, что она казалась чем-то осязаемым. Достаточно протянуть ладонь и можно кожей ощутишь тепло и заботу, исходящее от матери.

Справившись с первой эмоциональной волной, я, все же, собрался и решил не терять времени.

– Мам, я хочу с тобой поговорить. Но ты должна пообещать мне, что об этом разговоре никто больше не узнает. Хорошо?

Она улыбнулась. На этот раз без печали в глазах. Не говоря ни слова, кивнула.

– Ты уже, наверное, поняла, что я не такой, каким был раньше. Но это не совсем так. Объяснять долго, поэтому ты просто поверь, ладно?

– Я знаю, сыночек. Знаю, дорогой. Не обязательно рассказывать, – поспешила заверить мама, но я перебил ее.

– Возможно, некоторые вопросы покажутся тебе странными. Но я хочу, чтобы ты мне поверила и не удивлялась некоторым вещам. Хорошо? И еще попрошу тебя отвечать так, будто я… Не знаю… Пришелец с другой планеты! И понятия не имею о том, что творится на Земле.

Она сделала серьезное лицо, стерла с лица остатки улыбки, вздохнула и кивнула, давая понять, что она вся – внимание. Я тоже вздохнул, стараясь правильно подобрать слова для первого вопроса.

– Мам, как ты сюда попала?

Несмотря на мои подготовительные речи, мама удивилась и растерянно вскинула брови, но вспомнив об обещании, кивнула.

– Угу… – сказала она, снова сделавшись серьезной, и поерзав на стуле, сказала, – Меня сюда отправил ты.

– Зачем?

– Умирать, – она развела руки в стороны и чуть повела плечами.

– Но зачем?

– Прости, сынок, я стараюсь отвечать, как ты просил, но я не понимаю. Я старая. Ты спрашиваешь об очевидном… Я не хочу обидеть, но это выглядит, как издевка.

– Мама, дорогая, поверь, это не издевка. Так надо. Ты многого не понимаешь и не знаешь. Я сейчас не готов все объяснить, но обещаю – когда-нибудь обязательно все расскажу. А чтобы тебе было проще понять, представь, что я частично потерял память, после чего стал чувствовать. Ну, ты понимаешь… Это не совсем так, но очень похоже.

Она кивнула.

– А сейчас, пожалуйста, помоги мне!

– Хорошо, Коленька. Я постараюсь.

– Так зачем я тебя сюда упрятал?

Она пожала плечами.

– Моя жизнь заканчивается. Я не приношу пользы ни тебе, ни твоей семье. Я обуза и прекрасно это понимаю. К тому же маразматичка. Хотя, ты вот тоже…

– Ну, допустим. Но почему я не устроил тебя в «Дом престарелых»? Почему в хоспис?

– Я не знаю. Возможно, потому что «Дома престарелых» созданы для здоровых людей.

– А ты больна?

– Конечно, – она снова улыбнулась, умиляясь моей наивностью, – Больна и опасна для общества.

– Но чем? Как ты вообще можешь быть опасна?

– Не знаю точно. Маразмом, наверное.

– И в чем он выражается?

– В нерациональном поведении. Ты же сам видишь. Если бы я была здорова, разве я позвонила бы сегодня только для того, чтобы услышать твой голос? Самое ужасное в этой болезни то, что она управляет тобой. Подчиняет себе твою волю. И ты просто не в силах ей сопротивляться. Даже наоборот – стремишься потакать ей во всем, вопреки здравому смыслу. Понимаешь, что поступаешь нелогично, но все равно стремишься сделать то, что делать не стоит. Вот ты спрашиваешь меня, зачем я здесь? Зачем сижу под замком? Но ты ведь прекрасно понимаешь, что в таком состоянии я способна на самые безрассудные поступки. Мало того, я открыто заявляю, что хочу, к примеру, воспитать Юленьку так, чтобы она сохранила способность чувствовать то, что может чувствовать сейчас. Я прекрасно понимаю, что обреку ее тем самым на страдания, но, от чего-то, уверена, что ей никак нельзя терять свои врожденные способности. Я плохо помню собственное детство, но то, что удалось сохранить в памяти, очень похоже на мое нынешнее состояние. И оно настолько же прекрасно, насколько и ужасно. Не зря ведь говорят, что старики, впадая в маразм, снова становятся детьми. Приходится переживать нечто очень похожее на детские ощущения, когда, к примеру, хотелось без причины целовать маму. Или играть с котенком. Или бескорыстно помогать бабушке мыть посуду. Или испытывать жалость к умирающему от неизлечимой болезни соседскому мальчику. Примеров масса! Эти чувства я переживаю и сейчас. Возможно, со стороны это выглядит глупо и бессмысленно, но я ничего не могу с собой поделать, она вздохнула, – А еще это тяжело.

– Но с чего ты вообще взяла, что твое состояние – это болезнь?

– Так говорят врачи. Да я и сама понимаю, что это не нормально, но не могу с собой ничего поделать. Будто против своей воли тебе звоню. Да какая, впрочем, теперь уже воля…

– А если они ошибаются? Врачи. Что, если это никакая не болезнь? Если все совсем наоборот? Что, если это они все больны?

Мама грустно засмеялась.

– Все психи именно так и считают, сынок. На то они и психи. Но даже если врачи и ошибаются, от этого симптомы не становятся легче. Я страдаю. Понимаешь? Вижу, что понимаешь. Знаешь, о чем говорю. Это ужасное состояние и у меня сердце кровью обливается, когда вижу, что ты тоже столкнулся с той же бедой. Да еще и в таком раннем возрасте. Наверное, это наследственное. Я уже и не знаю…

Она вздохнула и, от чего-то, поморщилась.

– А как ты поняла про меня?

– Иначе ты бы меня не слушал. Да и вообще, вряд ли приехал бы сюда. Даже по голосу было слышно, когда звонила тебе. Пока ты добирался, я только и делала, что убеждала себя в том, что ошиблась. А как увидела – поняла, что не ошиблась. У тебя на лице все написано.

Она охнула, глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Я прекрасно знал, что так бывает, когда у нее начинает болеть сердце. Уговорил прилечь и помог поудобнее устроиться на койке, больше похожей на тюремные нары, чем на кровать.

– Как мне вытащить тебя отсюда?

– Ох, не нужно, Коленька. Тебе сейчас о своем здоровье надо думать. Я уже старая, свое отжила. Буду вам обузой, да к тому же опасной обузой. Мария, опять же, не одобрит. Устраивайте свою жизнь, растите Юленьку. А мне недолго мучиться осталось. Здесь, таких как я, контролируют. Таблетки специальные дают, чтобы моторчик поскорее износился. Глядишь, через месяц-другой и решится все.

– Ты меня слышишь? Мы сегодня едем домой! Обещаю!

Она снова вздохнула, но на этот раз промолчала.

Все оказалось гораздо сложнее, чем я себе представлял, когда давал матери обещание. Все началось со скандала, который пришлось устроить надзирательнице, чтобы та помогла попасть на прием к главному врачу. Им оказался интеллигентного вида старичок, невысокого роста в элегантных очках с позолоченной оправой. Его седые, но все еще густые вьющиеся волосы, были уложены в безупречную прическу. На рабочем столе, как, впрочем, и во всей обстановке кабинета, царил идеальный порядок. Когда я вошел, тот неспешно подписывал какие-то документы, и даже не удостоил меня своим вниманием.

Глава 11. Главврач

Я не стал дожидаться, когда старик предложит присесть. Прошел через просторный зал и сел в удобное кресло у стола, предназначавшееся для гостей. Врач продолжал подписывать бумажку за бумажкой и старательно делал вид, что не замечает меня. Когда последний документ был подписан, он аккуратно сгреб их в одну стопку, уложил в папку и нажал на кнопку, располагавшуюся на краю широкого стола. В кабинет вошла секретарша, которая, увидев меня, на мгновение замерла. Она не рассчитывала встретить здесь посетителя, потому что не видела, как я вошел в кабинет. Видимо, отлучалась куда-то из приемной. Она забрала папку и ретировалась хорошо поставленной походкой подиумной модели.

Повисла тишина. Старик сидел в глубоком кожаном кресле, поглаживал пальцем дорогую шариковую ручку, которой только что подписывал бумаги, и с наигранным вниманием смотрел в окно. Затем, словно опомнившись, посмотрел на меня, развернулся в мою сторону и, упершись локтями в краснодеревный стол, сказал:

– А вы решительно настроены, – он расплылся в приветливой улыбке, – Мне это нравится.

– Меня зовут Николай Семенов, – начал я, но врач перебил.

– Простите, а по батюшке как?

– Николай Евгеньевич. В вашей… – я хотел сказать «больнице», но в последний момент решил, что данное слово не совсем подходит, и исправился, – В вашем заведении содержится моя мать – Семенова Валентина Андреевна. Я хочу забрать ее домой. Какова процедура выписки и что для этого требуется?

– Валентина Андреевна, – задумчиво протянул главврач, щуря глаза и снова глядя в окно, – Да, да… Кажется, я понял о ком вы говорите. Занятный пациент, признаюсь. Весьма своеобразная личность. Я бы даже сказал, экстравагантная. Вы так не считаете, Николай Евгеньевич?

– Думаю, это не имеет отношения к сути вопроса, – стараясь сохранять хладнокровие, ответил я, – Какова процедура и что нужно подписать?

– А я не ошибся. Вы и в самом деле настроены решительно, – он одобрительно кивнул, выпирая вперед острый, гладко выбритый подбородок, – Весьма похвально, Николай Евгеньевич, весьма похвально. Тогда позвольте уточнить. То есть, вы хотите прекратить изоляцию своей матери и готовы взять на себя ответственность за возможные, я бы даже сказал, весьма вероятные последствия освобождения психически неуравновешенного пациента. Верно?

– Верно.

– Хорошо.

Он снова нажал на кнопку вызова, и на пороге кабинета тут же возникла эффектная фигура секретарши:

– Слушаю, Карл Генрихович.

– Наталья, подготовьте документы на освобождение Семеновой… – он нахмурился и вопросительно посмотрел на меня.

– Валентины Андреевны.

– Семеновой Валентины Андреевны. И сделайте копию паспорта Николая Евгеньевича.

Девушка той же идеальной походкой подплыла ко мне и застыла в ожидании. Я растерянно уставился на нее, а затем и на главврача.

– Это необходимо для оформления документов, – заверил меня Карл Генрихович и для убедительности кивнул.

– Я не брал с собой паспорт. Если это не принципиально, я могу подвезти его позже.

– Позвольте, молодой человек, но как же вы тогда попали на территорию хосписа?

– Думаю, вам лучше задать этот вопрос вашему охраннику, – не без удовольствия ответил я, предвкушая, какой нагоняй теперь получит надменный охранник. Неприкрытая подлость, конечно, с моей стороны. Но соблазн был настолько велик, а усталость от бесконечного хамства настолько так накопилась, что не воспользоваться возможностью отомстить чужими руками я просто не смог.

Главврач хмыкнул, задумчиво постучал шариковой ручкой о ежедневник, сделал в нем короткую запись, улыбнулся и обратился к секретарше:

– Подготовьте документы.

– Но, Карл Генрихович… – секретарша округлила глаза, надула губы и посмотрела на меня так, словно я был каким-то прокаженным, а ее шеф этого не замечал.

– Готовьте, я сказал! – отчеканил тот, на миг превратив собственное лицо в каменную маску, а затем снова переключился на меня, и маска вмиг исчезла, – Вы желаете кофе или чай?

– Нет, – сказал я, чуть не добавив «благодарю», но вовремя вспомнил, что это может выдать во мне «психическое расстройство».

Врач кивнул секретарше, и та в полном недоумении вышла из кабинета. Снова стало тихо. Карл Генрихович встал, сложил ухоженные руки за спину, подошел к окну и посмотрел вниз на проспект.

– Николай Евгеньевич, – он выдержал небольшую паузу, – Позвольте задать вам деликатный вопрос.

– Пожалуйста, – разрешил я и тут же мысленно выругал себя за неудачно подобранное слово. Врач бросил на меня мимолетный взгляд, но я успел заметить в нем удивление в сочетании с неподдельным интересом. Профессиональным интересом. Я в очередной раз мысленно ругнулся. Кулаки непроизвольно сжались и костяшки пальцев предательски хрустнули. Тот сделал вид, что не заметил моего напряжения, продолжая разглядывать отстраненным взглядом суету городского проспекта.

– У вас есть дети?

– Да. Дочь.

– Прекрасно. Сколько ей?

– Шесть.

– Очень хорошо. Как она себя чувствует?

– То есть? – не понял я.

– Я имею в виду психическую составляющую ее здоровья. Спрашиваю, так сказать, исключительно из профессионального любопытства.

– Она вполне здоровый ребенок. Не понимаю, какое отношение имеет дочь к сути моего визита.

– Простите, я предупреждал, что вопрос будет деликатным, – Карл Генрихович изобразил виноватую улыбку, – Вы можете не отвечать, если хотите.

Я промолчал. Он понимающе кивнул и вернулся в кресло.

– А ваша мама… Я могу ее так называть? – голос приобрел мягкие, бархатистые, даже несколько приторные оттенки.

Я снова не стал отвечать, на этот раз, посчитав вопрос риторическим, и Карл Генрихович, видимо, принял мое молчание за согласие.

– Хорошо, – продолжил он, – Так вот. Ваша мама когда-нибудь говорила о том, что любит внучку?

– Карл Генрихович, при всем уважении, я бы не хотел обсуждать интимные вопросы своей семьи с малознакомым человеком, пусть и с психиатром. И вообще, у меня складывается ощущение, будто я присутствую не в кабинете медицинского учреждения, а на допросе в милиции. Поэтому, думаю, будет вполне разумно, если мы с вами как можно скорее уладим все необходимые формальности и закончим наше общение. К тому же, у меня очень мало времени. Если для ускорения процесса от меня что-нибудь требуется, я готов пойти навстречу.

Глава 12. Переговоры

По всему было видно, что главврач тянет время, хотя и довольно быстро распорядился подготовить документы для выписки. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что ни один чиновник в нашей стране, будь то медик или депутат (да хоть воспитатель в детском саду!), не станет выполнять своих обязанностей с энтузиазмом без должной мотивации. И не имеет значения, в какой реальности ты при этом находишься. Взятки берут везде. За годы работы в банке, я провел слишком много переговоров с руководителями бюджетных структур, чтобы этого не знать. Все договоры, все государственные тендеры, не зависимо от сути сделки, всегда заключались и выигрывались на условиях обратного личного вознаграждения подписанта. Если говорить проще – на откатах. А если еще проще – на взятках.

Все переговоры с бюджетниками, как правило, велись по одному и тому же сценарию: выражение «безграничного уважения» с обеих сторон переговорного процесса, освещение предложения потенциальному клиенту, выслушивание нытья чиновника по поводу скудности бюджета подведомственной структуры, расшатывание ставок, закрепление предварительной договоренности рукопожатием и совместное распитие спиртного для полировки взаимовыгодной сделки. Главенствующую позицию во всей этой нехитрой схеме всегда занимал один единственный пункт – «расшатывание ставок». То есть, то, что откаты будут – даже не обсуждалось. Это был очевидный факт, состоявшийся еще до начала выражения «безграничного уважения». Обсуждению подлежал только их размер. Ты переступаешь порог кабинета, и его временный владелец уже прикидывает, сколько он может с тебя поиметь. А уж твоя задача – нащупать ту самую планку, опустившись ниже которой можно не довести переговоры до последнего пункта, а значит упустить потенциального клиента.

Схема работала безотказно. Я применял ее десятки, если не сотни раз, доведя «искусство» ведения переговоров до совершенства. Все чиновники вели диалог в одних и тех же рамках, испытывая твердую уверенность, что являются ведущими, а не ведомыми в переговорном процессе. Я же всегда делал вид, что так оно и есть.

Делая предложение Карлу Генриховичу, я даже предположить не мог, что он отреагирует на него как-то иначе. Нет, я не самоуверенный сноб, и прекрасно понимаю, что любой, даже самый талантливый переговорщик, способен ошибаться. Здесь же, скорее, свою коварную роль сыграла сама многолетняя безотказная схема, доведенная до автоматизма. Именно этот автоматизм внушал уверенное спокойствие, притупившее мою бдительность.

В случае с этим человеком, безотказная схема впервые дала сбой. Я впервые почувствовал себя ведомым и, признаюсь, начал слегка паниковать.

– Позвольте, Николай Евгеньевич, я вас немного поправлю, – он продолжал говорить все тем же бархатным, глубоким баритоном, от которого создавалось неприятное ощущение, будто тебе хотят залезть поглубже в душу, – Я ни в коем случае не веду допросов и, тем более, не выведываю интимные подробности вашей жизни. Мне они попросту ни к чему. К тому же, для этого существуют специальные государственные органы, с которыми вам еще предстоит общение, если вы и в самом деле намерены взять на себя ответственность за содержание психически неуравновешенного родственника. Хочу, чтобы вы поняли, что наша беседа важна, в первую очередь, именно для вас. Для вас, вашей дочери и, конечно, для самой… мамы.

Последнее слово он произнес намеренно мягко, протяжно. Словно пропел. И улыбнулся. Улыбка соответствовала тембру голоса. Такая же масляная и заискивающая.

– Николай Евгеньевич, – теперь его лицо сделалось грустным, – Ваша мама больна. И вы это знаете. А самое ужасное в ее состоянии то, что она не способна себя контролировать. Психические расстройства тем и отличаются от насморка, что человек не отдает отчета собственным действиям и способен нанести колоссальнейший вред окружающим, сам того не осознавая. Вы говорите, что у вас юная дочь. Думаю, не нужно лишний раз напоминать, что вы, как отец, несете полную ответственность за ее жизнь. В том числе и за всем известный процесс взросления, который в современной психиатрии классифицируется не иначе, как процесс обструкции повышенной сензитивности. Иными словами, родители несут ответственность за благополучное становление психической составляющей взрослеющей личности, которая у всех детей имеет врожденное увечье – повышенную эмоциональность. Безусловно, неприятная особенность имеет и положительную сторону. Благодаря этой рудиментарной аномалии дети, ввиду своей беспомощности, находят некоторый эмоциональный отклик у своей главной кормилицы – матери. Но на этом функциональный потенциал рудимента исчерпывается. Он превращается в опасный зародыш более масштабного психического расстройства. Науке известно достаточное количество случаев, когда ребенок, под влиянием внешних факторов либо под влиянием психически нездоровых взрослых, так и не преодолевал опасный барьер. Такие люди на всю жизнь остаются калеками. Иногда, конечно, помогают некоторые радикальные методы лечения, но это скорее исключение, нежели правило. Подчас, некоторые родители воспринимают эту особенность детской психики, как некую не достойную внимания мелочь и подвергают тем самым собственных детей, а значит и себя, необдуманным рискам. И риски эти настолько же велики, насколько и коварны! Вы только представьте, во что может превратиться ваша собственная жизнь, если психически нездоровая женщина, вступив в полноценный эмоциональный контакт с вашей дочерью, затормозит процесс обструкции! Под влиянием нестабильной эмоциональности бабушки, ребенок, с высокой долей вероятности, рискует оказаться инвалидом! Вы будете обречены остаться в старости без опеки! Мало того, вам придется опекать больную дочь всю жизнь! Всю! Жизнь! Вы уж простите за прямоту, но иных слов я подобрать не могу! Понятия не имею, что заставило вас обратиться к нам с такой просьбой, но я прошу вас сто раз подумать, прежде чем вы примите окончательное решение. Если дело в стоимости наших услуг, то могу вас заверить, что тарифная сетка хосписа весьма гибка, и мы могли бы подобрать для вас более приемлемые финансовые условия. Так сказать, бюджетный вариант. К примеру, вашу мать могут содержать не в отдельной камере, а в общей. Или урезать рацион питания. Это тоже возможно. Если же хотите и вовсе сбросить с себя бремя материального содержания больной родственницы, то для таких клиентов у нас есть и более радикальные способы содержания. Например…