Текст книги "Арвары. Книга 2. Магический кристалл"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

3

Он ждал утра со страстью и страхом, пожалуй, во много раз большими чем тогда, когда ожидал исхода переворота возле Эсквилинских ворот. Тогда он рисковал лишь собственной головой да судьбами немногих своих сторонников, которые открыто выступили на его стороне и которым в случае неудачи грозили только тюрьма или рабство, но не смерть. Однако молодого магистра конницы Юлия сначала поддержали легионы, затем народ, и все вместе они побудили к действию сенаторов и приближенных императора. Префекту претория Антонию оставалось лишь войти к правителю в палаты, высказать сожаление и нанести один удар коротким мечом.

По крайней мере, так было записано в анналах…

Он ждал утра и как в тот раз прислушивался к тишине ночного дворца, хотя знал, что не будет больше тяжелой, хромающей поступи комита, а значит, и доброй вести. Стратег Антоний лежал в нижнем дворце Флавиев, туго запеленутый в белую ткань и уже приготовленный для погребения в родовой усыпальнице. Старый полководец, знавший лишь войны и перевороты, послуживший трем императорам и оттого не умевший ни смеяться, ни радоваться, умер с мальчишеской улыбкой и восторженными глазами, которые никак не закрывались, пока на них не положили тяжелые монеты и не перетянули шелковой лентой.

После внезапной кончины комита император прогнал всех, и несколько часов никто не смел подойти ближе перистили внутреннего двора, опасаясь вызвать незаслуженный гнев. Когда же сумрак отступил и невидимое солнце подсветило вершины Апеннин, Юлий вспомнил родной латинский язык и перевел дух, словно не дышал всю ночь. И ощутил облегчение. Этот свет на горах вдруг стал манить и притягивать взор, как тогда, когда молодой Юлий сидел в темнице преторианской когорты военного лагеря и ждал своей участи. Даже тоска была знакомой: то щемящей и обливающей сердце горящей смолой разочарования, то холодной, будто змея, заползшая под тунику.

Что огонь, что лед порождались одним и тем же вопросом, от которого содрогалась душа: зачем я это сделал?!..

Он никогда бы не взбунтовался сам и, тем более, не поднял мятежа, если бы в сознании с раннего детства не сидела эта проклятая мысль, зароненная отцом и выжегшая таинственное тавро. После его рождения отец позвал бродячих авгуров, которые расчертили жезлом небо и стали предсказывать судьбу по тому, как в этот день над Неаполем летали птицы. И нагадали, что новорожденный будет сначала императором Ромеи, даже если не пожелает этого. А потом, пройдя сквозь тернии, он станет править всем миром! И еще предрекли, что поднимут его на божественную высоту чужие крылья, и враги станут друзьями, и все, от мала до велика, будут превозносить и прославлять Юлия, начиная с возраста двадцати пяти лет, потому как всякая птица сегодня летит в сторону Ромея, издавая крики восторга и не роняя ни единой капли экскремента!

В тот день и в самом деле вся пернатая голодная тварь устремилась к столице, поскольку под ее стенами закончилось междуусобное сражение и лежало множество трупов, которые некому было убрать. И авгуры щедро нагадали императорство и высшую власть над миром всем новорожденным Неаполя, доброй сотне младенцев светил престол цезаря, и это нельзя было считать ложью, ибо в то время императоры менялись так часто, что каждый смог бы обрядиться в пурпурную мантию.

Возросший Юлий не хотел, но подспудно ждал рокового возраста, но ничего вокруг не происходило такого, что смогло бы взметнуть его из трофейного скифского седла на престол. Однажды он увидел бунтующую толпу легионеров, несколько месяцев не получавших жалованья. Наемники собирались каждый день за частоколом летнего лагеря и порывались двинуться в Ромей или хотя бы под его стены, чтоб быть услышанными, но не находилось офицера, свободно изъяснявшегося на латыни или греческом, который бы смог объяснить, что требуют обиженные: легион состоял из мавританцев, нумидийцев, корбудодов и даже айвайцев, язык которых вообще не переводился на другие языки.

Что толкнуло к ним магистра конницы, где жалованья никогда не задерживали, Юлий и сам не знал, скорее всего, простое любопытство, но вся эта черная толпа окружила его и под восторженные возгласы понесла в сторону Ромея. Вначале он даже сопротивлялся и хотел вырваться, но по пути к столице из летних лагерей, завидев бегущих легионеров, начали присоединяться другие, и это неожиданно вдохновило его. Ко всему прочему, он увидел в небе стаи птиц, спешащих к будущей поживе, и понял, что настал час, предсказанный авгурами.

Когда голодная пешая толпа приблизилась к стенам столицы, он один сидел на коне, ощущая за спиной целую армию, дышащую ему в затылок. Однако же префект города схитрил, заманив Юлия и еще несколько десятков офицеров в крепость будто бы для переговоров, где их ждала преторианская засада. Бунтарей заключили в подземелье, а обезглавленную разноязыкую толпу легионеров разогнали всего одной гвардейской когортой.

И вот, сидя в одиночке с единственным малым окошком, Юлий каждое утро ждал казни и в последний раз смотрел на солнце, всходящее за горами, но так и не увидел его, поскольку, едва осветив вершины, оно тут же скрывалось из виду, заслоненное толстой стеной. Ни один звук не доносился снаружи, и затворник не знал, что уже несколько дней под стенами Ромея бушуют толпы разгневанных легионеров, скандируя его имя, а в самой столице префект претория и будущий комит Антоний усмиряет толпы народа, громящие форумы и лавки.

То обливаясь потом, то дрожа от холода, Юлий испытывал одно желание – чтоб к нему кто-нибудь пришел. Пусть даже надзиратель, дабы назвать час казни. За дверью, однако, была полная тишина.

Измученный ожиданием, после бессонной ночи, в тот роковой предутренний час он толкнул дверь и обнаружил, что она не заперта, а в коридоре брошено оружие бежавшей охраны…

И сейчас было то же самое нестерпимое желание, но приближенные все еще прятались среди колонн, и скорее всего это они впустили первым посла Артаванской Сокровищницы. Как всегда самоуверенный, важный и пестрый, он станцевал приветствие, после чего распустил павлиний хвост.

– О, превеликий и всемогущий, – сказал он, не скрывая насмешки. – Прекрасная луноликая Авездра не смеет больше злоупотреблять твоим гостеприимством. Вели убрать корабли с нашего пути и снять цепи в устье Тибра. По обычаю македон несравненная дочь Урджавадза пожелала уйти из твоей столицы мира с первыми лучами солнца.

– Пусть Авездра даст мне третью попытку явить ей чудо, – прямо попросил император.

– Первое твое чудо было медным, второе – мертвым. Каковым же будет третье?

– Я покажу дочери Урджавадзы живого бога. Посол перевел взгляд под свод колоннады.

– На небесах довольно красот и прелестей. Божественное очарование звезды Востока достойно их, но это путешествие придется отложить, ибо дочь царя царей еще не насытила земных, жаждущих прекрасного взоров.

– Третье чудо существует не на небе, а только высоко в горах.

– В чем же суть божественного в твоем живом боге, о, премудрейший цезарь, если он на земле?

– В бессмертии.

Благодарная улыбка не сходила с уст посла.

– В твоей провинции Египт, о, всемогущий и владетельный, мы лицезрели оракула, о коем говорят, что он бессмертный. Но ему всего семьдесят два года, и он глубокий, дряхлый старец.

Сколько живет на свете оракул, о котором говоришь ты, о превеликий цезарь?

– Он не оракул, он плененный бог варваров, проданный в рабство двести лет назад и до сей поры оставшийся юным.

– Юный бог варваров? Император не удостоил посла ответом.

– Но должен предупредить, – помолчав, жестко сказал он. – Мой комит, взглянув на него, сегодня ночью скончался с улыбкой на лице. А я не помню, чтобы он когда-либо улыбался.

Гримаса нарочитой вежливости посла медленно разгладилась, отчего взор дипломата стал похож на взгляд стреляющего лучника.

– Передам твою просьбу, – почти бесцветно вымолвил посол. – Но если взойдет солнце и ты не увидишь верблюдов на пристани, открой дорогу в море, о благородный и великодушный цезарь.

Вздув на себе шелковые перья, он удалился с царским достоинством.

Император метнулся к перистили, где прятались приближенные, крикнул в пустоту:

– Где префект города? Позовите префекта!

Когда префект явился в сопровождении консула Луки, император стоял в колоннаде и неотрывно взирал на корабли и восходящее солнце. Столичный градоначальник, облеченный полицейской и судебной властью, был сильно смущен и подавлен.

– К сожалению, городской страже не удалось отыскать лиц, свергнувших колосс, – доложил он. – Достоверно установлено, что изваяние разрублено на части и продано скупщикам цветного металла. Я лично провел проверку и не нашел оснований изъять у них медь. Они добросовестные приобретатели. Ведется розыск похитителей в среде люмпенов…

– Ты предъявил иск? – коротко спросил Юлий.

– Кому, ваше величество?

– Артаванской царевне! – закричал император. – По жалобе олигарха!

– Судебная коллегия не нашла на то оснований, – обреченно вымолвил префект.

– У сенатора Романа сгорела мумия, являвшаяся его законной собственностью.

– В мавзолее олигарха есть следы пожара, ваше величество. Но причина его не установлена. Тем более, не установлена причастность к нему лиц, накануне входивших в это помещение.

Утренний ветерок играл шелком, развешанным на снастях, словно белье на просушку, и в глазах рябило от пестроты.

– Я сам видел, как дочь Артаванского правителя совершала таинственные ритуальные действия возле ног мумии, – заявил император. – Достаточно моего свидетельства?

В прошлом префект дважды назначался консулом, некоторое время был куратором в сенате, отличался смелостью, решимостью и свой нынешний пост получил благодаря тому, что призвал сенаторов поддержать Юлия, сидевшего в темнице. Искушенный властью, близостью к императорам и обыкновенно уверенный в себе, он выглядел сейчас напряженным и даже перепуганным.

– Действием, приведшим к возгоранию собственности олигарха, могло бы считаться поднесение горящей свечи, факела или иного источника огня. – тупо забормотал он. – Простым держанием рук, ваше величество, даже совсем близко, ничего поджечь невозможно. Закон не содержит положений, рассматривающих иные причины воспламенения, как-то: колдовство, чародейство или заклятие.

Юлий испытывал чувство, будто префект пеленает его в белую, плотную ткань, как недавно пеленали умершего Антония. Он ощущал это всякий раз, как только дело касалось хитросплетений ромейского права, созданного не для того, чтобы найти истину, а чтобы надежнее ее спрятать. И если потребуется, вообще растереть в пыль жерновами словес и растворить без остатка, как это делают эскулапы, приготавливая из одних и тех же камешков снадобье от разных болезней.

Он не мог сейчас рассказать о магическом кристалле, с помощью которого Авездра, скорее всего, сожгла мумию, поскольку не знал и не представлял себе, как выглядит, в чем содержится этот таинственный кристалл и каким образом им можно воспользоваться.

– Зачем же ты вчера приходил к причалу с караулом? – словно выпутываясь из повязок, спросил Юлий.

– Чтобы принести извинения, ваше величество. Это предусмотрено законом, если обвинение в умышленном нанесении ущерба, а равно поджоге или порче доминия иным способом, не состоялось. И дабы избежать встречного иска…

– Дочь Артаванского царя приняла извинения?

– Нет, ваше величество, – префект окончательно смутился. – Я не поднялся на корабль.

– Почему? Это запрещает закон?

– Закон разрешает сделать даже полный досмотр и опись имущества, находящегося на чужестранных судах.

– Тогда почему ты не принес извинений?

– Не смог ступить на сходни. Я будто одеревенел… Не слушались ноги, и стало трудно дышать… Вероятно, я заболел, ваше величество. И не исполнил своих обязанностей в достаточной мере, отчего понес невосполнимые потери… Я прошу отставки, ваше величество.

– Он несет вздор, – вмешался консул, но замолчал, перехватив взгляд императора.

– Я поднимался на борт Артаванского корабля и входил в шатер. Ты видел.

– Это произошло по воле владелицы судна, ваше величество. Без ее воли невозможно оторвать ноги от земли, чтоб ступить на сходни. Я посылал претора перегринов и фрументариев… Они испытывали то же самое.

– Значит, Авездра не захотела выслушивать извинений и не впустила к себе?

– Да, ваше величество…

– Почему же тогда ты не допускаешь, что она могла поджечь мумию, не поднося огня? Тем более пропитанную смолистым бальзамом, который дает сильное испарение.

– Допускаю, – наконец-то согласился префект. – Но этого не допускает закон. А потом… Вы поднялись на корабль с помощью верблюда, ваше величество. За вами прислали верблюда!

– Он болен, август, – снова встрял Лука. – Его речь говорит о помутнении рассудка…

– Ты прав, префект! – будто не услышав слов консула, воскликнул император. – Все дело в верблюдах! Если эти гнусные животные до восхода солнца сойдут с корабля на причал, свершится спасительный союз Ромеи с Артаванским царством.

Члены свиты, по одному собравшиеся возле Юлия, испытывали желание вновь удалиться в свое убежище, но в колоннаде уже посветлело и уйти незамеченным было бы трудно. Нобили, магистры, отставные стратеги, консуляры и прочие приближенные, кто стремился быть всегда под рукой или просто на глазах, кто сутками не покидал дворца, опасаясь отлучения и забвения, стояли в полном молчании и замешательстве. Даже почтенные и словоохотливые матроны, давно уже пришедшие, чтоб встретить и развлечь царевну в императорских покоях, спрятались под фламеумами, не смея издать малейшего звука, и понтифик, неизменно осеняющий виселицей всякое слово или движение августа, словно забыл о священных обязанностях и стоял с туго затянутой петлей на толстой, багровой шее.

А солнце уже давно осветило восточные склоны Апеннин, но все никак не могло перевалить через хребет, запутавшись багровыми, кудреватыми лучами в старых этрусских виноградниках, девственных лесах и скалах. Когда же наконец первые лучи брызнули над гребнем гор, озарив крышу дворца, с кораблей от мраморного причала донесся мерзкий крик потревоженных верблюдов и не менее отвратительные команды погонщиков, которые в тот час показались императору сладкозвучным пением самой Авездры…

Две альпийских декурии конников из преторианской когорты, поставленные в караул еще Антонием, держали каменоломню под оцеплением с трех сторон; с четвертой, выходящей на восток, поднималась высокая отвесная стена, щедрыми мазками перечеркнутая жилами белого, звездчатого мрамора. Уже выдержавшие одну студеную ночь на голых скалах, всадники спустили изголодавшихся лошадей много ниже, где на уступах была трава, а еще ниже можно было отыскать и топливо для костров, поскольку с наступлением сумерек здесь индевели камни, а стальные доспехи, вбирая холод, покрывались испариной, превращающейся к утру в ледяной панцирь.

К каменоломне вели две достаточно широких тропы, за несколько столетий хорошо набитые сандалиями рабов, где нужно вымощенные или врубленные в гору. Обе они шли вдоль рудоспуска – деревянного желоба, по которому доставляли глыбы мрамора вниз, и обе были одинаково крутыми, скользкими для конских копыт и, тем паче, раздвоенных верблюжьих, приспособленных к сыпучим пескам и мягкому грунту. Всадники, кормившие лошадей на крохотных лужках, с недоумением и ужасом взирали, как караван из двенадцати бактрианов, влекомый погонщиками, то приседая, то вообще становясь на колени, поднимается в гору, иногда в такой опасной близости от обрывов, что наблюдавшие впадали в оцепенение. Не раз пересекавшие Альпы конники не хотели верить своим глазам, когда эти неуклюжие, нелепые в сравнении с лошадью животные ложились на землю и ползли вверх, будто змеи, вытягивая шеи. Иногда они хватались зубами за настил рудоспуска или чахлые кустики вдоль тропы, подтягивались и при этом успевали отщипывать худосочные и все-таки мягкие побеги. И потом, карабкаясь в гору, с ленивой, тупой задумчивостью тщательно пережевывали ветки, роняя зеленую, липкую слюну. Пестро разукрашенным седокам на их спинах разумнее было бы спешиться и пройти особо крутые участки или вовсе оставить верблюдов на травянистых уступах, однако они ни на минуту не покинули седел, с равнодушием смертников раскачиваясь над пропастью.

Вынужденный блюсти обычай Артаванской царевны, Юлий со свитой следовали за ней на почтительном расстоянии, взяв коней в повод, ибо подъемы, по которым верблюды ползли на животах, альпийская горная лошадь могла преодолеть лишь с ходу и тогда император оказался бы слишком близок к каравану. Снова сесть в седло Юлий смог только неподалеку от каменоломни, когда тропа превратилась в вырубленную на склоне лестницу и приученные к дворцовым ступеням кони пошли неторопким, грациозным шагом.

Свита растянулась, и когда император с консулом и целерами уже въехали во владения грека Минора, хвост ее все еще карабкался у альпийских лужков, а матроны с префектом города и понтификом отстали и вовсе где-то на границе лесов. Но люди продолжали идти вперед. Желание зреть чудо способно поднять человека на любую гору, заставив даже ползти по-верблюжьи, однако многих из окружения императора вела иная сила – боязнь выпасть из числа приближенных, и потому никто не захотел остаться внизу, средь виноградников и тенистых оливковых рощ. И нельзя сказать, что эта приземленная сила была менее целеустремленной и хоть в чем-то уступала возвышенной: кто уже не мог передвигаться и падал чуть ли не замертво, все равно тянул руки вверх, и еще долго горные склоны оглашали вопли, напоминающие дурной крик растревоженного свадебной игрой бактриана.

Владелец каменоломни, плебей, не чаявший когда-либо хоть издали взглянуть на императора, предстал перед ним с достоинством истинного патриция, однако в глазах его сквозило сомнение в надежности вдруг свалившегося счастья. Он не верил, что все это происходит с ним, ибо человеку, привыкшему воспринимать реальность в виде тяжелой глыбы отколотого от горы камня, трудно осознавать ее в иной, кажущейся сном форме. Он боялся очнуться от этого сна и в то же время боялся разочарования, а потому, ничуть не стесняясь высочайших гостей, несдержанно смеялся над собой, словно ему щекотали впалые бока.

Чувства несчастного плебея были знакомы императору. Пожалуй, то же самое он испытывал, стоя у Эсквилинских ворот в ночь переворота: близкий к умопомрачению, он старался изображать достоинство кандидата на престол, но неуместный смех так разбирал его, что отвернувшись, Юлий будто бы простудно кашлял после сырой темницы, а на самом деле смеялся, мысленно вопрошая: «О, боги! Неужели это все со мной?.. »

Если бы Антоний не вошел во Флавиев дворец и не заколол императора, возможно, Юлий даже ощутил бы облегчение. «О, боги! Все случилось не со мной… »

Этот сдавленный, рвущийся наружу смех был защитой от вида и осознания чудесного, способного поразить воображение.

Опытный старый полководец и политик Антоний оказался беззащитным…

Слушая заразительное похихикивание хозяина, император подъехал к каменному парапету, за которым открывался зияющий темный провал, и заглянул внутрь: сама каменоломня представляла собой глубокий карьер, внедренный под основание стены, куда вели нисходящие уступы, вырубленные вдоль борта, назвать которые лестницей было трудно из-за непомерных, в рост человека, ступеней. Заходящее солнце было за спиной и касалось далекой, дымчатой синевы моря, однако внизу уже сгустился серый сумрак, но и при таком освещении было видно, что каменоломня пуста. А на противоположной, еще ярко освещенной отвесной стене, рисовались многажды увеличенные и четкие тени верблюдов, коней и седоков. Когда Юлий увидел свою, живую, отзывающуюся на каждое движение тень, он вдруг испытал мальчишеское желание покривляться, поговорить громовым голосом в этом чужом образе, напоминающем атланта.

– Где твой раб? – спросил Юлий нарочито грубо, но только для того, чтобы привести хозяина в чувство.

– Вчера господин придворный велел не выводить его на работу, – взирая с благоговением, но в то же время деловито доложил грек Минор. – И привести в порядок. Сейчас он находится в подземном эргастуле.

Юлий с удовольствием бы спешился и размял ноги, однако взирая на свою тень, он поймал себя на мысли, что ему хочется хотя бы какое-то время, пока не зашло солнце, видеть себя атлантом, а оказавшись на земле, он тотчас станет вровень с владельцем каменоломни. Давно возмужавшим разумом Юлий понимал, что это мальчишеское желание имеет свою природу: взойдя на престол, он не получил того величия и обожествления, которое превращает магистра конницы во властителя и которое осеняло императоров прошлого, чьи имена и доныне произносились с благоговением. И ничто, даже введенное в обиход новое обращение – ваше величество, не позволяло ему вкусить этого величия хотя бы в той мере, в какой вкушает его царственная спутница – дочь варвара, выползшего из недр дикой пустыни.

Артаванская Сокровищница, тоже не покидая седла, отдыхала, откинувшись на верблюжий горб и сцепив босые ноги в замысловатое кольцо. Несколько сопровождавших ее служанок (возможно, женоподобных слуг) тем временем доили верблюдиц в небольшие серебряные сосуды, которые подавали госпоже. Находясь в некоем полузабытьи, Авездра делала маленький глоток, бросала чашу на землю, а ей подносили новую, со свежайшим, только что из-под вымени, молоком, и это напоминало подношение жертв богине.

Его же делала великим только тень на отвесной стене, да и та размывалась и гасла вместе с остывающим солнцем.

Надо было, потребовать показать раба, но император с замиранием сердца вдруг понял, что не готов в сей же час увидеть существо, которое в один миг опрокинуло зачерствевшее, даже окаменевшее сознание комита Антония.

– Ты продаешь мрамор? – стараясь оттянуть встречу с рабом, спросил Юлий.

– Я заготавливаю его впрок, – со вздохом разочарования объяснил Минор. – Сейчас очень мало покупают мрамора. Разве что для надгробий…

– И много заготовил? – зачем-то спросил император, хотя сам видел склад мраморных глыб, спущенных с гор и уложенных вдоль дороги еще в начале подъема, где стояли камнерезные мастерские.

– Достаточно, чтобы выстроить несколько дворцов и новый колизей, – уже хвастливо сообщил грек. – Но если распилить на плиты, можно заново облицевать весь Ромей.

Тут на помощь императору пришел консул.

– И что, весь этот мрамор добыл и вынес один раб? – спросил он, как бы возвращая разговор к исходной точке.

– Нет, господин, у меня более тридцати рабов, – отчего-то вздохнул Минор. – Они вырубают и выпиливают глыбы, а Космомысл скалывает их и выносит к рудоспуску. Но лучше бы он был один…

– Как ты назвал его? – внезапно спросила Авездра голосом столь гулким, что в горах откликнулось эхо.

– Космомысл…

– Кто ему дал имя?

Грек завертел головой, не зная кому отвечать – женщине, императору или громогласному эху.

– Я не помню, – сказал он в пространство. – Так называли его мой дед и прадед…

– Что означает это имя?

– Не знаю, госпожа. – Минор сделал попытку приблизиться к верблюдам и будто наткнулся на сильный порыв ветра. – У варваров трудные имена…

Император взглянул на консула, ожидая от него пояснений, но тот смущенно замолчал.

– Покажи мне Космомысла! – велела Авездра.

Хозяин подбежал к краю каменоломни, склонился и крикнул кому-то невидимому:

– Выведите большого раба!

Неведомо отчего вдруг встревожились верблюды, словно почуяв поблизости волчью стаю; на их волнение тут же откликнулись лошади, фыркая и прядая ушами. Густо и разом, будто вспугнутые гуси, гоготнули погонщики, усмиряя верблюдов, конь попятился назад, и Юлий жестко натянул повод, останавливая нервный пляс. И увидел, как его низкорослый альпийский жеребец взмокрел, а из разинутой, искривленной удилами пасти обильно потекла жидкая слюна.

Это неожиданное волнение животных отозвалось сильной щемящей болью в позвоночнике, не раз претерпевшем удары от падений с лошади. Император чуть пригнулся вперед, отыскивая удобное положение, и увидел, что Авездра выскользнула из седла и не мягкой поступью львицы, как обычно, а мелким, семенящим шагом направилась к первому уступу гигантской лестницы.

И в тот же миг до ушей долетел странный, шелестящий звук, поднимающийся из каменоломни, но вскинутая голова коня мешала заглянуть вниз, подогнать же его к краю карьера никак не удавалось, ибо жеребец, охваченный мелкой дрожью, вышел из повиновения.

Преодолевая боль в спине, Юлий спешился и глянул в темный провал, огороженный лишь невысоким парапетом. И в первый миг отшатнулся, ибо показалось, что вздрогнула и качнулась противоположная отвесная стена, испещренная тенями. Потом он почувствовал незримое движение и мгновением позже заметил призрачное свечение, словно на дне котлована махали факелом.

И от этого зыбились стены!

Атланта он увидел внезапно, уже на ступенях циклопической лестницы. Тот мертвец из мавзолея, превращенный в мумию, выгядел длинным худосочным подростком по сравнению с живым; руки и ноги атланта волочили за собой четыре морских цепи, которыми перекрывали устье Тибра, но казалось, они ничуть не мешают ему. Он легко шагал по уступам вдоль стен глубокой каменоломни и, поднимаясь вверх, будто разрастался еще больше. На нем была лишь набедренная повязка, да на левом плече болталась берета – кожаная подстилка носильщиков камней из целой воловьей шкуры.

Император непроизвольно стал отступать, ибо одним взором уже трудно было охватить атланта целиком. То ли от резких шагов, то ли от неудобного, непривычного движения назад боль в позвоночнике перелилась к пояснице и, словно кипяток, потекла к ногам, из щемящей превращаясь в сладострастную.

И тут он заметил, как попятились Авездра вместе со своими слугами и погонщиками, а верблюды легли без всякой команды и вытянув шеи замерли.

Только Минор остался на своем месте, поджидая, когда раб покажется над устьем каменоломни.

Атлант вышел из полумрака в тот миг, когда потонувшее в море солнце бросало последние багровые лучи на склоны гор, но лицо его отчего-то осветилось ярко, словно в полдень. Юлий узрел, что он и в самом деле очень молод – возраст юниора, не достигшего двадцати лет, что подчеркивала еще не окрепшая, не знавшая бритья курчавая светлая бородка, обрамляющая щеки.

В голубых варварских глазах отражался закат…

Длина цепей позволяла ему приблизиться лишь к началу рудоспуска, так что он выступил из каменоломни только по пояс и встал на лестнице, не замечая ни хозяина, ни гостей и глядя куда-то мимо них, в морскую даль.

А сладострастный кипяток боли вдруг начал бурно испаряться, вырываясь наружу леденящим, не раз испытанным ужасом близкой смерти. И Юлий преодолел бы его лишь силой разума, ибо обладал тем воинским духом, который в минуты крайней опасности возбуждает дерзость и отвагу. Но это цепенящее чувство сейчас исходило не из его сути; солнце, обычно быстро погружавшееся в море, будто остановилось, и лучистый его гребешок продолжал сиять над водой, зеркально отражаясь на отвесной стене.

И показалось, над головой атланта распустился венец Митры.

Звучный в вечерних горах, голос Авездры вдруг приятно коснулся слуха императора и словно пробудил его, вызвал некое беспричинное ощущение радости.

– Что означает твое имя, Космомысл?

Его взор, устремленный вдаль, внезапно приблизился, и вместе с ним прилетел ветер, опахнув солоноватым запахом моря. Речь атланта звучала протяжно, низкий монотонный голос не выражал никаких чувств.

– Меня никто не спрашивал об этом…

– Я спрашиваю тебя. – Артаванская Сокровищница слегка подняла руки, словно привлекая к себе внимание.

– Кто ты?

– Меня зовут Авездра.

Их разделяло расстояние в полсотни шагов, однако атлант смотрел сверху и взгляд его блуждал по склонам гор намного выше ее головы, словно отыскивая источник звука, как отыскивают его слепые.

– Я здесь, Космомысл! – она еще выше вскинула руки. – Звучание твоего имени напоминает мне сакральный язык, на котором жрицы Астры произносят заклинания.

Наконец, глаза его остановились, но прошло более минуты, прежде чем он ответил на арварском, таком знакомом императору наречии:

– Мое имя означает Свет Полунощной Звезды.

– Никогда не видела этой звезды на небосклоне, – проговорила Авездра, тоже перейдя на язык варваров. – Но мой народ почитает ее выше, чем иные звезды.

– Полунощная Звезда светит лишь в полунощных странах, – ответил атлант и поднялся еще на одну ступень, до предела натянув цепи.

– Там живут такие великаны, как ты?

– Нет, там живет мой народ, называемый арвары.

– Ты бог арваров?

– Я исполин из рода Руса и всего лишь внук Даждьбога.

– Внуки Даждьбога бессмертны?

– Они были вечными, когда жили на Родине Богов. Но сейчас арвары смертны.

– Почему же ты достиг возраста, когда начинается бессмертие, и остался юным?

Атлант замолчал, чуть ослабив цепи, и император ощутил внезапный прилив беспокойства: только в этот миг он вдруг осознал, с какой надеждой вслушивается в арварскую речь, одно звучание которой прежде вызывало в нем жгучую ненависть. Сейчас же, пребывая в некоем отрешении от реальности, он испытывал странное, необъяснимое чувство перевоплощения, будто не атлант говорит с Авездрой, а он, Юлий. И это он бессмертный и уже двести лет прикован в каменоломне!

– Отчего же я молчу? – беспомощно спросил император.

– Ты не знаешь этого языка, август, – напомнил о себе консул. – Они разговаривают на арварском наречии. Оно трудно для восприятия на слух. Еще труднее воспроизвести его. К сожалению, не могу перевести и лишь догадываюсь…

– Не нужно переводить.

– Кажется, Артаванская Сокровищница говорит о вечности, – все же сообщил Лука и умолк под взглядом императора.

Тем временем Авездра сделала несколько мелких шажков вперед, путаясь в своих одеяниях.

– Не отвечай, если не хочешь, – проговорила она. – Я пришла сюда не для того, чтобы узнать тайну твоего бессмертия. Мне хотелось увидеть чудо. И наконец-то моя мечта свершилась.

– Разве может быть чудесным человек, прикованный к скале?

– Я дам тебе волю.

– Но я не лишен воли. У меня нет свободы.

– Я выкуплю тебя, и будешь свободен! Нет, ты уже свободен! Эй, мои воины! Подайте оружие Свету Полунощной Звезды!

Слуги сняли вьюк, притороченный к верблюду, развернули его и достали исполинский меч. Взявшись вчетвером, они поднесли его к рудоспуску – докуда доставали руки раба, и остановились, не смея поднять глаз. Хозяин каменоломни сделал слабое движение вперед, будто бы желая воспрепятствовать им, но лишь взглянул на молчаливого императора и сник.

Атлант отпрянул, но в следующий миг рванул наручные цепи так, что звенья их, разорвавшись, со звоном посыпались на дно каменоломни. Он схватил меч за рукоять и лезвие, поднес к лицу и вдруг возвысился, словно на глазах вырос еще на голову.