Текст книги "Бремя избранных"

Автор книги: Сергей Казменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Казменко Сергей
Бремя избранных

Сергей КАЗМЕНКО

БРЕМЯ ИЗБРАННЫХ

Анно позвонил поздно вечером. Я снял трубку. Рука моя дрожала. И голос, наверное, тоже дрожал. Чтобы не выдать своего волнения, я поднес трубку к уху и молча ждал, что же он мне скажет. Я знал, что это звонит именно он – никто больше не знал, где я нахожусь. И то, что он должен был мне сказать, было моим приговором.

– Потрясающий успех! – было первым, что я услышал. На линии были какие-то помехи, голос его едва пробивался сквозь шум и треск, и он, зная это, говорил громко и отчетливо, иногда переходя почти что на крик, едва ли не по слогам произнося каждое слово. – По-тря-са-ю-щий! Я же говорил тебе, что незачем уезжать, я же знал, что все будет хорошо!

– Да рассказывай же ты! – закричал я в ответ. – Хватит тянуть!

Мне вдруг стало хорошо, легко и свободно, гнетущее напряжение последних дней куда-то исчезло, исчезли все страхи, сомнения, неуверенность, стало радостно и весело, хотелось плясать и смеяться, но на глазах почему-то выступили слезы.

– Зря ты уехал, это надо было видеть! Весь день у входа была очередь, весь день! Мы даже закрыли на час позже.

– А Дарги, Саранов – они были?

– Что?

– Саранов, спрашиваю, был?

– Да, он вместе с Дарги приходил. Видел бы ты их рожи. Они же всегда приходят только для того, чтобы сказать какую-нибудь гадость. Но тут! Ты не поверишь, я бы сам не поверил, если бы не видел собственными глазами! Они стояли, разинув рты!

– Врешь!

– Да ты, чудик, сам не понимаешь, что ты сделал! Признавайся: где ты стащил все эти картины? Я же тебя знаю, тебе же всего этого ни в жисть не написать, – и он радостно засмеялся на том конце линии.

– Так значит, все хорошо? – спросил я, чтобы снова услышать его ответ.

– Тебе что, десять раз повторять? Все прекрасно, великолепно, потрясающе! Что еще? Да, гениально, неповторимо, уникально! Посмотрел бы ты в книгу отзывов! – слышимость вдруг улучшилась, и он почти оглушил меня своим последним возгласом: – Заренский там почти целую страницу исписал!

– Да не ори же ты! – сказал я, инстинктивно отодвигая трубку от уха.

– Ну наконец-то, – он облегченно вздохнул. – Я чуть голос не сорвал.

– А что он написал?

– Сам прочитаешь. Бросай-ка ты всю эту волынку и дуй прямо в аэропорт. Утром уже здесь будешь.

Я заметил, что так и стою полусогнувшись у телефона, присел было на краешек диван, но сидеть не смог и снова вскочил. Мне хотелось подпрыгнуть до потолка, пройтись на руках от радости, совершить еще какую-нибудь глупость, но телефонная трубка приковывала меня к месту, и оставалось только идиотски улыбаться, сдерживая радостный смех, жадно ловить каждое слово Анно и мысленно представлять себе то, что он описывал. Но даже от одной попытки представить это захватывало дух!

– Слушай, Анно, – сказал я, прерывая его словоизлияния, – честно скажи – ты не врешь? Потому что если ты врешь, я тебе этого никогда не прощу.

– Он еще спрашивает! – заорал Анно в ответ. – Да народ тут просто без ума от восторга! Я тебе прямо скажу: ты – открытие сезона. Никак не меньше. Аренский не имел такого успеха! Да что Аренский! Бухов перевернется в гробу от зависти!

– Ну уж это ты хватил, – сказал я смущенно. – Мне до Бухова...

– Ну, между нами говоря, тебе до Бухова, конечно, расти и расти, мы-то с тобой это понимаем. Но факт налицо – твоя выставка становится событием сезона. Я же говорил тебе, что не надо психовать, что твой отъезд не имеет никакого смысла. Уж мне-то ты мог бы поверить. Что, легче тебе было там, вдали?

Я немного подумал.

– Не знаю. Кое в чем легче, кое в чем тяжелее.

– Ну вот, я же говорил!

– Ну а как там наши? Скажешь, и Гаранов тоже "вне себя"? Он же помнится, морщился.

– Только не падай. Лучше сядь. Гаранов совершенно изменил свое мнение. Он сегодня часа три шатался по залу, потом подходит ко мне и говорит: "Анно, я, пожалуй, был не прав". Ты от него раньше что-то подобное слышал? Я – нет. Даже не думал, что он способен произнести подобные слова и при этом не помереть. Признавайся, чем ты его купил?

– Обещал жениться на его дочери, – ответил я трагическим голосом. Дочка Гаранова развелась уже дважды, и оба бывших ее мужа успели так попортить ему жизнь, что он заранее возненавидел третьего, который придет им на смену.

– Ха-ха-ха! – засмеялся Анно. – Ну, теперь видно, что ты пришел в себя. Так как – вылетаешь назад?

– Нет. В конце недели, как и планировал.

– Ну что ж, может ты и прав, – голос Анно сразу посерьезнел.

– А что больше хвалили? "Мадонну", "Окно" или "Острова"?

– Старик, это все здорово это тоже хвалили. Но попутно. Главное, что там было – это твой "Дьявол". Как ты только добился этого, старик? И, самое главное – почему никто не заметил этого раньше?

– Стой-стой, да этого же не может быть. Какой "Дьявол"? Тот эскиз, что я написал в ноябре?

– Да.

– Так я же его даже не собирался выставлять. Это же так, мелочь.

– Старик, не скромничай. Твой "Дьявол" просто великолепен. Народ стоял перед ним такой плотной толпой, что с места было не сдвинуть. Я удивляюсь – где были мои глаза раньше? Как я мог этого не заметить? Видно, совсем замотался тут с подготовкой. Ты там на курорте мучился от безделья, а я всю неделю перед открытием бегал, высунув язык, даже передохнуть некогда было. Я ведь еще сегодня утром прошелся по залу, в угол, где "Дьявол" этот висит, тоже заглянул – ничего особенного не заметил. А вечером, когда народ разошелся, я туда подошел и битых полчаса простоял перед ним. Это я-то! Я! Ты же меня знаешь, я же черствый сухарь, которого мало что в искусстве способно тронуть – твои слова, между прочим – я проторчал перед "Дьяволом" битых полчаса!

– Но этого же не может быть, – повторил я растерянно. – Этого же просто не может быть. Это же не картина – так, баловство. Я же его намалевал за один день. Взял первое, что пришло в голову. От скуки.

– Старик, ты – талант! И не спорь!

– И не собираюсь. Но ведь "Дьявол" – далеко не главное из того, что есть на выставке.

– Ты – талант. Уже по тому хотя бы, что намалевал его за один день. Значит, в тебе есть сила, которая ищет выхода. "Дьявол" твой великолепен, он первым бросается в глаза, а все остальное отодвигается пока на второй план. Но это только пока. Если ты в это остальное вложил столько же силы, то и его тоже поймут. Чуть позже. Тебе теперь надо работать как можно больше. Самое главное – не останавливаться. Если ты сейчас остановишься, потом уже разгона взять не удастся. Если ты остановишься, то этот успех никогда больше не повторится. И не говори потом, что я тебя не предупреждал.

– Спасибо тебе, Анно, спасибо.

– Ладно, ладно. Будь здоров, отдыхай пока, но думай о работе. Я кончаю, а то так до утра проговорить можно. До свидания.

– До свидания, Анно.

Я положил трубку, выпрямился, огляделся по сторонам. Был поздний вечер. Свет в номере был погашен, но внизу, на набережной, ярко горели фонари, и номер был залит их похожим на лунный светом. Было тихо, даже шум прибоя не доносился сюда с пляжа, только ветер слегка шелестел занавеской у открытой форточки.

Я постоял немного, глядя вниз, потом сел в стоявшее рядом с окном кресло, задумался.

Я не чувствовал сейчас радости, но верил, что она вернется. Просто я слишком устал, чтобы радоваться. Только теперь я понял, насколько же я устал за дни ожидания выставки. Наверное, мне действительно не следовало уезжать, потому что нельзя спастись бегством от самого себя. Ведь все те вопросы, которые мучили меня, пока готовилась выставка, я увез с собой, и здесь, вдали от привычного окружения, я оказался полностью в их власти. Я мечтал об этой выставке и одновременно боялся ее, потому что там, в выставочном зале, было собрано все, чем я жил уже много лет. Как, как можно выставить это на всеобщее обозрение? Для чего раскрывать душу свою перед случайными и, возможно, равнодушными людьми, можно ли ждать от них понимания того, что не могли зачастую понять даже те, кто мне близок? Да и можно ли вообще рассчитывать на понимание чего-то такого, что при всем старании ты так и не сумел выразить в должной мере? А раз не будет понимания – то зачем вообще все это нужно? Ведь не ради денег же. Что я, мало зарабатываю, когда пишу добротные ремесленные портреты или же на заказ занимаюсь оформительством? И вообще – соглашусь ли я продать хоть одну из этих картин? Зачем же тогда идти на эту пытку, когда каждый холодный взгляд, брошенный на мои картины, будет резать по живому?

И все же я готовился к этой выставке и связывал с ней определенные надежды. Наверное, нам просто кажется, что мы можем писать просто так, только для самих себя. Наверное, художник просто не в состоянии творить, не делясь с другими людьми, как бы больно ему при этом не было. И я ждал этой выставки. Ждал и боялся. А в последний момент, за неделю до открытия, не выдержал и сбежал, оставив Анно все заботы по ее подготовке. Сбежал, как мне сначала казалось, ото всех этих вопросов, но они конечно же настигли меня здесь, и отсюда бежать уже было некуда.

Я все же не выдержал и вернулся на день раньше. Из аэропорта позвонил Анно и поехал домой. Он уже ждал меня там, когда я вошел – уезжая, я всегда оставляю ему ключи от квартиры. Развалился, как обычно, в моем кресле и сосал свою вечно пустую трубку. Он ничего не ответил на мое приветствие, только кивнул и проследил взглядом, когда я прошел в спальню, чтобы переодеться с дороги. Странно, я и не ждал ничего другого. Я как будто бы чувствовал, что так оно и будет, предвидел этот странный его взгляд и застывшую позу, предвидел его молчание и гнетущую, напряженную тишину в квартире.

Его звонок в день открытия выставки оставался для меня до сих пор единственным источником информации о ней. Там, на юге, я почти не читал газет и журналов, даже радио мне каким-то чудом удавалось избегать. Я старался насколько только мог спрятаться от любого возможного упоминания об этой выставке, хотя и понимал, отлично понимал, что в масштабах страны она является событием слишком ничтожным, чтобы заслуживать упоминания в сводках новостей. Но чем больше старался я воздерживаться от мыслей о выставке, тем больше – вполне естественно – они овладевали мной, тем чаще стали возвращаться прежние сомнения и прежние, так и не разрешенные вопросы. Я не хотел звонить Анно, я страшился позвонить кому-то еще, и к тому моменту, когда самолет пошел на посадку, пришел уже в совершенное смятение. Переодеваясь, я посмотрел на себя в зеркало. Застывшее, ледяное лицо, пустой, невидящий взгляд. "Портрет наркомана", – сказал бы Анно.

Его машина стояла у подъезда. Мы успели как раз к закрытию, когда зал покидали последние посетители, и пожилая уборщица в синем халате начала мыть пол. Когда мы вошли в зал, предварительно переговорив с вахтером, она подняла голову, неодобрительно поглядела на нас и снова занялась своим делом. На картины она не смотрела.

Анно остановился у входа в зал, сел в кресло у столика с книгой отзывов и принялся ее перелистывать. Я знал, что он не читает – так, переворачивает страницы. За всю дорогу сюда мы не сказали друг другу ни слова. Что-то тяжелое висело в воздухе между нами, мы оба чувствовали это и не могли говорить. Он сидел теперь в кресле спиной к залу, спиной к картинам. Он не хотел смотреть на картины, он оставлял меня наедине с ними.

Я отвернулся от него, сделал несколько шагов. Услышал, как он зашелестел страницами. Услышал, как уборщица поставила на пол ведро. И все. И весь мир вокруг исчез, во всем мире остались лишь я и мои картины. Я лишь взглянул на них, поднял глаза, и они заполнили собой весь мир, они не оставили в этом мире места ничему больше. Они глядели на меня со всех сторон, они обступили меня, и я шагнул им навстречу.

Мир меняется вокруг нас, и мы меняемся вместе с миром. И то, что поражало своей новизной вчера, назавтра покажется тусклым и неинтересным. И ты уже не увидишь радуги в капле воды и не уловишь аромата дальних стран в случайном порыве ветра. Всегда, пока ты живешь, все окружающее тебя, даже если оно и не меняется внешне, постоянно наполняется новым смыслом и новым содержанием – лишь потому, что меняешься ты сам. Время идет, и ты становишься, наверное, мудрее и богаче, но никогда уже не сможешь воспринимать мир так, как воспринимал его прежде. Время идет, и нет никакой силы, способной остановить и сохранить твое восприятие мира. Никакой, кроме силы художника. Время идет, и мы не можем вернуться назад. Но мы можем вспомнить...

Вот оно – "Окно" – за которым целый мир, непонятный и таинственный, полный, быть может, чудесных загадок или же страшных тайн, может быть, добрый и ясный, а может – страшный и злой. Стоит лишь распахнуть это окно, и ветер того мира ворвется сюда, и можно будет вдохнуть его полной грудью и на миг ощутить его аромат – радостный и тревожный, каждый раз новый и неожиданный. Сколько раз стоял я перед этим окном и протягивал к нему руки, и раскрывал его, сколько раз вглядывался я в неведомый мир, открывающийся из этого окна...

А вот этот добрый старичок на лесной поляне, выглядывающий из зарослей малины и иван-чая. Повернулся и смотрит на меня ласковым взглядом из-под густых седых бровей. Или это леший? И это не брови, а лохмы спутанных волос свисают со лба? Или это оборотень, не то человек, не то волк, злобно оглянувшийся, прежде чем скрыться в чаще? Или это всего лишь замшелый лесной пень, память о нерадивых лесорубах? Кто знает, кто сумеет ответить на этот вопрос? Во всяком случае, не я.

Я шел вдоль стен, и картины мои смотрели на меня. И я вспоминал дни и недели, проведенные с ними вместе, вспоминал все, что чувствовал, когда писал их, когда вглядывался в их постепенно проступавшие на холсте черты. И вспоминал то, что чувствовал позже, когда вновь и вновь возвращался к ним, и каждый раз открывал в них что-то для себя новое, ускользавшее прежде от моего взгляда – просто потому, что когда-то это было обыденным в моем восприятии мира, но потом ушло навеки, сохранившись лишь в картинах и неожиданно открываясь для меня самого много позже. "Мадонна" проводила меня долгим задумчивым взглядом, кто-то помахал рукой из окошка старой ветряной мельницы, кто-то почти неразличимый вдали посмотрел на меня в морской бинокль с палубы парусника, огибающего острова. И я шел от картины к картине, ничего вокруг, кроме них, не замечая.

И вдруг остановился.

Потому что прямо в глаза мне со стены смотрел Дьявол.

Он ничего не говорил мне. Ему незачем было со мной разговаривать. Он презрительно скривил губы и смотрел властно и высокомерно. Он был одет как обычный человек, и выглядел он как обычный человек, но взгляд его таил в себе такую силу, был так глубок и пронзителен, что не оставалось ни малейшего сомнения в том, кому он принадлежит. В этом взгляде ощущалась сила, способная парализовать волю любого самого волевого человека, и была в нем мудрость – злая мудрость того, кто знает все несовершенства мира и готов воспользоваться ими в своих низменных целях. Он соединял в себе все эти качества и таил вдобавок еще много такого, чего я не сумел разглядеть и осознать в те минуты. Он приковывал к себе, от него невозможно было оторваться, я не мог сделать и шага, не мог пошевелиться, парализованный этим взглядом, залезающим в самую душу. Неужели я написал это лицо, неужели это я вложил в него такую силу? Откуда взялась она, как смог я перенести ее на холст? Я яростно затряс головой, сбрасывая наваждение дьявольского взгляда, с трудом отвел глаза от картины, перевел дух.

– Ну что? – спросил меня Анно, тронув за локоть. Я не слышал, как он подошел. Я молча оглянулся, посмотрел вокруг. Уборщица уже ушла, никого, кроме нас двоих, не было в зале.

Не ответив, я молча подошел вплотную к картине. Изо всех сил стараясь избегать взгляда Дьявола, стал внимательно осматривать ее. Нет, сомнений не оставалось – это была моя картина. По сути – не более, чем эскиз, написанный в спешке, среди будничной суеты, неровными мазками, с многочисленными огрехами, хорошо заметными при внимательном рассмотрении. Я искал в картине чего-то, что раскрыло бы мне ее силу, не замеченную мной раньше, хотел увидеть неуловимые штрихи, которые в корне меняли бы впечатление от нее, но не находил для себя ничего нового – лишь свои поспешные и не слишком умелые мазки. Ничего нового не появилось в этой картине с тех пор, как я видел ее последний раз. И только Дьявол, изображенный на ней, ожил. И стоило мне вновь встретиться с ним взглядом, как я опять потерял власть над собой, застыл, прикованный к месту, вбирая в себя этот взгляд и все, что за ним стояло, чувствуя, как он завладевает моей душой и начинает командовать моим телом. Я попытался бороться с ним моим творением! – но не смог выдержать и минуты этой борьбы. Я почувствовал, что сердце мое бьется на пределе, дыхание стеснено, голова кружится и, понимая, что долго мне этого не выдержать, усилием воли отвел глаза, повернулся на нетвердых ногах и зашагал к выходу из зала.

Анно нагнал меня у двери, взял за локоть. Несколько минут мы простояли молча, глядя назад. Дьявол отсюда виден не был, но теперь, после его взгляда, все остальные картины поблекли, висели на стенах нелепыми разноцветными пятнами с размытыми очертаниями. Мимо нас прошел, гремя ключами, сторож, подошел к электрическому щитку и стал гасить свет в зале.

– Хочешь почитать книгу отзывов? – спросил Анно напряженным, неестественным голосом.

– Нет. В другой раз. Потом. Завтра.

– Ты, похоже, не ожидал этого.

– Не ожидал...

Я сам говорил каким-то чужим голосом, слова звучали странно и незнакомо.

Мы вышли из зала. За нами, погасив лампу у входа, вышел сторож и начал запирать двери. Полутемной лестницей мы спустились вниз и вышли на улицу.

– Куда поедем? – спросил Анно.

– Домой.

Мы сели в машину. Анно достал свою трубку, сунул ее в рот, молчал, не заводя мотора. Я не торопил его, мне было все равно.

– Знаешь, – сказал он, – народа с каждым днем все больше. Сегодня особенно...

Он замолчал, поняв, что говорит не о том. Потом спросил:

– Как ты написал его?

– Не помню точно... Не помню. День какой-то гнусный был. Ничего не получалось. Все валилось из рук. Работать не хотелось. Выходить никуда не хотелось. Дождь со снегом, слякоть, холод. Ветер. Отопление еще отключили... Пошел в мастерскую и давай малевать. Потом увидел, что ерунда получается, бросил. Хотел закрасить, да все руки не доходили. Ты же видел, что он не закончен. Так, намечен – и все.

– Только взгляд...

– Да не писал я этого взгляда! Не писал! Не знаю я, откуда он взялся!

Мы молчали. Было тихо, лишь изредка проезжали машины. Почти совсем уже стемнело, и все вокруг в этой темноте казалось пустым и заброшенным. Прохожих почти не было, и не верилось, что днем у входа в этот маленький окраинный клуб толпится народ, желая попасть на выставку.

– Может, снимем его? – спросил я.

– Как его теперь снимешь? И почему? Потому что нам в головы лезет всякая чушь, когда мы заглядываем ему в глаза? Так это ведь не картина виновата. Это нам самим, пожалуй, следует к психиатру обратиться. Тьфу, мистика какая-то, – он отвернулся к окну, немного помолчал. Затем, не поворачиваясь, стал говорить как бы сам с собой. – Ведь каждый день к нему, проклятому, подхожу, каждый день торчу перед ним по полчаса. Не хочу идти, боюсь идти, а иду. Он же мне душу каждый день наизнанку выворачивает, он же залезает туда своим взглядом и выкапывает всякую мерзость, о которой я раньше и понятия не имел! И так он делает с каждым, кто на него смотрит. И чем дольше смотришь, тем страшнее становится. Ты-то этого еще не почувствовал, – повернулся он ко мне. – Ты-то сегодня перед ним, почитай, в первый раз стоял...

Он завел мотор, тронул машину.

До самого дома мы с ним больше не разговаривали. Но всю дорогу думали об одном и том же. Да и о чем еще могли мы думать?

– Ладно, – сказал он, остановившись у подъезда. – Иди, отдыхай. Утром все предстанет в другом свете. Напридумывали мы тут всякого да сами же и поверили. Как дети... – он усмехнулся.

Я ответил ему слабой улыбкой, пожал руку и вылез из машины. На пороге я оглянулся. Он махнул рукой и тронул машину.

Дома был Дьявол.

Я видел его повсюду.

Он смотрел на меня из темного окна, из зеркала, из темноты дверного проема.

Я отводил от него взгляд лишь для того, чтобы через мгновение снова встретиться с ним взглядом где-то еще. Я хотел лечь спать и забыться, но сон не шел. Стоило лишь закрыть глаза, как Дьявол вновь оказывался передо мною. Я включил телевизор, но передачи уже закончились. Я поставил пластинку, но музыка била по нервам, я не выдержал и минуты. Тогда я оделся и вышел в мастерскую.

Но в мастерской было пусто и неприветливо. Не было привычных картин на стенах, не у кого было попросить помощи и поддержки. Лишь несколько эскизов стояло на полу вдоль дальней от двери стены, да одна незаконченная картина лежала на подрамнике. Я посмотрел на них, осмотрел их все по очереди, попытался сосредоточиться на том, что они изображали, но не смог этого сделать. Дьявол преследовал меня повсюду.

Что, что такое скрыто в этой картине? Как мог я написать ее? Я подошел к шкафу, достал с полки стопку рисунков, стал бегло просматривать их, бросая на пол один за другим. Не то, не то, все не то! Я видел перед собой Дьявола, и он был совсем другим, он был гораздо живее, объемнее, совершеннее всех этих рисунков, хотя тоже был создан на одном дыхании, без особенной затраты жизненных и духовных сил. Откуда же тогда взялись в той картине глубина и объемность? Откуда взялось его такое живое и пугающее выражение лица, откуда это ощущение, что смотришь не на картину, что там, за рамой, ее окружающей, стоит настоящий Дьявол, живой, коварный и злой, который ждет лишь мгновения, когда ты отвернешься, чтобы выйти наружу и пойти бродить по свету? Я не писал его таким. Я не придавал его глазам этого зловещего блеска, этой силы и власти. Я не мог, просто не мог сделать его таким живым! Я бездарь и недоучка в сравнении с тем, кто сумел бы это сделать. Ни одна из моих картин даже отдаленно не приближается по силе своего воздействия к этому уровню.

Так как же тогда, черт подери, смог я написать его?!

Это же черт знает что, думал я, глядя в пустоту перед собою невидящими глазами, это же черт знает что. Меня была дрожь, я задыхался, не знал, что я делаю, что я буду делать, а Дьявол, стоящий перед моим мысленным взором, ждал лишь мгновения, когда я закрою глаза и отвернусь, чтобы выйти из картины...

Я не помню, что я делал в ту ночь. Может быть, я уснул ненадолго, сидя в кресле. Может быть, присел лишь на минуту, бесцельно пробродив по квартире несколько часов подряд. Просто, очнувшись, я вдруг увидел, что уже светает. Ночь прошла, близилось утро. Я взглянул на часы. Было около пяти. Не имело смысла ложиться, все равно уже не уснуть. Я встал, не спеша прошел в мастерскую. Там горел свет. Я подошел к подрамнику, взглянул на незаконченную картину. Я вспомнил ее, Дьявол не стоял больше перед моим мысленным взором и не заслонял всего остального. Я вспомнил, как пришла мне в голову идея этой картины, как начинал я писать ее, какие надежды с ней связывал, вспомнил, как думал завершать начатую работу. Мысли были совершенно четкие и ясные, снова появилось желание работать, поскорее взять в руки кисти и писать, писать... Я всматривался в картину, продумывая, как буду выписывать детали, какие использую краски, какую применю технику. Там, на картине, был мир, который я творил, который мне еще предстояло сотворить до конца, мир, над которым я был полностью властен, который я смогу сколько угодно изменять по своему желанию, законы жизни и развития которого определяю я, только я один. Мы – те, кто способен творить – боги. На листе бумаги, в глине, камне или на холсте мы можем творить все, что нам угодно. Мы – всесильные боги, мы сами творим миры, которые нам по вкусу, сами определяем законы их развития, сами населяем их героями или злодеями, наделяем счастьем или несчастьями и всеми другими угодными нам чертами. И они, эти миры, совершенно подвластны нам. Если только мы не убьем их в процессе творения – а именно так поступают бездарности – то они выходят в наш общий человеческий мир такими, какими мы их создавали. Но там, в этом внешнем мире – что происходит с ними там? Что происходит с ними после того, как мы лишаемся своей власти над сотворенными мирами? По каким законам живут они дальше?

Они выходят в этот мир, и люди смотрят на них, на наши творения, и наделяют их чертами, которых не было в создававшихся нами образах, и преобразуют их на свой собственный лад. И, оставаясь внешне неизменными, наши творения преобразуются в мыслях людей по законам, нам неподвластным. Ни Шекспир, ни Сервантес не могли наделить Гамлета и Дон Кихота и сотой долей тех черт, с которыми они живут в нашем сегодняшнем мире. Однажды рожденные, образы выходят из-под власти творца и живут своей собственной жизнью. Люди, воспринимающие творения художника, наделяют их новой мудростью и новой силой. Только живые люди, воспринимающие эти творения, помогают им жить дальше, передавая им частицы своих собственных душ. И сами при этом становятся другими.

Ведь искусство – это великая наука познания человеческой души. И, как и во сякой науке, путь искусства – это путь открытий. Человек не способен остановиться на пути познания и не способен отказаться от своих открытий на этом пути, какими бы эти открытия ни были. Если ты способен творить, если ты по праву занимаешь место творца, открытий тебе не избежать. Быть может, мы созданы такими для того, чтобы в конце концов разрушить эту Вселенную и заново начать цикл творения. И никто из нас не в состоянии задержать познание, когда открытие уже сделано. Не имеет значения, кто именно совершит его – не мы выбираем, нас выбирает Вселенная. Даже если бы можно было заранее знать все последствия, даже если бы можно было остановиться перед закрытой дверью на пути познания человеческой души все равно мы не смогли бы удержать ее закрытой для других. Человечество обречено на познание и не способно остановиться на этом пути, даже если путь этот и ведет в преисподнюю.

И я понял тогда, что, написав портрет Дьявола, я совершил именно такое открытие. Я открыл в душе человеческой что-то такое, чего лучше было бы не знать никогда. И, выйдя из-под моей власти, Дьявол вынес это открытие во внешний мир. А значит, ничего теперь нельзя было поправить. Люди смотрели на него, и невольно, неосознанно наделяли его все новыми чертами, а он впитывал частицы их душ, впитывал и оживлял все то дьявольское, что в них было, и все большую силу обретал его взгляд, все более живой и объемной становилась его фигура, все более властным выражение его лица. И вчера, когда я стоял перед ним, он был уже совершенно живым и диктовал мне свою волю.

Я бросился в прихожую, стал поспешно одеваться. Я знал, что совершаю глупость, что ничего уже не изменить, что мне никогда не удастся поправить сделанного, и бремя этого открытия вечно будет лежать на моей совести, но поступить иначе я не мог. С третьей попытки мне удалось поймать такси, в шесть утра я был уже у дверей клуба и стучал в окно к вахтеру.

– Это вы тут недавно шастали? – узнав меня, угрюмо спросил он меня, высунув в щель заспанное лицо.

– Скорее, надо посмотреть, в порядке ли картины! – сказал я первое, что пришло в голову.

Он зевнул, посмотрел на часы.

– Да вы с ума сошли. Еще только шесть.

– Пожалуйста, я вас очень прошу!

Он буркнул что-то нечленораздельное и, очевидно, непечатное, прикрыл дверь и, отомкнув цепочку, пропустил меня внутрь.

– Да куда они денутся? – бурчал он, шагая передо мной ко входу в зал. – Сколько здесь работаю – ни разу картины не воровали. Доски со двора стащили – было дело. Люстра на складе пропала однажды. А картины – они всегда висят. Эти вот, – он кивнул на репродукции в тяжелых рамах, развешенные по стенам коридора. – Уж поди, лет двадцать, как висят, никто их не трогает.

Он открыл дверь в зал, и я вошел внутрь. Было совершенно тихо, только вахтер возился сзади, щелкая выключателем. Глаза постепенно привыкали к полумраку.

– Вот ведь черт, забыл совсем, – пробормотал вахтер. – Свет-то на главном щите отключен. Морока одна с этой выставкой, – и он вышел из зала, позвякивая ключами.

Я медленно двинулся вперед, туда, где висел Дьявол. В зале было тихо и спокойно, но в этом спокойствии было что-то зловещее. Я оглянулся по сторонам. Из полумрака, из темных углов на меня смотрели их лица, лица моих творений. Их взгляды преследовали меня, они следили за каждым моим движением, каждым моим шагом. Осуждающие взгляды. Гневные. Скорбные. Взгляды отчаявшихся и обреченных. Они все понимали.

Медленно, через силу я достал из кармана нож и раскрыл его. Он пытался удержать мою руку. Он пытался остановить меня. Он даже хотел сказать мне что-то – но я был ему уже неподвластен. Раз за разом вонзал я нож в холст и остановился только тогда, когда вспыхнул свет в зале. Лишь клочья от картины висели передо мной.

Но облегчения я не почувствовал.

Ничего уже нельзя было поправить.

Дьявол вышел на свободу.